Нас, говорит Гайдар, импорт спасет. А чтобы импорт нас спас, рубль надо сделать конвертируемым. Тогда каждый свободно, за рубли, купит любую импортную колбасу (правда, втридорога). Иностранцу, который привезет колбасу, это тоже выгодно, он тут же поменяет рубли на доллары. Хорошо, наверное, но Гайдар говорит: чтобы рубль был конвертируемым, все доходы страны от продажи нефти надо отправить на поддержание курса рубля. Не на зарплаты, не на гонорары, допустим, не на премии или тринадцатую зарплату, как было раньше, а в какой-то новый банк — на поддержание курса. Получается, что вся нефть, главный продукт страны, труба так называемая, от которой ещё десять лет назад кормился весь Советский Союз, со всей своей армией, заводами, КГБ, комсомолом, шпионами во всех странах мира и, простите, Большим театром, теперь — через конвертацию рубля в доллары — уйдет за колбасу, — ведь так? Так какая это конвертация? Своего крестьянина чужая колбаса погубит, где ж ему, крестьянину, с чужой колбасой конкурировать, если у нас, в северной стране, в её себестоимость входит электроэнергия (это не Калифорния, цеха-то отапливать надо). Да и страшно как-то своего крестьянина под нож, а всю нефть — за колбасу! Но ведь Гайдар — Борис Александрович слышал это своими ушами — предлагает именно такую модель и говорит, что конвертация будет сделана быстро, чуть ли не в один день. И никто не спрашивает, что же это за конвертация такая, если её можно сделать в один день, какова цена этого чуда и не слишком ли она высока?..
Борис Александрович не мог жить в стране, которую он не понимает, зная, что это — его родная страна.
К визиту в Кремль он подготовился, написал (для памяти) несколько вопросов, которые надо задать Бурбулису, и спрятал бумагу в карман пиджака.
Как прошло знакомство, Алешка не видел: Бурбулис стремительно вышел в приемную, а Алешка поскромничал, остался в его кабинете. Через открытую дверь ему показалось, что Бурбулис вроде бы протянул Покровскому обе руки, а Борис Александрович неловко сунул в них свою ладонь.
— Алексей Арзамасцев, наш сотрудник, — представил Алешку Бурбулис.
— Как молод! — удивился Борис Александрович.
Старику за восемьдесят, а рукопожатие крепкое.
— Недостаток, который быстро проходит, — выдавил улыбку Бурбулис.
Почему-то он очень любил эту фразу.
— Молодежь, знаете ли, всегда права, — живо подхватил Борис Александрович, усаживаясь в большое кресло, предложенное Бурбулисом. — Тридцатилетних Сталин назначал наркомами…
— Потому что других перестреляли, — засмеялся Бурбулис.
— Не только; революция всегда доверяет молодым.
— А, это верно…
— Был сорок первый, конец октября… — Борис Александрович чувствовал расположение к Бурбулису, — самое страшное, знаете, время в Москве. Паника, правда, уже прошла… Паника была раньше — девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое октября… — три дня, когда мы проиграли войну. Из Москвы бежали все, кто мог. Те, кто остались, были уверены, что Сталин Москву сдаст. И люди, знаете, готовились к смерти. А меня правительственной телеграммой… — Борис Александрович поднял указательный палец, — за подписью наркома, между прочим, вызвали из Нижнего в Большой театр — на работу. Мне немногим больше двадцати, вот как вы, молодой человек… Я, знаете, сначала зашел в ГИТИС… alma mater, так сказать… у входа буржуйка и сидит старуха… она сумасшедшая… жжет бумаги и дипломы… кучка дипломов перед ней… Я подошел, что-то сказал — она уже безумная, она не реагирует… и сверху — диплом, сейчас он сгорит… я беру, читаю… — Господи, оторопь прямо! Красивые буквы: Покровский Борис Александрович…
— Ваш диплом? — охнул Алешка.
— Мой! Мой! Я уехал в Нижний — вручить не успели… Я, значит, его схватил, прижал… — старик еле сдерживал слезы, — …вот если фильм сделать — дешевый трюк, скажут… а это — жизнь!.. И сугробы, знаете… я такие никогда не видел, везде сугробы, сугробы…
Но мне надо дальше — в Большой театр. Там тоже холодно и Самосуд, директор…
— Может, кофе? — перебил Бурбулис.
— Благодарствуйте, на ночь не пью; Самосуд, знаете, в шубах: одна брошена на стул, он на ней сидит, другая на нем. И — вертит в руках мою телеграмму, она не производит на него никакого впечатления… Самосуд вообще не понимает, зачем я явился: «Ну, а что вы умеете?.. Поднимать зана-вес, опускать зана-вес?..» — он так… немножко… в нос говорил.
«Все могу, — говорю. — Я же из провинции!»
«И с певцами работать?»
«И с певцами!»
«А когда, дорогой… вы ставите спектакли, вы идете от музыки или от сюжета?»
Ну, знаете, экзамен устроили!
«От музыки», — говорю, и — хлопаю дверью…
Чего приехал? Зачем?
Холод собачий, а мне экзамен устроили!
И уже, знаете, думаю как возьму билет в Нижний, как уеду…
Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи, резко так:
«Подождите, дорогой… идемте!»
Мы возвращаемся в его кабинет, и он звонит… кому бы вы думали? Сергею Сергеевичу Прокофьеву:
«Сергей Сергеевич, дорогой, я нашел режиссера! Он поставит „Войну и мир“!.. Он — большой режиссер, Сергей Сергеевич… он всегда идет от музыки… в своих работах…»
Я? Большой режиссер? Откуда? Почему?..
Стою, как дурак. Не жив ни мертв. Прокофьев — мой Бог!
«Вы могли бы, Сергей Сергеевич, показать ему партитуру? Неужели?! Ждем, ждем, Сергей Сергеевич, сегодня в семь, ждем, я вас встречаю на лестнице…»
И вечером в Большом театре Прокофьев играет мне «Войну и мир»! На рояле — огарочек, помните… огарочки были… и Прокофьев играет мне всю оперу… — ну не чудо, скажите?
Алешка влюбился в Бориса Александровича. А как в него не влюбиться?
— Давно, давно хотел познакомиться, — Бурбулис приступил к делу. — Мы всегда поддержим ту интеллигенцию, которая поддержит нас.
— А ту, которая не поддержит? — удивился Борис Александрович.
— Нейтрализуем, — улыбнулся Бурбулис.
Появилась тишина.
— Это как? — не понял Борис Александрович.
— Видите ли… — Бурбулис с трудом подбирал слова, — никто не знает, есть ли Бог: нет доказательств его существования и нет доказательств, что это миф. Значит, все зависит от того, как подать эту проблему, — наши люди зачастую не умеют смотреть на жизнь своими собственными глазами, их глаза подслеповаты и разбегаются по сторонам. Люди смотрят на исторические процессы глазами тех, кому они доверяют — глазами журналистов, писателей, эстрадных певцов, популярных актеров и т. д. То есть нам, тем политикам, которым Борис Николаевич поручил создать идеологию новой России, совершенно небезразлично, какие отряды (я об интеллигенции) придут под наши знамена. И — кто в этих отрядах…
— Дело в том, — смутился Борис Александрович, — что Бог есть…
— Кто может сказать это наверное?
— Я могу. Сам себе.
— Ну, это ваша точка зрения…
— А мне больше никого и не надо…
— Согласен, — кивнул Бурбулис.
— У Канта, как известно, было пять доказательств Бытия Божьего, — продолжал Борис Александрович. — Академик Лихачев предложил ещё одно доказательство, очень простое: Лука, Матфей и другие евангелисты жили в разных концах света, но о Мессии писали как-то очень похоже, почти, знаете, одними словами…
— Кстати, Лихачев нас поддерживает, — сказал Бурбулис.
— Разве вас кто-то не поддерживает? — удивился Борис Александрович. — В нашем театре все поддерживают.
— А мы всех и приглашаем, — улыбнулся Бурбулис, — двери открыты. Вот, скажем, Распутин и Бондарев, «Слово к народу», манифест ГКЧП. Нам с ними не по пути. Но так и должно быть, их время закончилось, их идеалы выкинуты на свалку вместе с памятником Дзержинскому! Вот я и заявляю: тем, кто идет к нам, дороги открыты. Мы никогда не забудем, что вы, Борис Александрович, предложили свою помощь в переломный момент, когда подписаны беловежские протоколы, когда Михаил Горбачев уходит с политической сцены, причем уходит навсегда, навечно, вместе со страной, которую он чуть не погубил…
— А разве СНГ это не образец СССР?
— По секрету? — засмеялся Бурбулис. — Нет, конечно.
— А что такое СНГ? — удивился Борис Александрович.
— Двенадцать независимых стран, каждая — со своей самобытной культурой, с собственным политическим лицом, с собственной экономикой и, когда-нибудь, вооруженными силами…
— Позвольте, — Борис Александрович поднял глаза, — но декларируется вроде бы другое…
— Политика как женщины, дорогой мэтр, им верят только наивные! Неужели вы думаете, что исторические беловежские соглашения — это всего лишь спектакль?
— Нет… — растерялся Борис Александрович, — но поверить, что Ельцин… решится все разрубить…
— А мы — не робкого десятка, — засмеялся Бурбулис. — Может, все-таки чай?
Алешка внимательно смотрел на старика. У него вдруг возникло ощущение, что Борис Александрович долго не был в Москве, и пока он не был в Москве, в его квартиру забрались воры, унесли из неё что-то очень и очень ценное. Какую-то реликвию, которой старик всю жизнь… по наивности, быть может, поклонялся. А он только сейчас, в эту минуту понял, что его обокрали — понял, но поверить в это не может…
— Значит… вы разгромили СССР? — тихо переспросил Борис Александрович.
— Не мы — Горбачев, — улыбнулся Бурбулис.
— Да нет, — сам бы Союз никогда не рассыпался. Он же людьми соединен, русскими… прежде всего…
— Он уже рассыпался, дорогой Борис Александрович! ГКЧП, который так и не понял, как не понимаете вы, что Советский Союз давно умер, вбил в крышку его гроба последний гвоздь.
— А вот скажите, — Борис Александрович вдруг перебил Бурбулиса, — Галина Уланова, великая балерина…
— Пусть приходит, двери открыты…
— Это имя, как Юрий Гагарин, — известно всей планете…
— И что?
— Но иногда… после войны… в Кремле происходили такие, знаете, приватные концерты, когда Галина Сергеевна танцевала для Сталина… пели Козловский, Максим Михайлов, иногда — Изабелла Даниловна Юрьева, а Сергей Образцов показывал куклы…
— Насколько я знаю, Уланова… не подписывала «Слово к народу», — сказал Бурбулис.
— А если бы подписала?
— Я бы её не принял.
Борис Александрович встал:
— Извините, что отнял время. Был рад познакомиться.
— И вам спасибо, — улыбнулся Бурбулис. — Мы, я вижу, стоим пока на разных позициях, но сближение между нами неизбежно: демократические институты хороши тем, что у каждого есть право на ошибку; мы как-то забыли…
— Если б не вы, товарищ Бурбулис, — старик повернулся к нему лицом, — Советский Союз жил бы ещё триста лет, как дом Романовых. И дело, извините меня, не в начинке… социалистический… капиталистический… — он и социалистическим никогда не был, потому что Ленин нэп придумал, а Сталин — кооперативные квартиры, вот когда расслоение началось… и капиталистическим ещё ох сколько лет не будет! Вон, бутылка у вас, — Борис Александрович увидел «Боржоми», — какая ей разница, бутылке-то, какое вино… или водичка в ней плещутся? Бутылка она на то и бутылка, чтобы объем сохранить и напиток не расплескать! А вот если эту бутылку с размаха да об землю шмякнуть, об камни, она и разлетится к чертовой матери! Осколки эти потом не соберешь; придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться, ноги в кровь себе резать, потому что другой-то земли у нас нет; сто лет пройдет, сто лет, не меньше, пока мы осколки эти своими босыми ногами в песок превратим! А пока не превратим их в песок — все в крови будем, все, как один, никто не убережется (потому что осколки резаться умеют, а кровь — пачкаться). Кровь, если её кто пустил, во все стороны брызгами летит… — ну так что ж, поделом нам, поделом, если по земле-матушке спокойно идти не сумели!..
Алешка вышел проводить Бориса Александровича на Ивановскую площадь. Тут выяснилось, что у старика нет машины.
— Суббота, знаете ли… — извинился Борис Александрович. — У шофера — выходной, он и так внуков не видит…
Алешка взглянул на часы. Нет, не суббота, уже воскресенье, первый час ночи.
Ветер был очень сильным, — опираясь на палку, которая то и дело съезжала в сторону, старик сделал несколько шагов и чуть не упал. Алешка хотел вернуться обратно, в приемную Бурбулиса, попросить машину, но остановился: он знал, что машину никто не даст, если б хотели — предложили сами.
Алешка подбежал к старику:
— Пойдемте… сейчас поймаем такси…
Он схватил его под руку.
— Да как, Господи, вы же раздетый… — заупрямился старик.
— Ничего-ничего, пойдемте! Я закаленный… я ж из Болшево!
— Болшево? Вот это да… А у меня дача в Загорянке…
Борис Александрович тяжело опирался на его руку. Ноги скользили, но держались. Они медленно шли вниз к Боровицким воротам. Мимо промчался кортеж Бурбулиса, и Геннадий Эдуардович, как показалось Алешке, весело помахал им рукой.
36
В истории России XX века трижды, всего трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.
Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (все последние годы он занимался только борьбой с Горбачевым). Во-вторых, обществу необходимо представить твердую экономическую программу. Не красивую утопию «500 дней», которую на скорую руку скроили Явлинский и Шаталин, а серьезный документ, где, как говорил Хасбулатов, «будет все без обмана».
Ельцин боролся за то, к чему он сам был не готов. В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра. Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина появился комплекс: ему казалось, что Горбачев пойдет до конца, что он не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, будет, возможно, кровь, как в Вильнюсе и Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35