Ты?! Подполковник милиции?
— Да что с ним может случиться? Успокойся, истеричка!
— Лучше быть истеричкой, чем болваном, которому на собственного ребенка наплевать! Гоша, собирайся! — заорала я еще громче и швырнула ребенку шапку.
Игорь покрутил пальцем у виска.
— Что, очередная любовь не удалась? Конечно, только я один мог тебя терпеть, больше дураков нет, — сказал он с иезуитским выражением лица. — Так ты на нас-то свое настроение не срывай.
Испуганный Хрюндик напялил вязаную шапку и вытянулся по стойке «смирно». Я схватила его за руку и потащила к лифту.
В лифте я, отвернувшись, тихо всхлипывала. Ребенок пытался заглянуть мне в лицо, но я закрылась рукой. Выходя из парадной, Гошка продолжал тревожно вглядываться в меня и нечаянно наступил в лужу, обдав себя и меня водой. Я накричала на него, в совершенно недопустимых выражениях требуя, чтобы он смотрел под ноги, не вел себя как свинья и не заставлял мать, и без того уставшую на работе, лишний раз стирать свои и его шмотки, поскольку он дома палец о палец не ударит, а я и работаю, и дома его обслуживаю, и т. д. и т. п. Еще до того как я закончила эту тираду, я отчетливо поняла, что веду себя и впрямь как истеричка, что ни в коем случае нельзя так поступать с ребенком, который к тому же ни в чем не виноват. Однако машинально докричала до конца. И после этого с ужасом осознала, что за неимением рядом взрослого мужчины, на котором я могу сорвать настроение, я срываю его на своем маленьком мужчине, который вынужден терпеть по малолетству. И что неизвестно, какой образ женщины в результате сложится в его неокрепшей душе и как это повлияет на его отношения с женским полом в дальнейшем. В общем, своими руками взрываю грядущее личное счастье ненаглядного сыночка… От этих мыслей я заплакала еще горше, слезы полились уже потоком. Ребенок, еще не подозревающий, что его, по моим прикидкам, ждет тоскливая судьба холостяка, обделенного женской любовью, остановился и заставил остановиться меня.
— Мама, — сказал он серьезно, — ну что ты так расстраиваешься? Ничего со мной еще не случилось. Я больше не буду бегать по лестнице. Ты из-за этого так расстроилась?
— Да, — отведя в сторону взгляд, ответила я. Хотя мой мысленный ответ был более развернутым. Про себя я сказала, что расстроилась так из-за того, что его идиот-отец поливает меня грязью за отсутствие материнского инстинкта, а сам ставит дурацкие эксперименты на ребенке да еще и не может в его присутствии удержаться от нетактичных замечаний по поводу моей неудавшейся личной жизни. Мне очень хотелось высказаться на эту тему вслух, но у меня еще осталось кое-какое самообладание. Нельзя одному родителю говорить ребенку плохо про другого родителя (хотя я не уверена, что Игорь придерживается такого же принципа).
Мой деликатный мальчик не сказал мне ни слова упрека по поводу моих непедагогичных воплей — взял меня за руку и повел к трамвайной остановке. По дороге я подуспокоилась, и только изредка шмыгала носом. Ребенок молча достал из кармана носовой платок и протянул мне. Тут я подумала, что в некоторых случаях Гошка ведет себя со мной, как взрослый по отношению к неразумному дитяте: никогда не спорит, не пререкается и не отвечает криком на крик, просто замолкает и терпеливо ждет, пока я приду в себя.
Но мне все равно не давала покоя мысль о том, что вокруг полно опасностей.
— Гошенька, — сказала я, беря его за руку перед тем как перейти дорогу к метро, — ты все равно соблюдай правила безопасного поведения…
— Да знаю я все, ма, — откликнулся он. — С незнакомыми не знакомиться, на провокации не поддаваться…
— Ни с кем из посторонних никуда не ходить, — подхватила я. — Даже если очень попросят. Ты же знаешь, сколько маньяков по городу бродит.
— Ма, ну что я, идиот, что ли? Ни с кем я никуда не пойду.
— Даже если тебе что-то пообещают?
— Даже если. А что мне могут пообещать такого?
— Ну, деньги, например. Ты же у меня мальчик прижимистый, денежки любишь.
— Ой, ну сколько денег? За три рубля я никуда не пойду.
— А если сто долларов пообещают?
— Тогда тем более не пойду. Сейчас времена такие, кто ж сто долларов просто так отдаст? Сразу понятно, что маньяк.
Заехав домой, мы забрали гитару под отчаянные вскрики ребенка: «Мама, осторожней, тут струны!», «Мама, не задень инструмент!», «Мама, не толкни меня, я же с гитарой!» и направились в сторону учительского дома. Путь наш лежал мимо осмотренного мною вчера места происшествия, и я, запихнув ребенка на урок, решила пройтись маршрутом убитой девочки. Все-таки мне не давала покоя мысль о том, где она встретилась с убийцей? Раз, по данным поквартирного обхода, в парадной никого не было, значит, злодей где-то увидел девочку и пошел за нею. Вот вопрос, где? Она вышла из дома и направилась прямиком в булочную. Эту булочную я знаю, по выходным, особенно днем, народа там практически не бывает. Надо зайти туда, спросить, не бросился ли продавцам в глаза кто-нибудь из покупателей накануне?
Погода неожиданно разгулялась, светило яркое солнышко, и совершенно не верилось, что вчера здесь произошло убийство и на каменном полу парадной лежал в крови труп, и плакали родители…
Я зашла в булочную и, воспользовавшись отсутствием покупателей, предъявила сонной продавщице удостоверение. Она без эмоций скользнула по нему взглядом, и я спросила, работала ли она вчера в три часа дня.
— Работала, — кивнула она головой, не проявляя никакого интереса к происходящему.
— После обеда много было покупателей?
— Да никого. Девочка только два бублика брала, половинку ржаного и багет.
— Это вы так запоминаете, кто что берет? — поразилась я.
— Да она каждую субботу одно и то же берет, я ее знаю.
— По имени знаете? — уточнила я.
— Да зачем мне это надо? В лицо помню. Два хвостика, пальто в клеточку, вежливая такая девочка, всегда мелочь ищет, без сдачи дает.
— Она сразу ушла, как все купила?
— Сразу.
— А кто-нибудь еще входил в булочную, пока она не ушла?
— Не-а.
— А вы не заметили, ее никто не ждал на улице?
— Никто не ждал, сразу пошла налево.
— Спасибо. До свидания.
Продавщица кивнула, глядя в пространство за моей спиной. Идеальная свидетельница, подумала я. Быстро и точно выдает информацию, сама ни о чем не спрашивает. Я вышла из булочной, соображая, стоит ли завтра посылать к ней оперативника — допросить на протокол, или махнуть рукой, ограничившись этим разговором. Все равно к раскрытию этот допрос не приведет.
Дорога от булочной до парадной, где жила потерпевшая, заняла у меня семь минут. Весьма респектабельная дорога, даже ни одной подворотни мне не встретилось. Ни одного места, где могла бы стоять кучка молодых балбесов-наркоманов или просто скучающих представителей золотой молодежи и увязаться за проходившей мимо девочкой. Ни одного места, где мог бы притаиться злодей-маньяк и откуда воспаленный взгляд его мог зацепиться за девочку с детской прической в виде двух хвостиков. Значит, ждали в парадной? Зашли туда непосредственно перед тем, как вошла Антоничева? Зачем? С целью убить ее? С целью убить кого-то другого? С целью убить все равно кого? Хотели просто ограбить, но испугались сами? Надо будет покрутиться в парадной вместе с Синцовым, поприкидывать, какова могла быть диспозиция участников этой драмы, если это было нападение с целью ограбления и если это было целенаправленное убийство. Если хотели ограбить, то должны были стоять лицом к лицу. Может, их было несколько — один стоял перед потерпевшей, другой набросился сзади? А если сразу набросились сзади, то с какой целью? На попытку изнасилования, равно как и на развратные действия не похоже; а что касается разбоя — надо подумать. Сережку все-таки из уха выдернули.
Задумавшись, я прошла мимо дома учителя музыки. Какие-то городские птицы на карнизе надрывались во всю глотку, прямо по-весеннему, и воздух был прозрачным, как весной, несмотря на то, что на дворе стоял октябрь; из открытой форточки учительской квартиры доносились робкие гитарные переборы, и это заставило меня опомниться. Посмотрев на часы, я вошла в парадную. Урок заканчивался, и мне предстояло уговорить Хрюндика на полчасика забрести в прокуратуру, где ждал меня с докладом шеф.
Сквозь терпкий запах кошачьей мочи я ощутила еще какой-то неприятный флюид, до боли напоминавший ароматы мест происшествия, когда переворачивают труп и от него несет гнилостными миазмами вперемешку с застарелым перегаром. Когда глаза привыкли к полумраку парадной, мой взгляд уперся в грузное тело, перегораживающее лестничный марш. Господи, неужели еще один труп женщины, да еще и я его обнаружила! — лихорадочно пронеслось у меня в голове. Не дав этой мысли развиться, тело заворочалось и захрюкало. Распухшая бомжиха сучила ногами в спущенных чулках, пытаясь удобнее устроиться на ступеньках и забыться алкогольным сном.
Плюнув от досады, я с трудом перелезла через эту гору пьяного мяса и, позвонив в дверь квартиры учителя, спросила, нельзя ли восцользоваться черным ходом, поскольку парадный выход на улицу блокирован спящей бомжихой. Учитель не позволил нам воспользоваться черным ходом, а просто-напросто вызвал наряд милиции, чего я, следователь прокуратуры, сделать не догадалась, и бомжиху через десять минут эвакуировали. Путь был свободен.
Как я и ожидала, Хрюндик не проявил энтузиазма, услышав, что мы еще должны зайти в прокуратуру.
— А что я там буду делать? — совершенно логично спросил он. Надо сказать, что мой ребенок терпеть не может проводить время просто так, ему нужно времяпрепровождение со смыслом.
— Поиграешь на гитаре, — предложила я.
— Я уже играл сегодня.
— Детуля, — заканючила я, — мне нужно немножко поработать. Совсем чуть-чуть, а потом мы пойдем домой, а по дороге купим тебе компьютерную игру.
— Торг здесь неуместен, — отрезал детуля. — И вообще, мамочка, ты когда-нибудь можешь посвятить мне выходные полностью? Или у тебя на меня времени не хватает?
Началось, подумала я. Неужели у всех мужиков это в крови, прямо с малолетства — ревновать близкую женщину к работе?
— Малыш. — Я присела перед ним на корточки, и он вынужден был остановиться, глядя на меня сверху вниз. — Я хотела бы проводить с тобой все свое время, и когда-то было именно так. Когда ты только родился, ты нуждался во мне каждую секунду. Но сейчас ты подрос и уже в состоянии занять себя сам.
— Ну и что? — хмуро спросил он.
— Если бы я бросила работу, сидела бы с тобой дома, то это была бы не я. Ты согласен на другую маму?
— Нет, — подумав, ответил он. — Уговорила. Не хочу я тащиться в прокуратуру, но ради мамы придется пожертвовать собой.
— Какой у тебя большой словарный запас, — подивилась я, внутренне возликовав.
— Весь в маму, — пробурчал мой бременский музыкант, поправляя на плече ремень гитарного чехла. — Кстати, ма. Нам вчера объявили оценки за триместр.
— Ну, и чем порадуешь? «Троек» много? — спросила я для проформы, поскольку мой мальчик учился хорошо, на «четыре» и «пять».
— Одна, — ответил он, глядя в сторону и почему-то ухмыляясь.
— Ну, и по какому же предмету?
— Ты будешь смеяться.
— Ну-ну?
— По музыке.
Мой чертенок хитро улыбнулся.
— Гоша! За что «тройка»?
— Да у нас учительница какая-то своеобразная…
— Учительница? А может, не надо на зеркало пенять, коли с лицом проблемы?
— Ма, я ценю твой юмор, только у меня в журнале стоят две «двойки» и «тройка». Так что еще спасибо, что не «пара» в триместре.
— Ага, спасибо, — машинально сказала я. — А за что же все-таки «пары»?
— Ну, я же сказал, что она своеобразная. Первая «пара» за то, что я смотрел на нее злыми глазами…
— Что?
— Ну, она так сказала.
— Так. А вторая?
— А я уже не помню. Наверное, тетрадку не принес.
Все понятно. Как говорит моя подруга Регина, у которой двое пацанов и гораздо больший опыт в общении с педагогами: «Ну что, срочно покупай большой букет — и в школу…»
— Кролик, а тебе самому не смешно? Я бы еще поняла, если бы тебе «пары» ставили за отсутствие музыкальных способностей…
— А кстати, мамочка, что у тебя было по музыке?
— У меня? «Пятерочка».
— «Пятерочка»? — хитро прищурился Гоша. — А ты все время говорила, что тебе медведь на ухо наступил.
— Наступил.
— А за что же «пятерочка»?
— А за то, что я красиво записывала в тетрадку тексты песен.
— А-а.
— Вот так-то. Делай выводы.
За воспитательными беседами и дорога до прокуратуры незаметно пролетела. Когда мы входили в прокуратурский подъезд, нам побибикала стоявшая за углом машина, в которой я не сразу признала синцовскую «шестерку». Я придержала дверь и подождала, пока Андрей закроет машину и догонит нас. Он уважительно пожал моему сыну руку, потрогал гитару, обменялся с Гошкой парой непонятных мне музыкальных терминов, и мы пошли по длинному прокуратурскому коридору, непривычно пустынному в выходной. Дверь в приемную была открыта, из кабинета прокурора доносилось радио — песни семидесятых годов.
— Гошенька, посиди в приемной немножко, мы быстренько, — заискивающе сказала я, подталкивая ребенка к секретарскому месту.
Он мрачно посмотрел на меня и вздохнул:
— Ну что с тобой поделаешь… А можно, я на машинке попечатаю?
— Конечно, птичка моя.
— А что попечатать?
— А что придумаешь.
Усадив ребенка, я заглянула в прокурорскую берлогу:
— Владимир Иванович, можно?
— Нужно.
За мной вошел Синцов. Шеф вышел из-за стола и пожал Андрею руку, потом указал нам на стулья за столом для совещаний и сам присел не на свое место, а рядом с нами. Я положила перед ним на стол листочки осмотра трупа, сопроводительных, экспертиз — уголовное дело по факту убийства несовершеннолетней Антоничевой. Шеф быстро перелистал материалы, надел на них скрепочку и отодвинул в сторону, но у меня не было сомнений, что все самое важное из этих бумаг навсегда впечаталось в его память.
— Ну что? Серия?
— Владимир Иванович, трудно сказать, — начала я, но меня перебил Синцов.
— Владимир Иванович, Швецова просто не располагает всей полнотой информации. Похоже, что действительно серия.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6