Арктур казался багровым сгустком на фоне разведенной водой крови небес. Во многих районах Терроста уже полыхали пожары.
Справа от нас блестели трубопроводы и сверкали ледники, а слева тянулись равнины до самой речной долины. Противоположный берег представлял собой неприступную скальную стену.
Мы надели очки-бинокли и навели на резкость.
— Вон там, — взволнованно проговорил Аймерик, — у того крутого поворота…
Я перевел взгляд в ту сторону. Далеко внизу, у кромки воды расположились несколько сотен орок-де-меров.
Прямо у меня на глазах они неожиданно начали нырять в реку, убирая ноги. При этом головы их почти целиком исчезали под водой, а потом они плыли ровно и плавно, постепенно выпуская ласты. Из-за того что столько крупных животных одновременно оказалось в реке, уровень воды в ней поднялся почти до обычной для этого времени года отметки.
Но все-таки этого было недостаточно.
— Посмотрите туда, ниже по течению, — ахнула Гарсенда.
Там река текла широко, но было мелко, и барахталось не менее тысячи орок-де-меров. Те из них, кому больше повезло, оказавшиеся с краю, распрямляли ноги и сбегали к более глубоким участкам ниже по течению, а те, что оказались посередине, безнадежно тонули. Некоторые уже успели захлебнуться и образовали непреодолимое препятствие на пути у других своих собратьев.
— Что же с ними будет? — шепотом спросила у меня Гарсенда.
— Те, кому повезет, утонут. Слабые будут голодать и умрут от истощения. А через пару недель, самое большее, пожары прикончат остальных.
Она могла бы и не спрашивать. Небо от дыма уже стало красно-коричневым.
— Лучше бы мы этого не видели, — жалобно проговорила Гарсенда.
Я тоже так думал, потому обнял ее, сожалея о том, что произнес такие жестокие слова. Прядь волос над ухом Гарсенды откинулась назад, и в глаза мне бросились две свежие царапинки. Только я собрался спросить у нее, откуда они взялись, как меня отвлекли Аймерик и Биерис.
Они тоже смотрели на обреченное стадо орок-де-меров, застыв, точно статуи. Лица их покрывала мелкая пыль. По ней бежали бледные полоски — струйки слез.
Я перевел взгляд на равнины, на речную долину, почувствовал тепло тела прижавшейся ко мне Гарсенды и ощутил бренность наших жалких жизней на фоне происходившей раз в год смерти целого материка. Я уже вознамерился было завести песню об ужасе и величии всего на свете, когда вдруг все мы вздрогнули, услышав, оглушительный грохот позади.
На ровную площадку за башней опускался спасательный модуль. Какой-то компьютер-бюрократ решил, что мы подвергаем себя слишком большой опасности, и отправил его за нами.
Мы поспешили спуститься с башни. Не стоит отказываться от собственного спасения — это, помимо всего прочего, неприлично. А когда мы бежали к спасательному модулю, мы видели впереди, на горизонте, пламя и дым. Запертым на мелководье орок-де-мерам грозила не смерть от голода. Они должны были сгореть заживо.
Войдя в люк спрингер-камеры спасательного модуля, мы оказались в огромном гулком прохладном терминале центральной спасательной станции.
Судя по тому, как много здесь скопилось народа, одетого по-походному, пожары бушевали по всему Терросту. Некоторые были в альпинистском снаряжении, одна парочка — в купальных костюмах, а завершал процессию злющий-презлющий аквалангист.
— Удивительно, — произнес я насмешливо. На самом деле, мне очень хотелось поглазеть на пожарища — ну хотя бы немножко, до того, как компьютер озаботился нашим спасением. Можно было не сомневаться: если бы я накатал жалобу, мне бы выплатили денежную компенсацию. Вот только зрелища пожарищ мне никто бы не вернул. — Это здание возвели всего через шесть стандартных лет после того, как мы обзавелись спрингерами, а оно уже стало самой уродливой постройкой на Уилсоне.
Гарсенда хихикнула и, остановившись, наклонилась и что-то подобрала с пола — какой-то странный предмет; металлический шарик, из которого торчали шипы разной длины.
— Что это такое? — поинтересовался я.
— Ничего особенного. Сережка, — ответила она и положила ее мне на ладонь. Сережка противно кололась. Ее шипы были острыми, как иголки.
Это почему-то тоже показалось мне странным. До сих пор мне еще не встречался никто, у кого были бы проколоты уши.
Тем более странным было то, что она мне никогда об этом не говорила. А считается, что твоя entendedora должна рассказывать тебе положительно обо всем. Штуковинка, лежащая у меня на ладони, больше смахивала на крошечное оружие или на орудие пытки. Ничего в ней не было традиционного и стильного. Примитивная, даже грубая…
— Смотрите, — сказал Аймерик. — Через шесть минут спрингер доставит нас на главную станцию в Квартьер де Джовентс. — Он указал на табло. — Там написано, что нам нужно идти к седьмому выходу. Это где?
Биерис взглянула на одну из многочисленных схем и фыркнула:
— На другом конце терминала. Лучше бегом.
Мы так и сделали и еле успели. После всего, что мы пережили, мне хотелось, чтобы Гарсенда пошла со мной ко мне домой, но она сказала, что у нее есть дела. Я провожал ее взглядом, пока она не свернула за угол. Ее черные волосы, схваченные в «конский хвост», развевались у нее за спиной, задевая длинную пышную юбку. В голове у меня начала рождаться песенка, и я поспешил наверх, чтобы успеть записать первые строчки.
* * *
Непонятно почему вечером мы все вчетвером оказались в заведении у Пертца, да еще и Маркабру с Исо пришли. Прошло тридцать суток — то есть около двадцати пяти стандартных дней, с того вечера, когда погиб Рембо.
— По прогнозу Тьма начнется через неделю, — сообщил Маркабру и поднял стакан, сказав:
— Рембо: que valor, que enseingnamen, que merce.
Мы все выпили за Рембо, а я в который раз пожалел о том, что во мне уже нет его псипикса — ведь тогда все это попало бы к нему в мемоблок и хранилось бы там до тех пор, пока технари не придумали бы, как его оживить.
Янтарный свет ламп резал глаза — так бывает, когда смотришь видюшку про приключения в системе звезды типа G. Большинство оккитанцев у себя дома настраивают лампы так, чтобы они давали красноватый свет — такой же, как снаружи, но старина Пертц был дальтоником и оттенки цветов различал плоховато — по крайней мере сам он так говорил.
— Пусть сдохнут все межзвездники, — сказал Маркабру. — После стольких столетий изоляции, когда начинается самая грандиозная авантюра всех времен и народов, когда Тысяча Цивилизаций вдруг снова объединились, единственное, что приходит на ум юным оккитанцам, — так это вырядиться, как жалкие клерки с Земли, напрочь забыть о собственной культуре и истории и начать подражать всему тому омерзительному, что берет начало на Земле… А знаешь ли ты, Жиро, что тот ублюдок, которого ты кокнул, был самым выдающимся творцом в своей шайке?
— Это в какой же такой области?
— А он снял пару сотен полнометражных порнографических видюшек да еще с десяток короткометражек. Во всех фильмах главный герой — он сам и занимается тем, что избивает и насилует юных девушек. Это у них сейчас мода такая. Парни межзвездники водят своих девиц на поводках или заставляют их носить острые побрякушки, которые в кровь царапают кожу.
В общем, типичная земная садопорнография, грубейшее нарушение Хартии, как и то тряпье, в котором они разгуливают, если тебе угодно знать мое мнение. Но когда их пытаются обвинить в нарушении Хартии, межзвездники утверждают, что вся эта мерзопакость — вполне легальный протест против традиции finamor, и бегом бегут в Посольство, чтобы там защитили их права.
— Но девушки-то почему эти занимаются?
— Кто знает? Мода такая. И потом, какой оккитанец когда мог честно и откровенно признаться в том, что понимает donzelha? Мы просто почитаем их — поскольку должны почитать. — Он залпом допил вино. — Как бы то ни было, они прикончили Рембо. Вполне веская причина для того, чтобы их ненавидеть.
Я обвел взглядом компанию. Аймерик холодно кивнул.
Исо прижалась к плечу Маркабру и мечтательно улыбалась, думая о том, о чем только может думать юная trobadora. Биерис была печальна — даже скорее расстроена, но я не понимал, почему бы ей расстраиваться, точно так же, как не совсем понимал, почему бы Исо улыбаться. Но с другой стороны, действительно, кто и когда мог утверждать, что понимает donzelha?
Гарсенда ласково поглаживала под столом мою ногу. Вот это мне было очень даже понятно.
Я тоже ненавидел межзвездников, но настроения произносить тост у меня пока не было. Кроме того, мне начало становиться как-то не по себе. Гарсенда была совсем юна».
Редко встретишь такую юную девушку среди «старорежимных» — так межзвездники презрительно называли молодежь, уважающую древние традиции. Вся молодежь постепенно переходила в стан межзвездников. Через несколько лет, когда люди моего возраста уже перестанут называться jovents, вся молодежь, все обитатели нашего Квартьера станут межзвездниками. Мне казалось, что это поистине преступно, но было ясно, что помешать этому невозможно.
И вдруг у меня на миг замерло сердце. Я смотрел в глаза Рембо, а он улыбался.
Но тут я все понял. Старина Пертц разместил видюшку Рембо на Стене Почета, вместе с видюшками всех остальных навсегда почивших завсегдатаев. Сама стена была из настоящего дерева, которое по-прежнему было очень редким и дорогим, хотя в будущем наша цивилизация должна была проживать на острове, поросшем густыми лесами — да-да, именно такой должна была стать впоследствии Новая Аквитания.
Здесь предполагалось выращивать деревья, которые затем планировали высадить на полярных континентах Уилсона.
— Гвиллем-Арно никогда не видел настоящего, взрослого леса, — сказал я. — Не исключено, что он и вообще никакого леса никогда не видел.
Маркабру приготовился отмочить какую-то шутку по поводу моего высказывания, но Аймерик увидел, куда я смотрю, и удержал Маркабру, коснувшись его руки.
Все обернулись и посмотрели туда, куда смотрел я, и увидели Рембо и всю Стену Почета. Видюшка, которую неведомо где раздобыл Пертц, длилась всего-то пятнадцать секунд.
Рембо сначала смотрел серьезно, потом улыбнулся, отвел взгляд в сторону — словно услышал что-то, что его встревожило, а потом снова серьезно посмотрел — как бы прямо на нас. А потом снова улыбнулся, и так далее…
Я понимал, что все ждут от меня объяснений того, что я только что сказал. Гарсевда улыбалась и смотрела на меня, выжидательно выгнув бровь. Она явно ждала, что я сейчас сделаю честь нашей finamor каким-нибудь умным высказыванием.
— Ну вот… — медленно проговорил я. — Дело в том, что роботы-терраформаторы не прикасались к этой планете до две тысячи триста пятьдесят пятого года, и потом цивилизация здесь появилась только через тридцать лет. Теоретически терраформирование здесь должно завершиться не раньше три тысячи двухсотого года. Следовательно, мы одолели только полдороги, верно? Это означает, что все это время, пока мы пытались сохранить оккитанские традиции, созданные творцами нашей культуры и привезенные нами сюда в виде корабельных библиотек, планета на самом деле росла и изменялась. Очень многое из того, что мы сделали, происходило в ожидании того, что еще не существовало. Гвиллем-Арно почти наверняка не видел ни одного дерева выше себя за пределами ботанического сада. И потому, когда в «Canso de Fis de Jovent» он писал о том, как ветви, покрытые весенней листвой, склоняются к Риба Лионес…
— На самом деле он их в глаза не видел! — воскликнул Маркабру. Похоже, моя мысль потрясла его не меньше меня самого. Но, m'es vis, его описание получилось таким точным, что мне и в голову ни разу не приходило, что он этого никогда не видел!
Аймерик негромко проговорил:
— Я думаю. Жиро хочет сказать, что мы все научились смотреть на вещи так, как это получилось в стихотворении Гвиллема-Арно. Мир такой, какой он есть, только потому, что мы научились видеть его таким. «Древняя равнина Терроста» еще пятьсот лет назад лежала подо льдом, а никаких там «волн, волн, волн, непрестанно бьющих о берег и в борт старой лодчонки деда…» еще и в помине не было в то время, когда дед Гвиллема-Арно здесь поселился. За пару лет до его прибытия здесь только-только начали подтаивать льды.
Я кивнул.
— И мы по-прежнему продолжаем этим заниматься. Я сочинил баллады, действие которых происходит в лесах Серрас Верз — а ведь я работал в первой бригаде по посадке деревьев, когда мне было семнадцать. Там и сейчас вряд ли отыщется хвойное деревце выше, чем мне по пояс, и еще сто лет там не высадят дубов и осин, про которые я рассказываю в песнях.
Обстановка была очень странная. Рембо то серьезно смотрел на нас, то улыбался, то опять становился серьезным. Таким ему было суждено остаться навсегда в видеозаписи, Мы все налили себе еще по стакану и выпили, и решили, что на видюшке Рембо выглядит как-то ненатурально, но ни у кого из нас собственной видюшки с Рембо не было, поэтому нам нечего было предложить Пертцу взамен. Мы пили медленно и размеренно и еще не были пьяны, хотя все шло к тому. Только мы вознамерились встать и отправиться в какое-нибудь другое заведение, где бы нам не было так тоскливо, когда в кабачок вдруг вошел король и направился прямехонько к нашему столику.
В этом стандартном году правил Бертран VIII, тихий застенчивый профессор эстетики, с которым я был шапочно знаком через отца. Следом за королем шагал премьер-министр, выглядевший намного представительнее короля, но все равно казавшийся здесь ни к селу ни к городу в своем старомодном suit-biz.
Ничего более необычного я уже давненько не видывал.
Чтобы в заведение к Пертцу пожаловала столь благородная особа, да еще в сопровождении столь высокого чиновника, и притом оба разряжены, как на парад…
— Аймерик де Санья Марсао? — осведомился король.
— Это я, — ответил Аймерик, встал и поклонился.
Тут и мы наконец вспомнили о правилах этикета и повскакали. Нашему примеру последовали все прочие посетители заведения Пертца. Король величаво кивнул всем присутствующим, жестом повелел всем садиться, а сам подошел к Аймерику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48