https://wodolei.ru/catalog/vanni/gzhakuzi/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

«Кто знает: женская душа, как океан неисследима!..» Звучит, как афоризм. А вообще, Лермонтов афористичен, как и Грибоедов. И современен. Разве не напоминает Ельцина лермонтовский Варяг — властитель, презирающий законы и права. «Своей дружиной окружен перед народ явился он; свои победы исчислял. Лукавой речью убеждал! Рука искусного льстеца играла глупою толпой». Это точно — толпа всегда глупа и доверчива, — соглашалась Таня. — Особенно российская.
Отойдя от зеркала, Таня набросила на себя легкий шелковый халатик, разрисованный васильками и ромашками, и направилась в ванную. Проходя через гостиную, она увидела, что Евгений стелит себе на диване. В последние годы их семейной жизни такое стало привычным, и хоть в спальне стояли две кровати, Евгений часто стелил себе в гостиной, ссылаясь на «чертовскую усталость». С работы он возвращался, как правило, не раньше девяти часов, частенько под хмельком, иногда вообще задерживался до утра, о чем заранее предупреждал. Таня понимала, что работа у него далеко не легкая, верила ему и никаких на этот счет претензий не предъявляла: не позволяла гордость, — хотя и понимала, что время их любви постепенно шло на убыль.
Она наполнила ванну и, погрузившись в теплую воду, расслабилась в тихом усыпляющем блаженстве, предаваясь воспоминаниям. Банкет, на котором сегодня они присутствовали, не произвел на нее того впечатления, на которое рассчитывал Евгений. Ей претило преднамеренно разгульное, чрезмерно изобильное пиршество, где во всю глотку кричало богатство, начиная с ломящегося от яств стола и кончая бриллиантами и жемчугом, украшавшими раскормленные гладкие телеса декольтированных дам, и пестрые кричащие галстуки и модные костюмы самодовольных, сытых розоволицых мужчин. Ее угнетала хрестоматийно убийственная фраза: «Пир во время чумы». Там было все кричаще, хвастливо-показное, рекламное, все выглядело пошло, нечистоплотно, провинциально — какой-то дикий, допотопный купеческий кураж. И самое удивительно-странное, что в этом обжорном бедламе, как рыба в воде, чувствовал себя Евгений, ее муж, ее Женя. Он был свой среди своих, в то время как она была там чужой. Ей было неприятно слушать комплименты в свой адрес от жирных котов, которых она считала оптовыми ворюгами. Евгению же льстило: он рекламировал ее, как дорогую вещь. Сегодняшний вечер явился для Тани открытием: она открыла для себя мужа, увидела его другим, совсем не похожим на того Евгения Соколова, с которым познакомилась в студенческие годы. Внешне Евгений не очень изменился: рослый, поджарый, он все так же держал спортивную форму — строен, подтянут, подвижен, непоседлив. Все так же коротко, «под бокс», стриг свои светлые волосы — правда, за последние годы они заметно поредели. Все так же его моложавое, улыбчивое лицо со свежим румянцем излучало избыток энергии, а зеленые, слегка прищуренные глаза хранили скрытую настороженность. Когда-то их считали идеальной супружеской парой, которую свела и благословила счастливая судьба. И они были счастливы, хотя и не признавались в этом друг другу.
Когда Соколовы поженились, Евгений, молодой, начинающий экономист, работал в плановом отделе райисполкома. Сообразительный, предприимчивый и находчивый, он быстро продвигался по служебной лестнице и к началу горбачевской «перестройки» уже руководил этим отделом. Таня любила его, он любил Таню. Их семейная жизнь протекала безоблачно. В доме был относительный достаток. Таня работала участковым врачом. Зарплата не ахти какая — тянули от получки до получки, но были сыты и одеты, покупали книги, иногда ходили в театры. Словом, это была обычная благополучная семья советского интеллигента, где установился лад между супругами. Они воспитывали сына Егора, внешне — копия отца и его любимец. Сейчас Егору пятнадцать лет, и учится он, как, впрочем, дети многих преуспевающих бизнесменов, в Англии. Летом отпуск проводили обычно у моря, то у Черного, то у Балтийского. Один год были на Каспии. В летние каникулы Егор, как правило, жил на подмосковной дедушкиной даче — отца Татьяны Васильевны. У отставного полковника милиции Василия Ивановича были трогательные отношения с внуком. Для Егора дедушка Вася, в прошлом гроза московских уголовников, был кумиром, что, к недоумению Тани, вызывало ревность у Евгения.
Все это было до 1988 года, и теперь казалось Тане далеким прошлым.
Теплая вода успокаивала, снимала напряжение и чувство страха. Она не спешила вылезать из ванны, она тянула нить событий, разматывая клубок своей жизни, в второй главное место занимал Евгений Соколов. Ей нравилась его фамилия, и в былые времена она ласково называла его «Сокол ты мой», «Соколик родной». В восемьдесят восьмом, когда над великой державой нависли Черные тучи и в воздухе запахло демократической серой гарью, Соколик по собственной воле оставил свой пост в райисполкоме и устроился, как он говорил, в «коммерческих структурах». Это был первый неожиданный для Тани поступок мужа. Сопровождался он и странным поворотом во взглядах Евгения: он стал повторять лозунги «демократов», охаивать и оплевывать советское прошлое страны и завистливо кивать на преуспевающий «цивилизованный» Запад, где «люди живут, как люди». Прежде за ним ничего подобного не замечалось, оно возникло как-то вдруг. Впрочем, быть может и не совсем неожиданно: просто Евгений вступил в «демократическую» струю, и его подхватило и понесло это мутное течение. Он видел и знал, что Таня его не понимает и не одобряет, и во избежание ссоры не вступал с ней в дискуссию, и вообще старался избегать с ней разговора на «злобу дня» и не трогать острых вопросов. Он не посвящал ее в свои служебные дела, и она не понимала, в чем заключаются эти «коммерческие структуры», которые в одночасье сделали Соколова не просто состоятельным, но богатым человеком. На ее вопрос: «Откуда такие деньги?», он шутливо отвечал: «Из воздуха, дорогая!» — и награждал ее дежурным поцелуем, при этом добавлял: «Не беспокойся: это честные деньги, заработанные умом и смекалкой в условиях бизнеса».
В смекалке Евгения Таня не сомневалась, как, впрочем, и в честности, в то же время ее удивляли и тревожили новые черточки в характере мужа: какая-то азартная алчность, жажда наживы, не говоря уже о «демократической» демагогии и лакейском преклонении перед «цивилизованным» Западом. Все это не нравилось Тане, зароняло в ее душу недобрые предчувствия и сомнения. Однажды на даче отца произошел острый разговор между Евгением и Василием Ивановичем. А началось с того, что полковник с возмущением рассказал зятю, как не приняли в институт сына его бывшего сослуживца потому, что отец не смог уплатить шестьсот тысяч рублей. «А где он их возьмет, когда зарплата его не превышает сотни тысяч?» — спрашивал Василий Иванович зятя. «Пусть зарабатывает», — невозмутимо отвечал Евгений. «Где? Каким образом?! — заводился полковник. — Воровать идти? Так, что ли?» — «А зачем ему институт? Пусть идет работать», — отвечал зять, но тесть не отступал и с еще большим накалом продолжал: «Зачем ему институт, говоришь? А если парень желает учиться, если у него способности, талант? Ты-то своего за кордон собираешься послать», — уколол Василий Иванович. Но новоиспеченный бизнесмен был неуязвим. «Значит, у меня есть возможность. А вы что — против того, что б Егор учился… за границей?» — «Я за то чтоб каждый желающий юноша имел возможность получить высшее образование бесплатно, так, как получали его и ты и твоя жена. Как было прежде, при Советской власти, когда и медицина была бесплатна, и я мог раз в год поехать в санаторий и дом отдыха», — наступал полковник. Но и зять не сдавался, не хотел уступать: «Знакомая песня коммунистов: бесплатная медицина, бесплатное образование, санатории, дома отдыха… Все это демагогия. У нас не было и нет настоящей медицины, наше бесплатное образование на Западе всерьез не воспринимают. Верно говорят: бесплатная медицина не лечит, бесплатное образование не учит». — «Потому ты и посылаешь туда Егора, — перебил Василий Иванович. — Ну, ну. А между прочим, твой хваленый Запад завидовал нашему образованию и нашей бесплатной медицине. И это не песня коммунистов, в рядах которых ты еще недавно состоял». Последняя фраза ужалила Евгения, и он решил уклониться от неприятной темы: «Вы за уравниловку. А ее быть не может. Вообще в природе и в обществе нет равенства. Бедные и богатые всегда были и будут. А всякие теории социализма — демагогия авантюристов, рвущихся к власти. Нищие были и при Ленине и при Сталине, и в хрущевское, и в „застойное“ время». — «Но голодных не было, — нападал тесть. — Не было столько „бомжей“, нищих, голодных детей-дистрофиков, падающих в обморок голодных учителей. Что, я не прав?» — «Но в чем тут моя вина? — начал сдаваться Евгений. — Я не демократ, я честный бизнесмен. Мне повезло, другим не повезло. Что я должен сделать? Поделиться с нищим? Так, кажется, учит Евангелие?»
Евгений посмотрел на жену, которая молча слушала весь этот разговор. Она поняла, что вопрос его адресован ей, и спокойно ответила:
— Те правительства, несмотря на все их пороки, недостатки, ошибки, все же думали о народе и делали для блага народа. Не то, что нынешние твои временщики…
— Да не мои они, — взорвался Евгений. — Я знаю им цену не хуже вас. Но они существуют независимо от того, что мы о них знаем и думаем. Что нам остается? Работать, чтоб жить, чтоб выжить. И мы работаем. Честно делаем свое дело и не дерем глотки на митингах. Кто работает, тот не бедствует. Вы что, голодаете, раздетые-разутые ходите? Чего вам не хватает?
Страсти накалялись, и она не хотела участвовать в споре отца и мужа, не хотела явно принимать чью-то сторону, хотя в душе она соглашалась с отцом. Она тогда удалилась, оставив мужчин выяснять для нее очевидную истину. Для зятя и тестя спор этот закончился обоюдной неприязнью, которая со временем переросла во враждебность. А ведь еще года три тому назад это были друзья-единомышленники.
«Так что же случилось с Россией? — размышляла Таня, нежась в теплой воде. — Почему в людях, в их психологии произошли такие резкие повороты? Разумеется, не у всех, а лишь у какой-то части общества, притом, небольшой части.
Когда она вышла из ванной, света в гостиной уже не было: Евгений спал или делал вид, что спит. Да, он встревожен, очень даже, и пытается скрыть от нее свое состояние. Но ему это не удается. Его тревога передается ей и перерастает в страх, которого прежде она не знала, хотя Евгений и предупреждал ее быть осторожной, открывать дверь квартиры только знакомым, осмотрительно вести себя в подъезде и лифте, особенно в вечерние часы. Но до сегодняшнего дня она не придавала этому особого значения. Конечно, осторожность соблюдала, но страха не было. Волновалась за Егора: как он там в Англии? Евгений успокаивал: мол, за Ла-Маншем с преступностью порядок. Два раза в месяц Егор звонил в Москву и бодро говорил, что у него всё «о'кей».
Сейчас она думала только о муже, вспоминала совсем позабытые эпизоды их совместной жизни и удивлялась, как со временем изменился Евгений, его взгляды, вкусы, убеждения и даже характер. Исподволь к ней подкрадывалась коварная мысль: а был ли Сокол и были ли у Сокола убеждения? Твердая жизненная позиция? Она не знала, потому что в обычных ровных жизненных условиях эти убеждения четко не проявляются. Состоял в партии, платил взносы, иногда выражал законное недовольство по поводу глупостей, творимых властями. Но к режиму, к Советской власти всегда был лоялен и даже поправлял ее, когда она резко возмущалась язвами действительности. До сих пор она не понимала, каким образом простой, обыкновенный служащий аппарата исполкома в одночасье стал миллионером? Это ее тревожило. И все неожиданные блага и достаток, пришедшие в их дом, ее не радовали. Подаренную ей песцовую шубу она так ни разу не надевала, бриллиантовые сережки и кольца лежали в палехской шкатулке. На работу она ходила в старой, купленной до «миллиарда» одежде. Она стеснялась, считала неприличным наряжаться в дорогие обновы, когда вокруг голь и нищета, скромность, воспитанная в ней с детства, стала чертой ее характера.
В последние годы у нее с Евгением случались размолвки из-за питания. Он требовал деликатесов и вообще дорогих продуктов, которых было «навалом» в магазинах. «Что ты жадничаешь? Что тебе не хватает? Не жалей — на наш с тобой век хватит и еще Егору останется…» Денег он не считал и, будучи под хмельком, хвастался валютным счетом в швейцарском банке. А она искренне признавалась: «Я не могу есть буженину и осетрину, когда знаю, как мои пациенты-инвалиды, пенсионеры, ветераны не имеют в достатке черного хлеба и простой отварной картошки. Мне в горло не лезут все эти деликатесы, которые я могу покупать без ограничений». Она нисколько не лукавила. Ей, участковому врачу, почти ежедневно приходилось по долгу службы бывать в квартирах обездоленных, ограбленных «демократами» сограждан и видеть умирающих от голода стариков, истощенных дистрофиков-детей, больных, не имеющих денег, чтоб купить нужные лекарства, цены на которые выросли в тысячу раз за годы ельцинского режима. И нередко она сама за свои деньги покупала лекарства нищим больным. Она глубоко принимала к сердцу горе людское, болела душой за каждого, с кем приходилось ей соприкасаться. Понимала, что она не солнце и всех не обогреет. Но всю свою мизерную зарплату врача раздавала больным.
А воспоминания, вопросы и сомнения все плотней подступали к ней, и она понимала, что ночь предстоит бессонная. Каким нежным, внимательным, чутким был Евгений в первые десять лет их совместной жизни. Ласковый, заботливый, влюбленный, он постоянно излучал радость и счастье. И Таня была счастлива и благодарила судьбу: она любила его той тихой, преданной любовью, которая присуща скромным, глубоко порядочным, нравственно чистым натурам. Его неподдельная искренняя забота умиляла ее и наполняла чувством благодарности и ответной любви и заботы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25


А-П

П-Я