желание получать удовольствия и желание
всячески избегать неприятностей), требовало еще сильнее зажать
прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и
плавать.
Но я уже доплавался, как говорится, до ручки: последние два года
работал как заведенный, отказывая себе буквально во всем. Мне нужно,
непременно нужно было доказать себе самому, а потом уже ей, наставнику,
что я - еще не выжатый лимон. И чем хуже складывалось мое положение в
бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках. "Однако и на
старуху бывает проруха, - признался я сам себе. - И пора факты
воспринимать такими, какими они есть в действительности..."
А вслух произнес:
- Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь
пригласить... нет, твои родители просили - так будет лучше - пригласить
меня в гости. Ну, скажем, на день рождения, именины, годовщину свадьбы,
праздник урожая, - словом, придумай, но получи разрешение не
присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял: не
ты, родители приглашают! - Я знал, о чем толковал: старший, бывший
пловец-марафонец, заслуженный мастер спорта, уважаемый в нашем мире
человек, был до крайности падок на лесть и... внимание "больших людей".
Отец же Ласло, как я говорил, был одним из городских начальников,
занимавшихся к тому же устройством сборной с наибольшим комфортом, и
весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.
- Понял, Олег, - довольно осклабился Ласло. - Когда зайти за тобой?
- К семи... Только, гляди, чтоб кадры поблизости не крутились. Не
хватало еще и в этом засветиться... Пусть лучше ждут у ресторана, о'кей?
- О'кей, мистер Романько! Ай лав ю!
В своем темно-вишневом олимпийском блайзере, в новенькой рубашенции,
купленной зимой в Париже и ни разу не одетой, в серых намертво отглаженных
брюках и светлых мокасинах я выглядел никак не хуже сына нефтяного шейха
из Объединенных Арабских Эмиратов. Мне не хватало лишь белого "кадиллака"
с открытым спортивным верхом и оруженосца.
"Впрочем, с оруженосцем проблем не будет, - едко усмехнулся я,
рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в отдельном номере на
третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и
впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."
Настроение и без того плачевное - мысли об очередной неудаче в
бассейне буквально глодали душу - готово было упасть до отметки
"катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла предела. Я
уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой, обеспечивавшей нас
плавательными принадлежностями, а также одаривавшей разными мелочами,
вроде этого галстука, снабженных фирменными знаками, взялся, чтобы
развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко
постучав, проскользнул Ласло.
Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.
- Ладно, не красна девица, - оборвал я его на полуслове, когда он
готов был восхищаться увиденным.
Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как
раз ужинали.
До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло, не
больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.
Неподалеку от входа в ресторан маячили две девушки, привлекавшие
внимание парней. Увидев нас с Ласло, они огорченно и не без зависти
окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.
- Жужа, - протягивая руку, просто, без жеманства представилась
невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.
- О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".
- Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.
- Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.
Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги [Твигги - имя
английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на мальчика, которая
была объявлена эталоном девичьей красоты и совершенства. - И.З.],
соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.
Столик был заказан, официант почтительно замер, пока мы
рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи спины
и головы не закрывали от нас Мишу - пожилого скрипача-цыгана с
темно-синими, глубокими заливами под черными, крупными и печальными
глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе в удовольствии
выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и слава
его не была дутой: играл и пел Миша самозабвенно, виртуозно владея и
голосом, и скрипкой.
Мы пили вино, танцевали, скорее даже больше танцевали, чем пили, и
Жужа оказалась славной девушкой, и мы почувствовали друг к другу доверие,
и это как-то без слов сблизило нас. Ласло, поначалу пытавшийся устроить
всеобщую говорильню, где роль Цицерона, естественно, отводилась мне,
поначалу расстроился, обнаружив, что мне куда интереснее болтать с Жужей,
чем развлекать компанию байками о заграницах, но вскоре смирился. У него
был покладистый характер.
Мы уходили из ресторана последними, и Миша, и без того почти не
отрывавшийся от нашего стола на протяжении вечера, сыграл на прощание
своих коронных тоскливо прекрасных "Журавлей", улетавших в неведомые края
"в день осенний"...
- Теперь ко мне, - с пьяной требовательностью заявил Ласло, когда мы
оказались на пустынной улице.
- Поздно, Ласло, - сказала Жужа и незаметно прижалась ко мне, и я
почувствовал, как по телу пробежала искра, вспыхнувшая в сердце жарким
пламенем.
- Поздно, Ласло, как-нибудь в другой раз, - поддержал я девушку. Мне
и впрямь не улыбалась перспектива продолжить бражничество, тем более что
пить не любил и не находил в том удовольствия. Возможно, все же главным
сдерживающим фактором был спорт - вещи несовместимые.
- Опять в другой раз, - начал было Ласло, но Жужа решительно закрыла
ему рот ладошкой и покачала пальцем перед глазами. - Ладно, ребята,
бай-бай...
Мы растворились с Жужей в ночи, и августовские звезды были нашими
маяками, когда мы поднимались по старинной, вымощенной аккуратными
булыжниками извилистой дороге, что вела на самую высокую точку города - на
местное кладбище. Устроились на какой-то покосившейся скамеечке, и город
рассыпался внизу огнями домов и улиц. Жужа прижалась ко мне, и я обнял
податливое, волнующее тело, и от первого поцелуя закружилась голова, и мы,
отстранившись, долго молчали, ошеломленные этим внезапно обрушившимся на
нас чувством.
Я не стал таиться и поведал ей все, что накипело, наболело на сердце.
Не скрыл и своих отношений с женой, и, кажется, впервые вслух произнес
приговор своей утраченной любви, и не пытался свалить вину на кого-то,
потому что знал: прежде всего виноват сам, и никакие скидки на спорт да
полную отрешенность от другой жизни не выдерживали критики. Жужа не
согласилась с такой оценкой, а сказала просто, но слова ее достигли моего
ума: "Нельзя с одинаковой страстью служить двум богам, кто-то должен быть
вторым. А женщины не любят быть вторыми..."
"Нельзя служить двум богам..." Эти слова втемяшились в голову и
обернулись лакмусовой бумажкой, позволившей так просто, так однозначно
определить состояние, в котором я пребывал на протяжении последних лет. Я
истово старался служить моим "богам" - спорту, увы, в первую голову, и
жене, и эта раздвоенность мешала быть самим собой и в спорте, и дома.
Мешала понять, что ничего из этих усилий не получится, потому что уйти из
спорта битым не мог, а значит, не мог помочь и чувству, что ускользало от
нас, как вода сквозь пальцы...
Эта ночь на кладбище, в глухой таинственной тишине и покое, что
бывает лишь на погосте, где жизнь сохранилась бесплотной памятью, потом
долго снилась мне, и я просыпался, и руки шарили в темноте, разыскивая
Жужу...
Мы попрощались у ее дома и условились провести вместе пару недель на
Верховине. Давно мечтал об этом. Теперь же был уверен, что завтра буду
свободен, потому что никто не станет держать меня в сборной...
Что не говорите, а судьба есть!
Ну, кто мог предположить - ни я, ни мой нынешний наставник и в дурном
сне увидеть такого не ожидали! - что мы столкнемся нос к носу в пятом часу
утра в гостиничном коридоре. Я на цыпочках пробирался к своему номеру,
зажав в руке предусмотрительно унесенный с собой ключ, без помех
поднявшись на третий этаж через черный ход со двора, когда прямо передо
мной от резкого толчка распахнулась дверь и...
Мы оба остолбенели. Тренер - в синих тренировочных брюках и в
адидасовской синей майке, раскрасневшийся, крепко выпивший, с
взъерошенными волосами и бутылкой недопитого коньяка в одной руке и с
двумя колодами карт в другой - он был заядлый преферансист, это было всем
известно в сборной, и я - в своем красном вызывающем пиджаке и тоже с не
слишком благостным лицом. Он, моралист и жесткий "дисциплинщик", и член
сборной команды, которому завтра, какое там - сегодня, выходить на
старт...
Ситуация!
- Спокойной ночи, Владимир Федорович! - почти механически произнес я,
обалдевший от встречи.
- Спокойной но-чи, - медленно выдавил старший и громко икнул.
Я понял, что отказаться от старта, как намеревался, не смогу, ибо это
потянет за собой нить, что раскрутит весь клубок моих неудач и
неповиновений наставлениям тренерского совета сборной, и тогда мне и
впрямь не видать удачи, как бы ни бился, как бы ни старался на
тренировках. Но угрызений совести, вот вам честное слово, не ощутил, и
забрался в постель, и мгновенно уснул, едва голова коснулась подушки.
Перед заплывом я хорошенько размялся, тренер "взял" два полтинника и
остался доволен результатами. Он вел себя так, будто ничего не случилось и
никаких тайн между нами не существовало. Единственное, что он сделал:
отложил в сторону взятый было мегафон, и это стало признанием мира,
наступившего в наших сложных и не всегда оправданных отношениях. Впрочем,
в тот момент я думал о Жуже и рассматривал из воды трибуны, выискивая
девушку, хотя доподлинно знал, что ее там быть никак не могло: Жужа
собралась на день съездить во Львов, в институт, чтобы перенести практику
на полмесяца вперед, а эти освободившиеся две недели провести со мной на
Верховине...
Я подмигнул Головченко, и это озадачило его - с чего это у Романько
такое отличное настроение, с его-то секундами?.. И он не смог скрыть своей
растерянности. Я же чувствовал себя легко, свободно и потому без задней
мысли сказал довольно громко, так, что услышал и Харис:
- Что, парни, поплаваем?
У меня и в мыслях не было задать им трепку, просто нужно было как-то
дать выход своему игривому настроению. Мне терять было нечего, я это знал,
и вместо Рима я уеду на Верховину, и мы поселимся с Жужей в уютном домике
на отшибе села, где живут бокараши, признающие только шампанское, и я буду
говорить ей "О сэрет ми!" - единственные венгерские слова, известные мне.
А они, кажись, восприняли меня всерьез.
- Только не летите, парни! - попросил я, и Головченко чуть со
стартовой тумбочки не свалился от неожиданности.
Я плыл, как никогда не плавал, - вдохновенно и мощно работали мышцы и
сердце, и усталость не приходила, а наоборот, хотелось плыть и плыть, и
мягкая, ласкающая вода так и не стала вязкой, наждачно-жесткой на
последних метрах дистанции. Право же, я за все эти две с лишним минуты,
пока мы преодолевали двести метров дистанции, ни разу не обратил внимания
на собственное положение на дорожке и на своих друзей-соперников - я плыл
для себя, и этим было все сказано.
И лишь финишировав, вдруг вспомнил, почему так хорошо мне было на
заключительном "полтиннике", - никто не тревожил воду перед моим лицом!
- Ну, знаете, Олег, так долго валять дурочку! - Надо мной склонился
Владимир Федорович, и счастье просто-таки распирало его, и я испугался,
как бы он не лопнул от самодовольства. И причиной тому был я, Олег
Романько, финишировавший с новым рекордом Европы и с лучшим в мире в
нынешнем сезоне результатом...
Жужу я так больше не увидел: на следующий день улетел в Москву. Ни
адреса, ни фамилии девушки я не знал. Все надеялся вернуться сюда, да
спорт - о спорт! - внес, как всегда, свои коррективы в мои личные планы.
Может, и впрямь иногда бывает полезно изменить самому себе?

8
Виктор Добротвор победил в финальном поединке кубинца Гонзалеса,
дважды отправив экс-чемпиона мира в нокдаун в первом же раунде. Не будь
кубинец таким крепким орешком, лежать бы ему на ковре во втором, но спас
гонг, а в третьем Добротвор повел себя по-рыцарски: сначала дал сопернику
прийти в себя, не воспользовавшись очередным нокдауном, а завершил бой
серией таких изумительных по красоте и неожиданности ударов, что, однако,
были лишь обозначены как бы пунктирными линиями, не принеся Гонзалесу ни
малейшего вреда. И зал просто-таки взорвался аплодисментами. А ведь здесь
не любят бескровных поединков!
- Какой мастер! - восхищенно воскликнул Савченко, вскочил с кресла и
нервно заходил по моему не слишком-то просторному номеру. - И угораздило
же парня! Такой бесславный конец такой блестящей спортивной карьере...
- Ну что ты хоронишь Добротвора, - не согласился я, хотя и понимал,
что причин для оптимизма нет. Реальных причин. Не станешь же оперировать
эмоциями?
- Не спешу. Вырвалось случайно, - пошел на попятную Павел
Феодосьевич, и надежда - вдруг он знает что-то, что дает хоть какой-то
шанс - наполнила сердце. Но Савченко тут же собственными руками, вернее,
словами, похоронил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35