Он беззвучно шевелил губами.
— Возьмите лук, сеньор, — сказал Рене с ноткой нетерпения в голосе.
Бернар все еще не уразумел, чего от него требуют. В полной растерянности он смотрел то на отца, то на Рене, то на собаку и невнятно бормотал:
— Это наш Чернуш. Он стар У него болят лапы.
Сеньор Огюстен, полуотвернувшись, смотрел вдаль. В его учтивом ожидании была уверенность непререкаемого повеления. Наконец мальчик решился: он взял лук и опустился на левое колено; потом движением головы отбросил со лба волосы и всмотрелся в цель.
Быстро, раз за разом трижды согнулся лук, три раза музыкально пропела тетива. Воздух застонал от длинного свиста, ему с запозданием вторили удары вонзавшихся стрел. Все три стрелы, нагоняя друг друга, воткнулись в будку над головой вздрагивавшего пса. Сьер Одиго высоко поднял брови, но Рене уже подошел к будке. Он что-то измерил и, толкнув ногой собаку, выдернул стрелы.
— Какое же копье отточил ты, Рене Норманн, для дома Одиго? — сурово спросил отец.
— Не спешите с выводами, сьер. Все три на одной линии, между каждой можно просунуть только три пальца. Рука и глаз ему верны — убедитесь. Я научил его всему, что знал. Только одна странность в нем… он не выносит чужой боли.
— Достаточно, тебе я верю, Рене. Мы завтра возьмем его в город.
Когда все, за исключением интенданта-парижанина, сели на коней, Огюстен спросил, не собрался ли Рене походом на Париж, раз вооружился с головы до ног.
— Город гудит как улей, — раздался голос Рене из-под железной шапки, — а кто идет к пчелам, тот берет с собой горящую головню.
— Вы вообразили, будто я собираюсь охранять парижского шпиона? — усмехнулся сеньор. — Эту ищейку его величества мне навязала в попутчики Счетная палата: король опять нуждается в деньгах. Нет уж! Наш край и без того задушили налогами. Ни гроша я не дам за жизнь того, кто осмелится ввести габель…
Из дверей вышел парижанин и сел на коня. Гулко застучали по мощеному двору копыта.
Отряд спускался в долину между рядами могучих дубов, чьи кроны неразлучно сплетались над головами всадников, и по их плащам, по крупам коней безостановочно скользила вниз воздушная светотень.
Но вот дубовая аллея кончилась, и теперь дорогу теснили виноградники. Сьер Одиго махнул рукой, и на дорогу вышел крестьянин.
— Что делается в городе, Жак Бернье? — спросил сеньор.
Мужик, пятясь от лошадей, вытер пот. В его выцветших глазах стояли слезы усталости.
— Где нам знать? — сказал он. — Что видим? Землю да небо. Что слышим? Набат да крики. Шалят, что ли, в городе…
Он подошел к стремени Бернара.
— Скажи-ка, сынок, не слыхать ли чего насчет габелёров?
А сам из-под бровей зорко посматривал на человека в черном. Рене хлестнул его плетью:
— Не загораживай дорогу!
— Тише, Рене, — мягко сказал сьер Одиго. — Принимайся, почтенный Жак, за свой полезный труд. Мы не знаем никаких габелёров.
Через час перед путниками выросли городские стены. Рене велел воинам сомкнуться, и на человека в черном накинули серый плащ. С городских стен окликнули:
— Чьи люди, откуда? Не из Парижа ли?
— Нет, добрые стражники, — звучно ответил сьер Одиго, — не из Парижа, а из замка Шамбор.
Бернару показалось, что он въехал в ущелье, пахнущее мочой и помоями. Верхние этажи домов накрывали нижние и всю улицу вечной сырой тенью.
Всадники то и дело нагибались: над ними поперек проезда на веревках свешивалось белье. Окна везде были плотно закрыты ставнями, на улицах ни души. Тишина…
Бернар разочарованно принюхивался: этот, что ли, воздух «делает свободным»?
— Ох, не нравится мне все это, — сказал Рене. — Пахнет разбоем, сьер.
Сеньор, перегнувшись с седла, изучал лист бумаги, приколотый к вывеске сапожника. Кривые черные буквы вопили как разверстые рты. Бернар прочитал:
«Всем добрым горожанам, славным работникам и честным морякам.
Каждый, кому дорога жизнь, следи за габелёрами! Смерть тому, кто впустит в город парижских грызунов!
Долой габель! Да здравствует король!»
Вместо подписи стояло грубое изображение якоря.
Сьер Одиго и Рене тихо совещались. Одиго обратился к серому всаднику:
— Мсье, полагаю, мы выполнили свой долг. Вы уже в городе.
Дрожа с головы до ног, тот ответил:
— Именем короля, сьер, вы обязаны доставить меня туда, где я буду в безопасности. Ведите меня в ратушу, к мэру или к самому дьяволу, но не оставляйте одного!
— Эх! — воскликнул Рене в нетерпении. — Дайте позволение, сеньор, и мы пройдем. Мятежники не о семи головах.
Он спрыгнул с коня и кинул поводья слуге. Привычным движением сдвинул на лоб железную шапку так, что она закрыла лицо и в прорези блеснул его взгляд, потом, слегка присев, вымахнул из ножен шпагу и гаркнул: «За мной!»
Десять воинов, как в зеркале, повторили его движение. В конце улицы перед ратушей высилась баррикада. Звонкий мальчишеский голос крикнул оттуда:
— Стой, ни шагу дальше!
— Ого! — засмеялся Рене. — Баррикада поет петухом!
Уклоняясь от летящих камней, воины полезли на баррикаду. Отец велел Бернару сойти с коня и укрыться за домом. Откуда ни возьмись, появился толстый человек в отороченном мехом кафтане.
— Сеньор Одиго! — закричал он. — Этот прием не для вас. Идите сюда, прошу вас…
Сьер Одиго насмешливо поклонился.
— Наконец-то я вижу истинного хозяина города! Позвольте представить вам, мэтр Лавю… — и он потянул за край серого плаща. Лавю взглянул в лицо Серому Плащу — и отшатнулся.
— Вы? В такое время? Ужасно, мессир Менье!
За баррикадой все уже было кончено: люди Рене, преодолев слабое сопротивление, растаскивали бревна и бочки. Над городом мерно звучал набат, стаи вспугнутых голубей, треща крыльями, кружили над ратушей. Мэтр Лавю отпер дверь ратуши и пропустил туда сьера Одига с интендантом.
Бернар зашел за баррикаду. У стены ратуши, привалясь к ней спиной, сидел один-единственный мятежник — тщедушный парнишка его возраста. С бьющимся сердцем Бернар склонился над ним:
— Чего вы хотели, добрый юноша?
Повстанец движением головы отбросил волосы с лица и увидел мальчика в господской одежде.
— Чего я хотел? — повторил он довольно нахально. — Того же, что и амбарная мышь, — жрать!
— Все говорят о габели, — сказал Бернар. — Что это такое и почему так ненавидят габелёров?
По испитому лицу парня пробежала усмешка.
— Я ткач, — важно сказал он. — Зовут меня Клод Ге Ружемон. Случалось тебе есть рыбу без соли? Ага, солонка-то у тебя всегда перед носом! Знай: каждая ее крупица обходится нам во столько же, сколько стоит целая рыбина! Ну вот, габель — это налог на соль. И дерут ее с нас габелёры безбожно, пошли господь им все муки жажды, а нам — хоть каплю надежды!
— Как ты оказался здесь ?
— Очень просто, — ответил мятежник, умело сплюнув сквозь зубы. — Наши услышали, что идут конные, ну и удирать. А мне захотелось проверить, далеко ли отскакивают камни от железных колпаков. Что же, вздернуть меня легко: Ге Ружемон не тяжелее пеньковой веревки.
Бернар посмотрел вправо, влево — воины по ту сторону баррикады поили лошадей и болтали, Рене пил прямо из бадьи, и голова его была закрыта ее дном. Мальчик вынул кинжал и перерезал веревки за спиной пленного.
— Беги, — сказал он и улыбнулся. — Мое имя — Бернар Одиго. Я постараюсь вернуть вам надежду.
Грозно смотрел Рене в лицо своему воспитаннику.
— Вы отпустили его, сьер? — мрачно повторял он, не веря своим ушам. — Моего пленного? Этого разбойника с большой дороги? Хорошо начинаете, сьер Бернар. Истинно христианское милосердие! Мы остались без заложника — вот что натворили вы, юноша, лишенный рассудка и послушания!
Взяв воспитанника за плечо, он приказал:
— Идите со мной, чтоб не натворить еще горших бед. Пока городские крысы и Серый Плащ столкуются меж собой, мы успеем пообедать.
Они углубились в северо-западную часть города. Бесстыдная нищета, застарелая грязь и запустение городских трущоб поразили Бернара. Он привык к просторным, залитым светом дворам и комнатам замка, к запахам цветов, сена и конюшни, к сытым и благодушным физиономиям слуг; здесь же сильно пахло рыбой, отбросами и кошками. Улицы были так тесны, что двум конным не разойтись. В дверях и окнах мелькали нечесаные женщины, в грязи копошились дети со всеми признаками золотухи, у тлеющих жаровень чернели силуэты старух.
Рене скользил по этим картинам привычным взглядом. Но не отводя глаз, не брезгуя, не презирая, всматривался в них мальчик из знатного рода, воспитанный в постоянных упражнениях чистого и закаленного тела, в хорошей мужской дисциплине. Не жалость была в нем — та, что вызывает лишь нервные слезы, не гордость сеньора, сознающего свое право смотреть сверху вниз. Нет, совсем в ином свете предстал перед ним весь этот мир, лишенный надежды…
— Похоже, вы всем подаете милостыню, сьер, — брюзгливо осведомился Рене. — Чего они скалятся, эти нищеброды?
4
На вывеске харчевни «Берег надежды» местный живописец намалевал несколько извилистых полос, изображающих волны, и поперек их что-то, напоминающее якорь.
Бернар вспомнил, что и на ржавом шпиле ратуши торчит якорь из жести. Наивный этот символ, очевидно, был не только гербом города, но и мечтой, и бредом всей его полураздавленной жизни.
Бернар и Рене вошли в харчевню. Из-за стойки к ним заспешил хозяин, и Рене, грузно опустившись на скамью у очага, потребовал жаркого. Уже принявшись за еду, он взглянул на Бернара — тот лениво ковырял ножом мясо.
— Вы напрасно не прикасаетесь к солонке, — заметил Рене. — Жаркое-то пресное.
Хозяин взглядом и покачиванием головы протестовал против такой оценки его стряпни.
— Скажите, мсье, — обратился к нему Бернар, — кто придумал это красивое название — «Берег надежды»?
— О! — сказал трактирщик со значением. — Разве молодой сеньор не знает этой крайне занимательной истории? Кто же в городе не знает ее? Она могла случиться только у нас…
С таинственными придыханиями, страшно округляя глаза и то и дело переходя на шепот, он начал рассказ.
— Давным-давно, если верить легенде, горожане были так же бедны и так же несчастны. И вот однажды к старой пристани — вы знаете ее, сеньор? — подошел корабль невиданных размеров, галион или неф, и бросил якорь у дамбы. Корабль носил славное морское имя «Надежда». Это был мятежный корабль: офицеров его величества команда недавно сбросила в море. Моряки отдали жителям Старого Города весь груз соли, что имелся в трюме, со строгим наказом: никогда не платить габели и преследовать всех сборщиков налога на соль как недругов всех честных христиан И жители обещали исполнить требование команды.
Утром на горизонте забелели новые паруса: то шел королевский флот. И в это время началась буря! Мятежному кораблю, стоявшему на якоре, оставалось или сдаться, или уйти в открытое море, чтобы погибнуть. Команда предпочла последнее. Времени, чтобы поднять якорь, уже не было, пришлось рубить якорный канат и…
— До сих пор все верно, — перебил Рене. — А дальше детские сказки. Получи!
Он бросил трактирщику несколько монет и велел Бернару выходить. Крайне неохотно встал его воспитанник и, оказавшись на улице, потребовал продолжения.
— Вы опять! — с негодованием сказал Рене. Но увидел, что лицо мальчика — каменная маска упорства. И уступил.
— Молва передает, будто капитан мятежников сказал: «До тех пор жители этого города будут лишены надежды на лучшее, пока наш якорь не поднимется со дна морского, где он лежит, и пока не увидят его горожане собственными глазами стоящим, как я теперь стою на палубе, прямо напротив дамбы».
— Это тот якорь, который вы мне показали у старой пристани?
— Он самый. И если это случится, то жители будто бы обретут надежду… Бернар, вы дождетесь, что нас повесят здесь вверх ногами!
Кривыми и запутанными улочками пробирались они к ратуше. Темнело. Сильней и сильней доносился гул голосов.
— Так и есть: дерутся, — сказал Рене. — И вот к чему привело ваше бессмысленное любопытство!
На улице, что вела к ратуше, их остановили.
— Дальше нельзя, Рене Норманн, — сказали вооруженные люди. — Стойте и ждите здесь.
Движением плеча Рене оттеснил Бернара к стене. Шумно, как конь, выдохнул воздух. Вынул шпагу и присел, уперев руку в левое бедро.
— Больше энергии! — поощрил он противников. — Что у вас в руках: пики или метелки?
Почти незаметное движение, поворот плеча — и один из стражников завыл, махая окровавленной кистью руки. Чуть не задев уха Бернара, со звоном ударился в стену наконечник пики. Против Рене обратились три острия.
— За мою спину! — крикнул Рене Бернару, безостановочно работая шпагой. Клинок его мелькал подобно вязальной спице в пальцах опытной вязальщицы, и даже по движениям его широко расставленных ног видно было, какое это для него привычное ремесло Прыжок. Выпад. Кто-то из стражников валится на землю
— Уйдем, — задыхаясь, проскрежетал его товарищ. — Этот Рене — сам старый дьявол из преисподней. Пусть разделываются с ним его родичи…
Черные тени обратились в бегство, унося раненого. Рене выпрямился и критически осмотрел клинок.
— Один неточный выпад, три правильных, — определил он деловито. — Вы заметили, какой прием я предпочитаю против пик?
— Зачем вы ранили человека? — тихо спросил Бернар.
Рене со звоном швырнул шпагу в ножны.
— Я опять недоволен вами, — бросил он через плечо. — О чем вы думали, черт возьми, во время наглядного урока борьбы с тремя пикинерами?
— О якоре, — был меланхоличный ответ.
Ратушу осаждала огромная толпа. В двери молотило бревно, которое при факельном свете раскачивали десятки рук.
— На грызунов!
— Смерть габелёрам!
— Эй, мэр Лавю, куда ты дел парижского вымогателя?
В ответ из окон раздались выстрелы. Рене и Бернар стали в тени, не зная, что предпринять.
Внутри ратуши, бледные и растерянные, за столом сидели члены магистрата и сьер Одиго, спокойный, как всегда. По залу метался интендант из Парижа Густав Менье.
— Вы ответите за учиненные беспорядки! — кричал он, брызгая слюной. — Вы упрямо и злостно ведете двойную игру. Этот бунт — что он такое, если не плод вашего преступного попустительства черни, сребролюбия и двурушничества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26