Словно вся его жизнь, проведенная в боях, отзывалась сейчас криками страшной боли — боли, причиненной другим и перенесенной им самим. Это были стоны и жалобы об утраченных надеждах и рассеявшихся мечтах.
Глава маленького отряда, тегеец, всегда сражавшийся бок о бок с Мемноном, смотрел на него с тревогой и состраданием и, время от времени проводя влажной тряпкой по его лбу, ворчал:
— Ничего, командир, ничего. Какая-то дурацкая лихорадка не может одолеть Мемнона Родосского, не может…
Казалось, что он старается убедить в этом самого себя.
Посланный вперед солдат добрался до Царской дороги у моста через реку Галис, о котором говорили, что его построил лидийский царь Крез. Там стало ясно, что в Сузы ехать незачем: царь Дарий, наконец, решил преподать урок этому маленькому дерзкому яуну, посмевшему вторгнуться в его западные провинции, и выступил во главе полумиллионного войска с сотнями боевых колесниц и десятками тысяч конницы. Его сопровождал весь двор — наверняка вместе с Барсиной. Так что призыв Мемнона полетел со светом костров, отраженным бронзовыми зеркалами, от горы к горе, пока не попал к Великому Царю, в его украшенный пурпуром и золотом шатер. И Великий Царь велел позвать Барсину.
— Твой супруг тяжело болен, — объявил он ей, — и зовет тебя. Он едет по нашей Царской дороге в надежде, что успеет увидеть тебя в последний раз. Мы не знаем, хватит ли тебя времени, чтобы добраться к нему до его кончины, но, если хочешь выехать ему навстречу, мы дадим тебе в сопровождение десять Бессмертных из нашей стражи.
У Барсины сердце замерло в груди, но она не моргнула глазом и не пролила ни слезинки.
— Великий Царь, благодарю тебя за сообщение и разрешение уехать. Я сейчас же отправляюсь навстречу моему мужу и не успокоюсь, не сомкну глаз и не остановлюсь для отдыха, пока не доберусь до него и снова не обниму его.
Она вернулась в свой шатер, оделась, как амазонка, в войлочный камзол и кожаные штаны, взяла лучшего коня, какого смогла найти, и пустилась галопом, так что охрана едва поспевала за ней.
Барсина скакала несколько дней и останавливалась на отдых лишь ненадолго, пока ей меняли коня или когда уже валилась от усталости. И, наконец, однажды вечером, на закате, она увидела вдалеке маленькую колонну, двигавшуюся неровным шагом по полузаброшенной дороге: крытая повозка, запряженная двумя мулами, и сопровождающие ее четверо вооруженных верховых.
Пришпорив коня, Барсина помчалась вперед, пока не оказалась рядом с повозкой. Соскочив на землю, она заглянула внутрь. Там, лежа на овчине, умирал командующий Мемнон. У него отросла борода и потрескались губы, волосы слиплись и спутались. Человек, еще недавно бывший самым могущественным в мире после Великого Царя, превратился в тень.
Но он был еще жив.
Барсина обняла его и нежно поцеловала в губы и в глаза, не будучи уверена, узнает ли он ее. Вдалеке, на холме, виднелся каменный дом, и Барсина отправила свою стражу попроситься туда на несколько дней — или на несколько часов, поскольку не знала, как долго задержится на земле Мемнон.
— Мне нужна постель для мужа, я хочу обмыть его и переодеть, чтобы он умер, как человек, а не как зверь, — сказала она.
Старший стражник повиновался, и вскоре Мемнона внесли в дом, где его с почестями встретил хозяин-перс. Нагрели ванну, и Барсина раздела мужа, обмыла и одела в чистые одежды. Слуги подстригли ему волосы, а она надушила их и помазала лоб освежающей мазью, а потом, когда Мемнона положили в постель, села рядом и взяла его за руку.
Было уже поздно, и хозяин дома пришел спросить, не желает ли прекрасная госпожа спуститься поужинать со своими сопровождающими, но Барсина вежливо отказалась:
— Я скакала день и ночь, чтобы добраться до него, и не хочу потерять ни одного мгновения, пока он жив.
Хозяин удалился, затворив за собой дверь, а Барсина опять села у постели мужа. Она ласкала его и то и дело смачивала ему губы. Вскоре после полуночи истомленная усталостью и горем женщина задремала в кресле, погрузившись в забытье между сном и бодрствованием.
Вдруг ей послышался голос мужа, и она подумала, что это сон, но голос настойчиво повторял ее имя:
— Бар… си… на…
Барсина вздрогнула и протерла глаза: Мемнон очнулся и смотрел на нее сквозь лихорадку своими большими голубыми глазами.
— Любовь моя, — прошептала она, протянув руку, чтобы погладить его лицо.
Мемнон, не отрываясь, глядел на нее с бредовой настойчивостью, словно хотел что-то сказать.
— Чего ты хочешь? Скажи, прошу тебя.
Его губы раскрылись. Казалось, остатки жизни пробежали по его членам, и лицо почти обрело снова былую мужественную красоту. Барсина приблизила ухо к его рту, чтобы не пропустить ни единого слова.
— Я хочу…
— Чего ты хочешь, любовь моя? Что угодно… Что угодно, мой любимый.
— Я хочу… видеть тебя.
Барсина вспомнила последнюю ночь, проведенную с ним вместе, и поняла. Решительным движением она встала с табурета, отошла назад, чтобы ее как можно лучше освещала висевшая на потолке лампа, и начала раздеваться. Она сняла камзол, распустила тесемки скифских кожаных штанов и встала перед ним, голая и гордая.
Увидев, как его глаза увлажнились и две большие слезы сбежали по впалым щекам, она поняла, что правильно угадала его желание. Его взгляд медленно и нежно ласкал ее лицо и тело, и Барсина почувствовала, что так он любит ее в последний раз.
Еле слышным голосом Мемнон проговорил:
— Мои мальчики…
Он попытался еще раз охватить ее взглядом, последним страстным отчаянным взглядом, вложив в него всю оставшуюся жизнь, потом опустил голову на подушку и скончался.
Барсина накрыла его плащом и в рыданиях упала на неподвижное тело, покрывая его ласками и поцелуями. Во всем доме не слышалось никаких других звуков, кроме ее безутешного плача, и наемники-греки, бодрствовавшие снаружи вокруг костра, все поняли. Они встали и молча отсалютовали оружием командующему Мемнону Родосскому, которому несправедливая судьба отказала в смерти солдата, с мечом в руке.
Дождавшись рассвета, они поднялись в его комнату и забрали тело для погребения.
— Мы положим его по нашему обычаю на погребальный костер, — сказал самый старший из них, тот, что был родом из Тегея. — Для нас оставить тело на съедение собакам и птицам — невыносимый позор, и это показывает, насколько мы отличаемся от персов.
И Барсина поняла. Поняла, что в этот последний час нужно уступить и позволить, чтобы Мемнон вернулся к своему народу и принял погребальные почести по греческому ритуалу.
Среди побелевшей от инея степи солдаты возвели костер и сверху положили тело полководца, облаченное в доспехи, в шлеме, украшенном серебряной родосской звездой.
И развели огонь.
Ветер, гнавший пыль по плоскогорью, раздул пламя, и оно зашумело, пожирая бренные останки великого воина. Его солдаты, построившись с копьями в руках, десятикратно прокричали его имя в холодное свинцовое небо, саваном нависшее над этой пустынной землей. Когда затихли последние отголоски их крика, они поняли, что остались в мире совершенно одни, что у них больше нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дома, ни места, куда пойти.
— Я поклялся идти за ним, куда бы то ни было, — сказал самый старший из них, — даже в подземное царство.
Он опустился на колени, вынул из ножен меч, приставил острием к сердцу и бросился на клинок.
— Я тоже, — проговорил его товарищ, вынимая свой меч.
— И мы, — сказали остальные двое.
Один за другим они падали в лужу собственной крови, когда призрачную рассветную тишину, как зов трубы, разорвал первый петух.
ГЛАВА 44
Врач Филипп сообщил Александру результаты своих анализов, взятых с трупа перса, пойманного с письмом Великого Царя царевичу Аминте.
— Он наверняка был отравлен, но каким-то незнакомым мне ядом. Поэтому считаю бесполезным допрашивать повара: этот парень не смог бы его приготовить. Даже я не могу, не то, что он.
— А возможно, что он принял яд сам? — спросил Александр.
— Конечно, возможно. Среди стражи Великого Царя есть люди, которые клянутся, что пожертвуют за него жизнью. Боюсь, теперь будет трудно узнать об этом деле еще что-либо.
Прошло еще несколько дней — никаких известий об ожидаемом из Македонии пополнении. От безделья и скуки боевой дух солдат начал падать. Как-то утром Александр решил подняться в святилище Великой Матери в Гордии, якобы основанное царем Мидасом.
Едва узнав о его визите, жрецы собрались в полном составе и облачились в церемониальные одежды. Храм был древнейшим местным святилищем, и в нем стояла деревянная статуя богини, здорово поеденная древесными червями. Само здание было разукрашено бесчисленным количеством драгоценностей и талисманов, принесенных за много веков набожными верующими. На стенах висели реликвии и дары, и было представлено много глиняных и деревянных изображений человеческих конечностей, подтверждая свершившиеся исцеления.
Здесь имелись расписанные яркими красками ступни и кисти рук со следами чесотки, глаза, носы и уши, и явно бесплодные матки, взывавшие о беременности, и мужские половые члены, также не способные выполнять свою функцию.
Все эти предметы говорили о каком-нибудь несчастье, недуге или беде, которые преследовали человеческий род с незапамятных времен, с тех пор как дурной Эпиметей открыл ящик Пандоры и выпустил оттуда все населившие мир беды.
— Только надежда осталась на дне, — вспомнил Евмен, озираясь по сторонам. — Но что же представляют собой все эти предметы, если не проявление надежды, которая почти всегда приносит разочарование и, тем не менее, является необходимой спутницей людей?
Селевк ошеломленно смотрел на это неожиданное проявление философской педантичности, а жрецы тем временем направились в боковое помещение, где хранилась самая драгоценная реликвия — колесница царя Мидаса.
Она представляла собой примитивное четырехколесное транспортное средство с полукруглой загородкой в верхней части. Поворотная система состояла из дышла с перекладиной, прикрепленного к передней оси повозки, а ярмо было привязано к дышлу веревкой, завязанной сложным, безнадежно запутанным узлом.
Древний оракул утверждал, что тот, кто развяжет этот узел, будет властвовать Азией, и Александр решил попытать счастья. И Евмен, и Птолемей, и даже Селевк давно настаивали на этом.
— Ты не можешь увильнуть, — говорил Евмен. — Все знают предсказание, и если ты уклонишься от испытания, люди подумают, будто ты не веришь в себя, не видишь в себе сил победить Великого Царя.
— Евмен прав, — поддержал его Селевк. — Этот узел символизирует пересечение множества дорог и караванных путей, сходящихся в городе Гордии, — путей, ведущих на самый край света. В сущности, ты уже контролируешь этот узел, так как завоевал его силой оружия, но ты должен развязать и символ, иначе твоей военной победы может оказаться недостаточно.
Александр обратился к Аристандру:
— А ты что скажешь, ясновидец?
Аристандр произнес такие слова:
— Этот узел — знак абсолютного совершенства, завершенной гармонии, переплетения первобытных энергий, творящих жизнь на земле. Развяжи этот узел — и ты овладеешь и всей Азией, и целым миром.
Такой ответ убедил всех, но Евмен не желал рисковать и заранее пригласил к царю одного моряка от адмирала Неарха. Этот человек знал всевозможные узлы, употребляемые на военных и торговых кораблях, и секретарь хотел, чтобы тот открыл Александру свои секреты. Так что царь македонян не сомневался в своей способности пройти испытание.
Кроме того, были приняты меры, чтобы жрецы святилища сделали все для упрощения задачи, стоящей перед их новым господином, и не выставили его на посмешище.
— Это колесница царя Мидаса, — объявил один из них, показывая царю древнюю, изъеденную червями телегу, — а вот это узел.
Он улыбнулся, отчего присутствующие, а особенно Евмен, Селевк и Птолемей, исполнились уверенности, что все пройдет наилучшим образом; они даже пригласили младших командиров, чтобы те присутствовали при действе.
Но когда Александр наклонился и взялся за дело, он понял, что был слишком оптимистичен. Веревка оказалась затянута невероятно крепко, и к тому же ни сверху, ни снизу, ни сбоку не было видно конца, с которого можно было бы начать распутывать это переплетение. Тем временем собралась толпа, и в зале уже яблоку негде было упасть. Жрецы в своих церемониальных одеждах взмокли, прижатые друг к другу.
Царь ощутил удушье, в нем закипал гнев: за несколько мгновений вся его слава, завоеванная на поле боя копьем и мечом, могла пойти прахом из-за этой очевидно неразрешимой головоломки.
Он посмотрел на Евмена, который пожал плечами, словно говоря, что на этот раз не может предложить никакого решения; потом взглянул на Аристандра Телмесского. Лицо ясновидца превратилось в каменную маску, а былое красноречие сменилось могильным молчанием.
В глазах Птолемея, Кратера и Пердикки Александр увидел лишь замешательство и растерянность. Опустившись на колени, он снова взялся за проклятый узел и тут ощутил, как в бок ему уткнулся меч. Вот знамение богов! В этот миг из окошка в крыше проник солнечный луч, он позолотил Александру волосы, пушистые, как облако, и заставил засверкать бусинки пота на лбу.
В повисшей над залом глубокой тишине послышался металлический лязг меча — это царь вынул его из ножен; потом в луче света молнией сверкнул клинок и с силой обрушился на Гордиев узел.
Меч легко рассек веревку, и освобожденное ярмо с сухим треском упало на землю.
Жрецы изумленно переглянулись. Александр встал на ноги и вложил меч обратно в ножны. Когда он поднял голову, все заметили, что его левый глаз потемнел и зияет, черный как ночь, между светом и тенью от падающего сверху луча.
Птолемей закричал:
— Наш царь распутал Гордиев узел! Наш царь — владыка Азии!
Все товарищи громко завопили, и овация донеслась до столпившихся у храма солдат. Они возликовали, давая волю восторгу, до сих пор сдерживавшемуся страхом и суеверием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42