тумба для белья в ванную 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

На сейм съехалась со всех сторон обширного государства польская, литовская и русская шляхта. Многие приехали вместе с женами и дочерьми. На улицах пановья хвалились яркими жупанами, дамскими нарядами, колясками, лошадьми. Во всех лавках, открытых с утра до позднего вечера, толпились люди.
Звонили колокола в костелах, там шли молебны. Приезжим бросалось в глаза множество черных сутан, снующих по улицам. Ксендзы не теряли времени, они немало потрудились, уговаривая дворян, не согласных на унию.
Погода стояла жаркая. Земля превратилась в камень, а дороги на четверть покрыл мягкий слой серой пыли. Зеленая листва на деревьях посерела. Люди, обливаясь потом, размазывали на лицах серую грязь.
Первого июля все члены сейма — поляки, литовцы и русские — собрались вместе в большом зале сеймового дома. В полдень в зале появился король в сопровождении свиты и архиепископа Гнезненского.
Собравшиеся приветствовали короля громкими возгласами.
Сигизмунд выглядел изнуренным. Не годы, а болезнь все больше и больше подтачивала его. Морщины выделялись особенно резко, под глазами темнели отечные мешки. Казалось, что король не добредет до своего места у огромного стола с кипами бумаг. Когда он сел, в зале воцарилось молчание. Король дрожащей рукой подвинул к себе тяжелый крест с распятием и, откашлявшись, приказал читать протоколы.
Все слушали, боясь пропустить слово.
Когда протоколы были оглашены, наступил торжественный момент. Участники сейма стали присягать на верность государственному союзу — Речи Посполитой.
Одними из первых поцеловали золотой крест, поднесенный архиепископом, киевский воевода Константин Острожский, князь Александр Чарторыйский, воевода Волынский и Роман Сангушко, воевода Брацлавский и Винницкий.
Литовско-русские магнаты, отстаивая независимость своего государства, проявили мало настойчивости и были недружны в своих действиях.
Соединение Польши и Литвы в одно государство несомненно прибавило сил. Средств на военные нужды для борьбы с московским царем, с татарами и турками стало больше. Однако в Литовском княжестве по-прежнему хорошо жили одни дворяне. Но и то не все, а только те, кто принял католичество и отрекся от своей национальности и от своего языка.
Положение простого народа еще больше ухудшилось.
После присоединения к Польше Киевской и Подольской земель крестьяне, очутившиеся под владычеством польских панов, стали бесправными рабами. Владельцы не только отнимали у бедного холопа все, что он зарабатывал, но и убивали его самого, когда хотели и как хотели. И крестьяне покидали насиженные места, спасались в пустынных, диких степях и у казаков в Запорожской Сечи.
С последнего заседания Сигизмунд-Август вернулся совсем обессиленный. Придворные дамы в изящных нарядах с высокими кружевными воротниками вымыли ему руки и лицо прохладной душистой водой и принесли кубок с красным, как кровь, бургундским.
Король отхлебнул вина и немного оживился.
— Что будем сегодня делать, мои прекрасные пани? — сказал он, взяв за пухлую руку свою любимицу пани Алоизу.
— Может быть, вы отдохнете, ваше величество, и будем играть в жмурки?
Но игра не состоялась. Королю пришлось принять папского посла кардинала Коммендони.
Кардинал торжественно поздравил Сигизмунда с объединением польской короны и Литовского княжества, а затем стал тонко поучать его, указывая на недостатки в правлении, на ослабевшую в Польше римскую церковь, на падение нравов в государстве… В конце своих наставлений он обрушился на польских вельмож.
— Они совсем не похожи на своих предков, ваше величество, — говорил он, вздыхая. — Не на пирах за столом предки нынешних сенаторов расширяли границы государства, а подвигами воинскими, сидя на конях. Они спорили не о том, кто больше выпьет вина, а о том, кто превзойдет других на поле брани…
Король слушал и не слушал, еле сдерживая зевоту.
Глава семнадцатая. РУЛЬ КОРАБЛЮ ДОРОГУ ПРАВИТ
Ивану Михайловичу Висковатому не спалось. Конец июня в Москве был жарким. От утра и до вечера над городом висело густое облако пыли, поднятое колесами повозок и лошадиными копытами. По ночам дышать было нечем. Многие, спасаясь от духоты, спали в садах под открытым небом.
Ворочаясь в жаркой постели, Иван Михайлович не мог уснуть. Его терзали беспокойные мысли о судьбах Русского государства. Ослабленная внутренними раздорами, Москва все меньше и меньше сил могла противопоставить окружавшим ее врагам. Устрашала попытка польского правительства объединить Польшу и Литву в единое государство. «Жигимонд рвется к Новгороду, — думал Висковатый. — Ливония, а затем Новгород. Король хочет отрезать Россию от западных стран и заставить ее снова вариться в собственном соку…»
Неясные предчувствия сжимали сердце. Что-то должно произойти.
Обдумав все, дьяк решил, что продолжать Ливонскую войну опасно и бесполезно. «Швеция из врага стала другом Польши, — думал он. — Дания вот-вот заключит мир со Швецией». Единственным козырем оставался принц Магнус, брат датского короля. С ним велись переговоры. Если Магнус согласится стать королем Ливонии и подручником царя Ивана, отношения с Данией останутся по-прежнему хорошие. Если нет, Дания присоединится к морским державам, препятствующим нарвскому плаванию. В этом случае война будет тяжела и неблагоприятна для России. «Я уверен, Магнус согласится, — думал Висковатый, — в кармане у него нет ни копейки».
Иван Михайлович встал с постели, распахнул окно, налил из кувшина квасу, выпил, прошелся взад и вперед по комнате.
«И, как назло, — продолжал он размышлять, — на юге сгустились грозовые тучи. Чем кончится турецкий поход на Астрахань, знает один бог. Султан Селим расчищает себе путь в Персию… Только смерть короля Жигимонда сможет развязать нам руки. Ах, если бы так случилось! Из Польши сообщали много раз о близкой его кончине. Но ведь он может жить еще много лет!..»
Промаявшись в тревожных мыслях всю ночь, канцлер встал еще до восхода солнца и, одевшись, потребовал коня. Вместе с верным слугой Митяем они спустились с пригорка к низкому песчаному берегу реки Москвы. Иван Михайлович смыл липкий пот, освежился в прозрачной, прохладной воде. Через час Висковатый был в Кремле у дверей своего приказа — высокого бревенчатого дома, стоявшего напротив царского дворца. Государя в Москве не было, он жил в Александровой слободе, и дьяк чувствовал себя свободнее. Когда царь находился в Москве, бояре и думные дьяки съезжались во дворец сразу же по восходу солнца. Во дворце вельможи часами дожидались в приемной царского вызова. К обедне шли вместе с государем и только из церкви возвращались домой. С первым ударом церковных колоколов к вечерне все снова собирались в государевых палатах и оставались там еще часа два или три. Другими словами, времени на работу оставалось мало, приходилось задерживаться в приказах допоздна.
Думного дьяка Висковатого иноземцы недаром называли канцлером Русского государства. Пожалованный царем Иваном в 1561 году хранителем государственной печати, он по-прежнему оставался во главе внешней политики. Хранитель печати — высокая должность. Он был самым близким к царю человеком. И царь Иван говорил, что он любит его, как самого себя. Свою верность царской семье Иван Михайлович доказал в тяжкое время, пятнадцать лет тому назад. Царь Иван был болен, и престол под ним шатался. В ожидании смерти царь назначил наследником сына — младенца Дмитрия. Вельможи колебались, многие желали видеть царем князя Владимира Старицкого и не хотели присягать «пеленочнику».
Иван Висковатый первый принял присягу царственному младенцу и держал крест, на котором клялись бояре и князья. Он рисковал многим. Если бы сторонники Старицкого одержали верх, ему бы головы не сносить.
По характеру Висковатый крут и упрям. Он всегда говорил, что думал, даже царю Ивану, а на это решался далеко не всякий.
Иногда при приеме иноземных послов Иван Михайлович говорил речь от имени царя. Он готовил все бумаги, носившие царскую печать. Царь обращался к нему за советом по всем делам государства.
В течение многих лет дьяк решительно отстаивал войну за Ливонию, за обладание морским побережьем и считал необходимым для России вести независимую политику, подчиненную национальным интересам.
У многих на памяти был отказ Ивана Висковатого ходить «за кресты». Участие в крестных ходах, отнимавших много времени, было обязательным для всех думных и дворовых людей. Глядя на Висковатого, стали отказываться, ссылаясь на дела, и другие. Царь Иван, несмотря на жалобы духовенства, не стал вмешиваться…
Не очень-то признавал Иван Михайлович необходимость церковных постов. «Не ест мяса в понедельник боярин, а на винопитии сидит целый день, — говорил он друзьям. — А лишнее винопитие причина всякому злу. От мясоедения ничего такого не бывает».
Первым пришел в приказ к Висковатому дьяк земского двора Иван Мятелев, ведающий надзором за порядками в столице.
Заразная, прилипчивая болезнь гуляла по московским областям. В лето она еще больше усилилась. Вокруг Москвы стояли заставы. Стрельцам был отдан строгий приказ никого не пускать в столицу.
— На Тверской улице двое умерли и у Кузнецкого моста двое, — бубнил Иван Мятелев. — И больные есть. Во всех домах, где занедужили, я велел двери гвоздями забить. У домов стражу поставил.
— Сколько домов с больными?
— Восемь, Иван Михайлович, — один на Варварке, один на Никольской…
— Не надоть, — поднял руку Висковатый, — все равно не упомню. А вот скажи-ка, Иван Яковлевич, тебе хворого приходилось видеть?
— Приходилось, не без этого.
— Знаменье есть ли на человеке?.. Постой, сначала скажи, с чего болезнь начинается.
— Ежели моровое поветрие, дак сначала недужится, в жар бросает. А потом и знаменья на теле выходят. Пятна багровые с синью… а то и сплошь все тело в красноте. Через недели две либо помрет человек, либо жив, однако более помирают. Бывает, у хворых носы отгнивают, уши, а порой и концы пальцев.
— От чего болезнь сия, как мыслишь?
— Ежели с хворым другой человек спать ляжет, ежели хворого одежду оденет, ежели рядом сидит…
— Так, так… — Иван Висковатый подумал, почесал большой нос, придвинул к себе бумагу, принесенную подьячим Мятелевым. — Выходит, в эту неделю на сорок человек больше померло?
— Выходит, так.
— Попы помирают от сей хвори?
— Помирают, Иван Михайлович.
Висковатый еще подумал.
— А ходят попы к хворым?
— А как же иначе, Иван Михайлович, напутствовать в мир иной, со святым причастием!
— Запретить, — распорядился Висковатый. — Попы заразу разносят. К тем, кто со знаменьем помирает, попов не пускать!
— Хорошо, Иван Михайлович, сделаем.
— На заставы стражников прибавить, и пусть боярские дети по заставам для догляда ездят, не спят ли стражники. А скажи мне, сколь от голода померло?
— Полтысячи за неделю, Иван Михайлович… Теперь овощ пошла, чуть полегче стало. А как бог повелит зимой… — Мятелев развел руками.
— Воля божья без людей не творится… Великий государь приказал по монастырям народ голодный кормить. Кормят ли?
— Кормят помаленьку, все больше репой, а еще чем, и разобрать нельзя. Дак ведь всех не прокормишь. И ругаются игумены, самим, говорят, есть нечего.
— То не беда, что во ржи лебеда, а вот беды, как ни ржи, ни лебеды, — нараспев произнес Висковатый. — Пусть хоть репой кормят, все человеку держаться помогают. А что касаемо игуменов, врут. У них немало еще припрятано.
После подьячего Мятелева на прием к канцлеру явился подьячий Павел Кочерга, только что прискакавший из Люблина. Он присутствовал на сейме, объединившем Польшу с Литвой.
Иван Михайлович внимательно выслушал подьячего Павла Кочергу. Сведения были важные. Висковатый еще раз подумал, что воевать за Ливонию станет труднее. Польша и Литва объединили свои силы. Самые худшие предположения сбывались. Подьячий доложил и о том, что Польша захватила Киевщину и другие русские земли в свои руки.
«Еще хуже станет простым русским людям под Польшей, — подумал Висковатый. — Хоть и сейчас они полные рабы. И православной церкви хуже». Он понимал, что после сейма чаша весов в борьбе за русские земли склонилась в сторону Польши, и русское правительство, кроме настойчивых требований возвратить отчие земли, вряд ли сможет что-либо предпринять. Зато Польша получит новые возможности ополячить и окатоличить русское население.
Иван Михайлович, не откладывая, стал писать бумагу для отсылки царю Ивану в Александрову слободу.
Третий, кого пришлось выслушать думному дьяку, был лазутчик с Дона Богдашка Зюзин. По его словам, войска турецкого паши Касима подошли к переволоке, и паша Касим велел рыть канал от Дона до Волги. Однако работа продвинулась совсем мало. В войсках турецкого султана начались недовольства.
Висковатый выслушал вести с радостью. Чем больше пройдет времени у турок в бесплодных попытках, тем лучше для Русского государства.
Около полудня или в седьмом часу от восхода солнца в приказ прибыл из Швеции большой царский посол боярин Иван Воронцов, ездивший в Стокгольм за Катериной Ягеллонкой. С ним вместе прибыл дьяк Курган Лопатин. А товарищ посла опричник Василий Наумов заболел по дороге и отлеживался в Новгороде. Русское посольство потеряло в Швеции около двух лет.
Иван Михайлович Воронцов долго жаловался на притеснения и обиды, учиненные королем Юханом. Уходя, он оставил на столе большой свиток плотной бумаги с перечнем обид и свой подарок думному дьяку — золотой перстень с красным камнем.
Через два часа верховой гонец с извещением о прибытии боярина Воронцова в Москву поскакал в Александрову слободу.
Висковатый подробно отписал царю Ивану все, о чем рассказал ему посол. Думному дьяку давно было известно о перевороте в Швеции. Он знал, что царь Иван не оставит без последствий глумление над послом. И отказ выслать Катерину Ягеллонку. Трудно было предположить, что предпримет царь против «непослушника» — свейского короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58


А-П

П-Я