И сразу вспыхнули яростные стычки за выгодные стоянки.Купцы, вожаки, погонщики, чабаны, аробщики и караван-баши, не скупясь на соответствующие пожелания, с боем располагались на завоеванных местах. И, словно держа сторону хозяев, ослы, буйволы и лошади, тесня друг друга, лягаясь и бодая, наполняли площадь воинственным ревом. И только верблюды, раскачивая на горбах пестрые тюки, молча и равнодушно оплевывали и хозяев и соседей.Тбилисский караван захватил центр площади, поспешно разбил шатер, и у груды тюков засуетился купец Вардан Мудрый — невысокого роста, плотный, с вкрадчивыми движениями, с сединой в черных волосах, с мягкой располагающей улыбкой.Толпа покупателей окружила этот навес и, точно загипнотизированная, смотрела на Вардана, изрекающего торговые истины.Гул, точно горный ветер, перекатывался через базарную площадь.Грузный нацвали с надоедливо шевелящимися усами, точно щупальцами, улавливал каждую утаенную от пошлины шерстинку. Его зычный голос слышался во всех концах базара, где его помощники собирали обильную пошлину с проданных товаров. От курицы до верблюда, нагруженного товарами, все было в поле зрения торговой полиции.Протиснуться сквозь базарную сутолоку, казалось, было не по силам даже пешеходу, но арба Папуна невозмутимо ползла вперед. Двигаясь за Папуна, Гиви не сумел сдержать разошедшихся буйволов и врезался с ними в навес. Под звон кувшинов хозяин навеса яростно сыпал далеко не двусмысленные пожелания. Но его зычный голос тонул в радостном гуле:— Папуна, Папуна приехал!— Какие новости, откуда деда взял?Папуна, стоя на арбе, глубокомысленно хмурился, сдвигая на затылок войлочную шапочку, хитро щурил глаза.— Чтоб твоим буйволам волк ноги отгрыз, чтоб змея к ним под хвост залезла! — надрывался хозяин навеса.— Э, купец, не жалей кувшинов, а то турки в них твое золото унесут. Эй, маленькие «ящерицы», — подмигнул Папуна столпившимся у его арбы детям, — помогите кувшинному человеку перебить оставшиеся кувшины, пусть турки со злости лопнут.— А персы не скачут за твоими шутками?— Может, Чингис-хан из гроба вылез еще раз у нас повеселиться?Много заманчивых предположений могли бы высказать ностевцы, но буйволы неожиданно дернули арбу, вернули Папуна к его любимому положению и упрямо двинулись вперед.Мимо Папуна поплыли меры зерна, головки сыра, белеющие в высоких плетеных корзинах, глубокие кувшины с душистым медом, пирамиды чуреков на деревянных подставках, широкие чаши, переливающиеся нежные краски фруктов, желтые, лиловые и синие груды разных размеров и форм кувшинов, глиняных и фаянсовых, сверкающая на солнце выпуклыми боками медная посуда, нагроможденные деревянные колеса для ароб, лопаты, ножи, мотыги, подковы.Навстречу ему из грубо сколоченных клеток несутся протестующие крики упитанных поросят. Гневно клюют воздух, протискивая в щели острые клювы, откормленные орехами каплуны, недоуменно вторит им квохтанье кур и озабоченное гоготанье гусей, серо-белых, как дым осенних костров.Созерцание этого изобилия настроило Папуна на философский разговор с Бадри, но крик и брань тбилисских амкаров, в спину которых уперлись его буйволы, дали мыслям Папуна другое направление.Уста-баши — старосты кожевенного и шорного цехов — Сиуш и Бежан, яростно торгуясь с ностевцами, встряхивали грубые шкуры волов и нежный разноцветный сафьян.Клятвы, божба, уверения не мешали Сиушу одновременно и отсчитывать монеты, и отругиваться от непрошеных советчиков, и знакомить Папуна с правилами вежливости.Но Бежана, занятого подсчетом шкурок, не могли взволновать не только буйволы Папуна, но даже слон Ганнибала.Папуна, закончив церемонию обмена любезностями с Сиушем, спрыгнул с арбы, подошел к скромно стоящему в стороне Шио Саакадзе и, поздоровавшись с ним, поручил отвести Бадри домой:— Пусть отдохнет, целую ночь народ пугал.И, бросив на произвол судьбы свою арбу, Папуна утонул в гудящей толпе.У табуна стояли азнауры — Георгий Саакадзе, богатырского сложения, с упрямой складкой между бровями, с пронизывающим взглядом, и Дато Кавтарадзе, стройный, с мягкими движениями.— Лучше возьми кабардинца, у серого слишком узкие ноздри.— Хорошо, Георгий, последую твоему совету. Сегодня отец сказал: выбери себе коня, за которого не стыдно монеты бросить.Друзья быстро оглянулись на подошедшего Папуна.— Георгий, дитя мое, ты скоро влезешь в небо, как в папаху.Кругом загоготали, посыпались шутки. Молодежь с завистью оглядывала Саакадзе, взгляд девушек сверкал из-под опущенных ресниц на улыбающегося Георгия.— Победа, дорогой! Ну, долго мне еще скучать? — спросил Георгий, расцеловав Папуна.— К сожалению, недолго. Помоги мне обменять проклятых буйволов на горячего коня, который поспевал бы за твоим золотым чертом. Завтра с рассветом в Тбилиси поскачем… Потом, потом расскажу, раньше буйволы, и зачем портить радость народу в базарный день, завтра не опоздают узнать.В жарком воздухе бушевали базарные страсти. Врезались визгливые звуки зурны, раздражающе щекотал ноздри запах шашлыка, лука и молодого вина.Но не это привлекало внимание рослого всадника с резко приподнятой правой бровью на смуглом лице. Подбоченившись на коне, блистая нарядной одеждой царского дружинника метехской стражи, он пристально смотрел на девушек, вздыхающих у лотка с персидской кисеей.Нино, дочь Датуна, незаметно толкнула Миранду Гогоришвили:— Киазо приехал.Миранда вскинула и тотчас опустила черные продолговатые глаза. Персиковый румянец разлился по ее щекам. На губах она снова ощутила терпкий поцелуй у ветвистого каштана в шумный вечер своего обручения с Киазо.Киазо, сверкнув белизной ровных зубов и стараясь поймать взгляд Миранды, стал, кичливо поглядывая на всех, пробираться к навесу деда Димитрия, торговавшего добычей «Дружины барсов».Переливающиеся серебряно-бурые, золотистые и черные с сединой меха, турьи и оленьи шкуры совсем завалили маленького проворного деда Димитрия, но такое положение ничуть его не тяготило, наоборот, он с трудом расставался с каждой шкуркой, и то только после безнадежных попыток выжать из покупателя хоть бы еще одну монету.Он весь был поглощен возложенным на него «Дружиной барсов» ответственным делом и лишь иногда отрывался, чтобы огрызнуться на мальчишек, остервенело вертящих у ног покупателей волчок, дующих в дудки и угощающих друг друга тумаками.Толпа, толкаясь, передвигалась от одного навеса к другому. Радостные восклицания, перебранка, ржание коней, визг зурны сливались с громким призывом нацвали платить монетами или натурой установленную царскую пошлину с проданных товаров.Но не эти мелкие дела решали судьбу базара.На правой стороне площади, ближе к церкви, расположились караваны с товарами, предназначенными для обмена. Под обширными навесами велся крупный торговый разговор. Здесь не было крестьян с тощими мешками шерсти от пяти — семи овец, сюда не шли женщины с узелками, где бережно лежала пряжа — доля за отработанный год и отдельный моточек для пошлины нацвали. Все они с надеждой толпились у навеса Вардана, из года в год ловко скупавшего и обменивавшего их сбережения на хну, румяна, белила, пестрые платки, бараньи папахи, чохи и другие незатейливые товары.Вардан не толкался у больших караванов, наоборот, купцы сами посылали к нему своих помощников скупать оптом собранное по мелочам, и, смотря по ценам, Мудрый или продавал или упаковывал скупленное для тбилисского майдана, куда стекались персидские и другие иноземные купцы. И сейчас он тоже что-то выжидал, ноздри его, словно у гончей, обнюхивая воздух, трепетали. Он куда-то посылал своего слугу и на каждую крупную сделку соседа хитро щурил глаза, пряча улыбку. Под обширным навесом кватахевские монахи предлагали «для спасения души и тела» молитвы на лощеной бумаге с голубыми разводами, посеребренные кресты, четки из гишера, иконы, писанные растительной краской, и пиявки с Тваладского озера.Но монах Агапит с добродетельной бородой и кроткими глазами, очевидно, не в этом находил спасение души и тела. В глубине навеса на небольшой стойке разложены образцы монастырского хозяйстве: шелковая пряжа, шерсть породистых овец — вот шелковистая ангорская, вот серо-голубоватая картлийская, вот золотое руно Абхазети, вот грубо-коричневая пшавская.На другом конце в фаянсовых сосудах — ореховое масло и эссенции из роз для благовоний. Агапит сидел на удобной скамье и, казалось, мало обращал внимания на мирскую суету. Только черный гишер с блестящим крестиком на семнадцатой четке, подрагивая в его беспокойных пальцах, отражал настроение Агапита.Солидные купцы с глубокомысленным выражением проскальзывали мимо пиявок, вежливо, но настойчива торговались, накидывали «для бога» и, преклоняясь в душе перед знанием монахом торговых тайн, заключали сделки на суммы, совершенно недоступные сознанию крестьян, хотя эти суммы складывались и умножались трудом крестьянских рук.Азнаур Квливидзе в нарядной чохе, обвешанный оружием, уже неоднократно прохаживался у монастырского навеса. Шея азнаура то багровела, то бледнела. Он хмуро поворачивал голову к лотку, где его мсахури торговались за каждый пятак с многочисленными покупателями. Он знал, что только в случае быстрой распродажи царских и монастырских товаров азнауры могут рассчитывать на продажу своих товаров.Квливидзе поправил шашку и вошел в «торговый монастырь», как он мысленно прозвал ненавистный навес.Четки в пальцах Агапита задергались.— Почему на шерсть опять цену сбавили? — вместо просьбы благословить прохрипел Квливидзе.— Бог не велит с ближнего кожу драть, — Агапит опустил руку, крестик беспомощно накренился.— А если азнаура без кожи оставишь, кто на воине будет за величие святого креста драться?!Четки беспокойно заметались, ударяясь друг о друга.— Непристойно мне слушать подобные речи. Да простит тебя дух святой, от отца и сына исходящий.Квливидзе грузно навалился на стойку:— Подати вы не платите, вам можно цену сбавлять, только… о дальних тоже думать нужно.Четки замедлили ход, крестик торжественно вздыбился.— Базар — неподходящее место для таких дум, нам тоже нужно бога содержать, да простит тебя за подобную беседу пресвятая троица. Аминь. — Четки бешено заметались, крестик, шарахнувшись, отразился в ореховом масле.Два вошедших толстых купца заслонили Агапита.Квливидзе, в бессильной ярости сжимая шашку, вышел из-под навеса. Невеселые мысли теснились в его голове: «Если сегодня не распродам шерсть, с чем на царскую охоту поеду? Не поехать тоже нельзя, скажут — обеднел… Обеднел!.. У глехи ничего не осталось, уже все взял. Надсмотрщик говорит — еще осталось… Еще осталось!.. Нельзя до голода доводить, работать плохо будут. Князьям хорошо — подати царю не платят, у них один глехи умрет, пять родятся… сами стараются… собачьи сыны».Громкий смех прервал размышления Квливидзе.— Опять «Дружина барсов» веселится! Когда рычать начнете?Даутбек Гогоришвили уверенно погладил рукоятку кинжала.— Придет время, батоно, зарычим.— Барс всегда страшнее после спячки! — бросил Георгий Саакадзе.— Особенно, если его заставляют насильно спать, — усмехнулся подъехавший Киазо. — Войны давно не было…Киазо оборвал речь под пристальным взглядом Саакадзе. Киазо досадовал, почему он, любимец начальника метехской стражи князя Баака Херхеулидзе, не мог отделаться от смущения в присутствии этого неотесанного азнаура. Он перевел взгляд на Даутбека и с удивлением заметил странное сходство между Саакадзе и братом своей невесты, — как будто совсем разные, но чем-то совсем одинаковые.— Про войну ты должен первый знать, вблизи князя обедаешь.— Правда, Георгий, там для некоторых большие котлы кипят. — Дед Димитрия презрительно сплюнул."Не любит почему-то Киазо «Дружина барсов», — огорченно подумал Даутбек.Дато Кавтарадзе, заметив огорчение друга, поспешил загладить неловкость:— Ты счастливый, Киазо, родился в двадцать шестой день луны: род твой скоро размножится.Киазо гордо подбоченился.— После базара хочу свадебный подарок послать, за этим приехал.— Слышите, «барсы», ствири играет, малаки сейчас начнется, — прервал Дато наступившее молчание.«Барсы», увлекая за собой Квливидзе, стали протискиваться к площади, где шли приготовления к игре.Пожилой крестьянин осторожно удержал за руку Киазо.— Дело есть, — таинственно шепнул он, — твой отец в яму брошен…Киазо шарахнулся, несколько секунд непонимающе смотрел в выцветшие глаза вестника и вдруг захохотал:— Ты ошибся, это твоего отца в яму бросили. Кто посмеет тронуть отца любимого дружинника князя Херхеулидзе? И почему мой отец должен в яме жить? Царю не должен, работает больше трех молодых, от всего Эзати почет имеет, священник к нему хорошее сердце держит, гзири тоже…— Гзири в яму его бросил. Твой отец царский амбар ночью поджег…— А… амбар?! Язык тебе следует вырвать за такой разговор! — Киазо гневно ударил нагайкой по цаги. — Кто поверит, разве у мсахури поднимется рука на свой труд?И вдруг, заметив унылый взгляд соседа, сам побледнел.— Может, другой поджег? Кто сказал? Кто видел?!— Мсахури князя Шадимана видел. Киазо, как пьяный, качнулся в сторону, холодные мурашки забегали по спине. Он сразу осознал опасность.— Мать просит — на час домой заезжай, потом прямо в Тбилиси скачи, князь Херхеулидзе тебя любит.Киазо повеселел, мелькнула мысль: «Коня светлейший Шадиман к свадьбе подарил, его тоже просить буду…» И вдруг словно огнем его опалило: почему коня подарил? Раньше никогда внимания не обращал. И заимствованная у Херхеулидзе привычка к осторожности и подозрительности заставила Киазо внутренне насторожиться. Видно, не зря мсахури Шадимана на отца указал. Киазо тупо оглядел потерявший для него всякую радость базар. Он машинально бросил мальчику, державшему за уздечку его коня, мелкую монету и стал пробиваться между тесными рядами ароб. «Скорей в Тбилиси! Но надо заехать к Гогоришвили, подумают, убежал… Сказать им? Стыдно… Поеду в Тбилиси, освобожу отца, потом скажу — по ошибке… Почему Гогоришвили такие гордые?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78