После этого (развивая Шиллера, Шарля де Костера и Г. Манна) он набрасывает грандиозный роман-портрет Филиппа Второго (1938), ортодоксального противника гугенотов, нидерландского Свободного Союза и среднеевропейской реформации. В исторических костюмах Кестен, этот «скептический моралист», дискутирует проблемы соотношения силы и духа, хаоса и порядка, свободы и необходимости.
К его известнейшим книгам причисляют и роман «Дети Герники» (1939), где он ищет литературное выражение, символически представленное Пикассо в его всемирно знаменитой картине, фашистскому разрушению баскского города паломников. При этом он впервые в современной беллетристике описывает эпизоды испанской республиканской войны за независимость и связывает их с изображением трагической судьбы семейства с точки зрения бедного, не по годам умного и храброго юноши.
Эпические сочинения Г.Кестена с 1945 года часто порицали за клише, «нудность» и «тенденцию к описательности». Тем не менее ему удались в романах «Время дураков» (1966) и «Человек шестидесяти лет» (1972) актуальные общественно-критические зарисовки, которые звучат многозначительно и могут захватить читателя. Автор всегда следует тому, чтобы «улучшить мир, чтобы стало возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество и из любви к человечеству сделать программу».
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг, Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940), двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме (1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
Это вольное, богатое остановками существование, вероятно, сделало его восприимчивым к судьбе Джакомо Казановы, поэтому он начал писать и 1952 году опубликовал его биографию. Ведь и венецианский авантюрист должен был провести в изгнании почти полтора десятка лет и сценой его действий была та же, что и у его биографа. Равно как и его «герой» Кестен относится широко и даже равнодушно к собственности и к месту жительства. Он «пишет в кафе», говорит он, «живет в отелях», и, объясняя свой метод работы, добавляет: лучшие замыслы приходили к нему на прогулках, двигаясь он набрасывал «стихи, диалоги, сцены и целые страницы прозы», которые со скоростью экспресса окончательно заносил на бумагу, сидя за столом в кафе-эспрессо, в то время как «читал из какой-нибудь другой книги». Курьезная формулировка и «казановоподобная» игра в гения, но он в самоv деле часто читал «из», а именно из первоисточников, которых и цитировал! Многочисленные исторические и литературные факты, предания и характерные детали в его эссе и исторических романах были ни в коей мере не «перипатетически» выдуманы, но исследовательски «схвачены». Внедряя фабулу, он приближался поэтому к итальянским Schwerenoter, когда остро приперчивал рассказы (в которых по словам Деблина он всегда «влюблен с величайшей обстоятельностью»). Известный германист, покраснев, констатировал талант автора предлагать «эротически отважное с литературным изяществом».
Назвав другие «сходства», можно показаться нетактичным или совершенно неверным. Но их так много. Следую своему признанию: «я люблю, как другие дышат», Кестен всегда старался воплотить «сладость» бытия без раскаянья. Он все находил «восхитительным»: книги, музыку, людей и прежде всего «объятья моей возлюбленной», потому что «мы созданы для сладострастия». Это кредо, охота к путешествиям и к рулетке связывают его с Казановой, мемуарами которого он восхищался, как «профанической „Песнью песней“ любви», и таковыми их изображал. Возможно, ему мерещился вид «биографии-желания», некая «Похвала Эросу» и автобиографически окрашенная рекомендация любви как средства познания и осчастливливания человечества. С другой стороны, существует различие меж ним и рыцарем удачи, который показывал мало знаний в природе и образных искусствах, который не знал ни профессии, ни призвания, ни «одиночества» человека творческого, а лишь только (по крайней мере до шестидесяти лет) общительные беседы и наивное наслаждение жизнью.
Для Германа Кестена биография сорвиголовы Казановы (1728—1798) не нуждалась в представлении. Любой знает дерзкого прожигателя жизни, который вместе с Одиссеем, Парсифалем, Дон Кихотом, Фаустом, Робинзоном и Уленшпигелем стал бессмертной символической фигурой. Но в отличие от творений искусства этот протагонист создал вымысел из своего реального бытия и на этом пути достиг того, что его документально подтвержденное имя стало синонимом для человеческого типа героев женщин, соблазнителей и разрушителей сердец. Многие авторы утруждали себя дополнительными определениями. Так Герман Гессе говорит о «виртуозе искусства галантной жизни» и о «молодце, которого каждый знает»; Стефан Цвейг изумлялся «человеком-жеребцом» и «божественным быком», а Кестен отчеканил такие роскошные и неожиданные (по сравнению с поднимаемыми вопросами) определения, как сексуальный атлет, сексуальный клоун, массовый потребитель женщин и убийца невинности. Но тем не менее эти характеристики ему не казались достаточными и охватывающими, из-за чего он уже в предисловии спрашивает: «Кто же настоящий Казанова?»
Сначала он рассказывает о наполовину нормальной бравой юности героя и о его жажде знаний, о соблазнении соблазнителя, который за сорок лет хроники наслаждался только «около ста шестнадцати возлюбленными» индивидуально, то есть «около трех» в двенадцатимесячном цикле. (При этом, очевидно, вкрадывается «ошибка счета», так как он впервые исполнил «акт любви» в семнадцать лет и статистика должна быть поэтому поделена на два. В соответствии с этим Г. Кестен сосредоточился на «типе» и изложил аккуратно и хронологически забавнейшие амуры Казановы с сестрами Нанеттой и Мартиной в Венеции, Лукрецией и Анжеликой в Риме, с Терезой и Христиной, с прованской Анриеттой, с обоими монахинями из Мурано Катериной и Маддаленой, с блудницами Манон, Марколиной и Шарпийон.
Друзья пикантной прозы любят Кестена. Речь идет о бесстыдстве и ослеплении, бурном овладении и осчастливливаниии, о пассажах втроем и о рафинированных интимностях, о групповом сексе и импозантных советах повысить потенцию, и, наконец, об «автоматической любви» и патологической эротомании. В общем, автор ведет себя действительно не жеманно, он весьма приятно рисует сцены копуляции и сочиняет до некоторой степени некий забавный «Декамерон» рококо, место действия которого простирается от Лондона до Константинополя, от Петербурга до Парижа. Он искусно будит ожидания, показывая напряжение, контрасты и противоречия человеческой натуры.
Очевидно, для Кестена характерны короткие предложения, игра слов и остроумные парадоксальные формулировки. Например, мы читаем о священной проституции, о нелюбимим сыне любви, о совести бессовестных о о склонности к смене пути и распутству. Это артистичное владение языком (иногда напоминающее Генриха Манна) доставляет удовольствие и превращает сочинение в художественную литературу.
С другой стороны не надо закрывать глаза на то, что многое оригинально действующее в книге Кестена покоится на эффекте и силе излучения знаменитого оригинала. Казанова сочинил свои очень откровенные, привлекательные мемуары именно в старости, поэтому биограф может благодарить их за важнейшие факты жизни, «проделки», картинки нравов и манеру выражения. Все возбуждающие покалывающие постельные истории находят в нем верное соответствие. Во многих главах он ограничивается изложением оригинала, который читал «по лучшему французскому изданию» Рауля Веса (1924/25); часто он привлекает немецкие переводы Вильгельма фон Шютца (1822/28) и Генриха Конрада (1907/13), которым местами он следует слово в слово. Правда, он трудится при изображении страстей, оттачивая фразы и упрощая стиль, потому что старый романский графоман «пишет хуже всего, когда изображает любовь, это острое наслаждение».
В общем, Герману Кестену удалось, излагая почти 5000 печатных страниц многотомного текста Казановы, сократить его более чем в десять раз и достичь чрезвычайной плотности изложения. Так как он при этом сильно сконцентрировался на эротическом (составлявшем в историческом прототипе не более трети), то сменились пропорции и оттеснили документальное и критическое. Хотя современный автор ценит не только шармера, сочинителя и героя «всемирно известных мемуаров» и «великолепного рассказчика историй» как посла и «смеющегося репортера восемнадцатого века», в этом аспекте он далеко не исчерпал богатство источника. Не слишком очевидно, что итальянский авантюрист написал, вероятно, обширнейшую, все разъясняющую хронику своей эпохи и способствовал неоценимой информации о европейском обществе перед Французской революцией.
В относительно тихом периоде между Семилетней войной (во время которой он находился далеко от выстрелов — во Франции) и штурмом Бастилии он действовал иногда как романтический мятежник и борец за свободу. Из-за антиклерекальных и либеральных убеждений он вытерпел в 1755/56 полуторалетнее заключение в тюрьме инквизиции, отчего отрывок из его воспоминаний мог появиться под захватывающим названием: «Позорное заключение и бешено-хладнокровный побег всемирно известного художника любви Джакомо Казанова из-под „Свинцовых Крыш“ Венеции». Позже он служил именно в инквизиции и как пользователь феодально-абсолютстской мощи показывал не только узкое понимание буржуазного революционного движения, но и ругал «якобинских каналий». Его записи содержат наглядные сообщения о жизни королей, аристократов, пап, священников, торговцев, солдат, художников и девушек для развлечений; он него мы узнаем, как тогда обедали и путешествовали, как ходили в княжеские дворцы, театры, постоялые дворы, кабаки и игорные залы, какие беспутные нравы царили в монастырях, как смешались в сознании творения Возрождения и суеверия, кто задавал тон в культуре и политике.
Кестен дает из этого только выдержки. Он ведет нас одинаково на ярмарочную площадь сенсаций и на ревю выдающихся личностей. Мы сопереживаем Казанове на аудиенциях и разговорах с маркизой де Помпадур (1751), с папой Клементом XIII (1760), с прусским королем Фридрихом II (1764) и русской царицей Екатериной II (1765). Однако среди его неисчислимых современников Клопшток, Лессинг и Иммануил Кант не заслужили ни строчки, потому что он презирал немецкую литературу. При последнем появлении в Веймаре (осень 1795) он точно также надменно игнорировал Гете и Шиллера.
Но он общался с романскими коллегами, драматургами П.Кребийоном и К.Гольдони, имел контакт с американским дипломатом и изобретателем Бенджамином Франклином, посещал французского философа Жана-Жака Руссо и швейцарского просветителя Альбрехта фон Халлера. К замечательным главам воспоминаний бесспорно принадлежит сообщение о визите к Вольтеру летом 1760 года, сцена, которую Герман Кестен виртуозно пересказывает и оформляет: «Встреча всемирной славы и скандальной славы», замечает он, «француза и итальянца, поэта и авантюриста… Один был предтечей революции, другой наследником реакции». Замечательная комедия взаимного кокетства, разновидность взаимообмана между князем духа и самовлюбленным «курьезом», пышная декламация в духе Ариосто и изображение жеманного, колкого диалога! В этой ценной исторической «миниатюре» биограф смог заретушировать убогий вид Казановы и позволить догадаться о многостороннем дилетантизме венецианца, который выступает как «ученый педант» и «неудачливый литератор».
На самом деле «значение» человека ни в коей мере не исчерпывается его звездной ролью шарлатана и юбкозадирателя, охотнее укладывавшегося в постель как в рабочее место, плейбоя и глубокомысленного болтуна; напротив, он был знатоком многих языков (греческий, латинский, французский и др.), академически образован, сведущ в исторических и естественных науках, глубоко разбирался в искусстве и усердно действовал литературно. Кроме несравнимых мемуаров, под его именем появилось еще около тридцати сочинений, среди них стихи, переводы, пьесы, памфлеты, статьи и даже утопический роман об экспедиции внутрь Земли («Икосамерон»). Правда: ничего достойного внимания рядом с вольтеровской комической историей «Микромегас», рядом с песнями Макферсона, боевыми памфлетами Пэйна или драмами Лессинга, но все-таки выражение неординарной личности.
Воспоминания, к которым Г.Кестен относился конечно литературно-критически и сосредоточенно, составляют неистощимый резерв материала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57