В этот день я очень рано явился во Дворец юстиции и уже при входе в здание почувствовал необычность обстановки. У подъезда было значительно больше тяжелых полицейских машин. Все средства контроля усилены! Постовые тщательно просматривают содержимое портфелей, внимательно изучают пропуска, сличают их с паспортами. Этой процедуре подвергаются все без исключения: и представители прессы, и сотрудники трибунала, и адвокаты, и гости.Среди гостей узнаю многих из тех, кто были на процессе лишь в первые его недели. Теперь они вновь вернулись. В зале опять вавилонское столпотворение — собрались представители почти всех стран мира.Около половины десятого занимают свои места защитники. Затем появляются стенографы и переводчики. Происходит опробование системы перевода. В застекленных радиокабинах толпятся техники. Галерея прессы забита до отказа. В полной боевой готовности фотографы и кинооператоры.Подсудимых вводят одного за другим с промежутком в полминуты-минуту. Они выглядят исключительно напряженными. Похоже на то, что на скамье сидят люди, совершенно незнакомые друг с другом.Нюрнбергский процесс вступил в свою последнюю и решающую фазу. В зале стоит напряженная тишина.— Встать! Суд идет! — объявляет маршал суда.Из совещательной комнаты выходят судьи. В руках председателя трибунала лорда юстиции Джеффри Лоуренса объемистая папка, а в ней — текст приговора.Час за часом судьи, сменяя один другого, читают этот исторический документ. Ушел целый день, но оглашение приговора еще не закончено.1 октября судьи продолжали чтение. Они добрались наконец до того, что называется формулами индивидуальной ответственности каждого из подсудимых.Внимательно наблюдаю за подсудимыми. Вот оглашается формула в отношении Германа Геринга. Склонив голову, он плотнее прижимает пальцами к виску радионаушник. Его глаза прикрыты темными очками, губы — в еле заметной улыбке. Геринг по-прежнему стремится сохранить позу, но это ему плохо удается.Сосед Геринга, Рудольф Гесс, держится совершенно безучастно, будто все происходящее вокруг не имеет к нему никакого касательства. На коленях у него — несколько листов бумаги, и он непрерывно что-то пишет. Гесс даже не надел наушников.Кейтель сидит, судорожно выпрямившись. Кальтенбруннер непрерывно двигает челюстями, будто он с трудом что-то разжевывает. Розенберг как бы съежился в ожидании неизбежного удара. Фриче, едва судья называет его имя, рывком подымается с места. Франк горестно качает головой. Штрейхер скрестил руки и, пожалуй, впервые за все месяцы процесса не жует резинку. Беспокойно двигается взад и вперед Вальтер Функ; он опустил голову, плечи его подняты до самых ушей.Шахту, Папену и Фриче Международный трибунал вынес оправдательный приговор. По мере того как зачитывалась формула их оправдания, в зале нарастал гул. Эта реакция зала показалась мне неоднородной, как неоднороден был зал суда, вмещавший в себя и представителей прогрессивной печати, и отъявленных реакционеров. Последние, несомненно, реагировали бы еще более бурно, если бы список оправданных не ограничивался только этими тремя.Я не могу сказать, что такой приговор был для меня неожиданностью. На организационных заседаниях трибунала, которые не были публичными, многократные обсуждения вопросов, связанных с ответственностью Шахта, Папена и Фриче, достаточно ясно раскрывали позиции судей. Не раз во время этих заседаний советскому судье приходилось парировать высказывания судей западных стран, недвусмысленно выражавших свое мнение, в конечном итоге воплотившееся в оправдательном вердикте этим трем.Нет сомнения, буржуазные судьи в Нюрнберге не были свободны от влияния определенных округов Запада. Американский судья Биддл, например, в своих воспоминаниях рассказывает о встрече перед началом Нюрнбергского процесса с папой римским:«Я оставался наедине с его Преосвященством 15 минут... Фрау фон Папен просила, чтобы он ходатайствовал за ее мужа, и папа просил меня сделать все, что в моих силах, для того, чтобы суд над Папеном был справедливым. Я уверил папу в том, что я это сделаю».Но было бы неправильным переоценивать результаты такого рода нажимов извне. Все же в целом Международный трибунал вынес суровый и справедливый приговор. Неспроста потом иным буржуазным судьям пришлось прочувствовать на себе, какой неприятной оказалась реакция на этот приговор в некоторых влиятельных кругах Запада. Тот же Фрэнсис Биддл пишет в мемуарах, как отреагировал один из крупнейших реакционных американских издателей Роберт Маккормик, получив однажды приглашение на завтрак, устроенный в честь Биддла. Всемогущий газетно-журнальный владыка сообщил через своего секретаря об отказе участвовать в этом завтраке, так как он-де не хочет сидеть за одним столом с убийцей. Нет необходимости объяснять, что убийцей в глазах Маккормика являлся член Международного трибунала от США Фрэнсис Биддл...Но вернемся в зал нюрнбергского Дворца юстиции.Итак, трое оправданы. Коменданту суда приказано освободить их. Фриче и Папен прощаются со своими соседями, пожимают руки Герингу, Деницу и некоторым другим. Только Шахт проходит мимо Геринга, даже не посмотрев в его сторону.Остальные подсудимые остались на скамье. После перерыва им предстоит прослушать свой приговор, который не обещает столь счастливой развязки.Во Дворце юстиции царит большое оживление. Сегодняшнее утро самое сенсационное, и мировая печать торопится сообщить об этой сенсации всему миру. Пополз слух, что в одном из залов Дворца происходит пресс-конференция, «героями» которой являются оправданные. Я зашел туда. Зал был заполнен корреспондентами разных стран, преимущественно американскими и английскими. Вопросы следуют один за другим. Интервьюируемые с самодовольными физиономиями отвечают. Здесь они лгут так же, как лгали на скамье подсудимых.Папена спрашивают, чем он думает заниматься теперь, посвятит ли остаток своих лет политике? Старый гитлеровский зубр отрицательно качает головой:— Нет, моя политическая жизнь окончательно завершена.Может быть, в этом ответе ложь соседствовала с какой-то долей искренности — слишком уж скандально закончилась его политическая карьера и после первой, и после второй мировых войн. Тюрьма, одиночная камера, клеймо тяжкого военного преступника плюс почти семь десятков прожитых лет — вряд ли все это настраивало на продолжение политической жизни.Так, по крайней мере, казалось. Но прожженный политический интриган, матерый милитарист фон Папен, оказавшись в атмосфере шовинистического угара, отравляющего Западную Германию, не смог даже на склоне лет оставаться безвредным для мира и спокойствия народов. От своего заявления не возвращаться более к политической деятельности он отказался сразу же, как только очутился на свободе. Папен разъезжает по Западной Европе и ведет яростную пропаганду за восстановление «старого рейха». Папен наносит визиты в Анкару и Мадрид. В испанской столице он выступает с докладом на тему «Положение Западной Европы между США и Советским Союзом», и его с восторгом слушает вся камарилья Франко.— Диалектический материализм, — шипит 84-летний Папен, — подорвет все западное общество, если народы западных стран не проснутся и не окажут энергичного сопротивления его губительному влиянию...А Фриче? Этот ближайший подручный Геббельса тоже клялся на пресс-конференции больше не впутываться в политику. И поначалу он действительно стал работать коммивояжером парижской косметической фирмы «Банекру». Но вскоре заскучал на новом поприще, его опять потянуло в водоворот новых милитаристских политических страстей. Фриче пишет книгу за книгой, фашиствующие издатели печатают их, и они вливаются в общий мутный поток неонацистской литературы, вновь призывающей к войне и насилию. Отравленное ядом реваншизма перо Фриче остановила лишь смерть: в 1953 году он умер.О послевоенной деятельности третьего из оправданных — Шахта — читатель уже знает.Пресс-конференция во Дворце юстиции, проведенная тремя оправданными преступниками, была заснята многими фотокорреспондентами. На следующий день в фотолаборатории Дворца юстиции мне дали снимок, запечатлевший ее окончание... Что-то омерзительное было в этой фотографии. Люди в американской военной форме с восторгом трясли руку Шахту и Папену, поздравляли их так, как поздравляют обычно родного человека, оправившегося после тяжелой и казавшейся безнадежной операции.Рассматривая фотографию, я еще раз подумал, сколь исторически и юридически справедливым было «Особое мнение» советского судьи И. Т. Никитченко, который выразил свой протест против оправдания Шахта, Папена и Фриче.Этот протест получил отклик во всем мире. В апартаменты нашей делегации сразу потянулись представители прогрессивной печати. Все они спешили высказать свою солидарность с позицией советского судьи. Многие просили у меня экземпляры «Особого мнения» для того, чтобы немедленно информировать о нем мировую общественность. А через два-три дня из различных стран в Нюрнберг стали поступать газеты с первыми комментариями по приговору в целом и «Особому мнению» советского судьи, в частности.«Русские оговорки в связи с решением трибунала встретят много симпатий и понимания», — говорилось в передовой статье шведской газеты «Афтонтиднинген».«Точка зрения, высказанная русским представителем в трибунале, вызывает в странах, подвергшихся немецкой оккупации, самую горячую симпатию», — отмечала норвежская «Арбейтер бладет».Секретарь национальной гильдии юристов США Поппер писал в те дни, что оправдание Шахта может быть истолковано лишь в том смысле, что «нацистские промышленники и финансисты, субсидировавшие нацистскую партию и создавшие экономическую базу, без которой Гитлер был бы бессилен, не разделяют вины за агрессию и преступления против человечества... Подлинный смысл оправдания Шахта становится понятным, только если рассматривать его как часть всей политики США и Англии в отношении Германии».«Особое мнение» советского судьи получило мощную поддержку самых широких слоев народа и в самой Германии. Сто тысяч человек вышли в Лейпциге на демонстрацию под лозунгами: «Смерть военным преступникам!», «Мы хотим длительного мира!», «Народный суд над Папеном, Шахтом и Фриче!», «Мы хотим спокойствия и мира!». Такие же демонстрации имели место и в Дрездене, и в Галле, и в Хемнице. Последнее заседание трибунала 1 октября 1946 года. В 14 часов 50 минут суд приступает к своему последнему, 407-у заседанию.Обстановка в зале резко изменилась.Убраны прожекторы, которые время от времени включались для того, чтобы в зашторенном помещении могли производиться кино — и фотосъемки (на последнем заседании фотографирование запрещено). Только синеватый свет неоновых трубок без всякой тени ложился на стены, на лица обвинителей, защитников, сотрудников секретариата, многочисленных гостей.Скамья подсудимых пуста. В зале тихо, как в операционной. То там, то здесь кто-то кашляет, и этот кашель раздается как неожиданный залп.Все ждут, когда трибунал начнет объявлять свой приговор каждому приговоренному в отдельности. Взоры прикованы к двум дверям — к той, откуда должны выйти судьи Международного трибунала, и к другой, через которую сейчас по одному будут входить подсудимые.Вот вышли судьи. Чуть заметный кивок Лоуренса, и все опускаются на свои места.Последний, резолютивный раздел приговора будет оглашать сам председательствующий. Привычным движением он поправляет очки, и в тот же миг бесшумно, как будто бы без прикосновения чьей-либо руки, откатывается на шарнирах дверь позади скамьи подсудимых. Из темного отверстия в освещенный зал вступает хорошо знакомая фигура Германа Геринга. По бокам от него — двое солдат.Геринг беспокойным взглядом обводит напряженно притихший зал, обвинителей и задерживает его на судьях. Он бледен, еще больше осунулся. Месяц ожидания приговора не прошел даром! Маска бравады, которую так старательно сохранял бывший рейхсмаршал в течение всего процесса, исчезла с его лица. Ему подают наушники, хотя познания Геринга в английском языке были вполне достаточны, чтобы понять лаконичную, но выразительную формулу приговора: смерть через повешение.Выслушав ее, Геринг бросает последний злобный взгляд на судей, в судебный зал. Сколько ненависти в его глазах. Он молча снимает наушники, поворачивается и покидает зал. За его спиной закрывается дверь, чтобы через несколько секунд снова открыться.Появляется Гесс. Этот отказывается от предложенных ему наушников. Он и теперь выглядит каким-то фигляром. Трибунал объявляет ему приговор: пожизненное заключение.Вновь закрывается и вновь открывается дверь. На этот раз через нее входит Риббентроп. Лицо как зола. Глаза выражают испуг, они полузакрыты. Меня поразило, что в руках у него какая-то папка с бумагами. Она ему уже не пригодится.— К смертной казни через повешение, — объявляет Лоуренс.Ноги у Риббентропа становятся как будто ватными. Ему требуются усилия, чтобы повернуться обратно и скрыться в темноте прохода.Вводят Кейтеля. Он идет выпрямившись, как свеча. Лицо непроницаемо.— К смертной казни через повешение, — звучит в наушниках.Розенберг вовсе теряет самообладание, когда слышит такой же приговор.А вот вводят Франка. У этого палача, который обещал сделать «фарш из всех поляков», на лице умоляющее выражение. Он даже руки простер, как будто такой жест может изменить уже подписанный приговор: к смертной казни через повешение.Вслед за Франком входит, а точнее, вбегает Юлиус Штрейхер. Широко расставив ноги и вытянув вперед голову, этот погромщик и растлитель душ тысяч и тысяч немцев производит впечатление человека, ожидающего удара. И он получает его, он слышит те же несколько слов, что и Франк.За Штрейхером — Заукель. И ему воздается должное: смертная казнь.Вводят Иодля. Услышав об уготованной для него петле, он резко снимает наушники, что-то злобно шипит и, тяжело ступая одеревенелыми ногами, удаляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80