Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит — облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.
— Что это, сон или явь? Входи же! — сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы...
У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:
— Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание... Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары — вот почему я здесь очутился... Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! — С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.
— Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, — сказала она. — Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала — вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня — последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне... — И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.
— Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! — сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.
— Вспоминай меня, глядя на это платье! — сказал он.
— О да, — отвечала ему супруга, — но лучший памятный дар — след, оставленный кистью! — С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:
Сменив перед смертью
китайского шелка наряд,
что смочен обильно
в безутешных, горьких слезах,
завещаю тебе его...
Супруга, не в силах до конца дослушать стихи, ответила:
Зачем же на память
ты мне отдаешь свой наряд
в часы расставанья,
если быть отныне ему
только вестником злой судьбы!
— Нас связали брачные узы, стало быть, нам непременно уготована встреча в грядущей жизни! — сказал князь Сигэхира. — Молись, чтобы возродиться нам вместе, в одном венчике лотоса! Уже вечереет, до Нары путь дальний... Нельзя заставлять самураев ждать слишком долго! — И он пошел было прочь, но супруга, цепляясь за рукава его платья, твердила: «Но как же, как же так?.. Побудь еще немножко!» — и не давала ему уйти.
— Подумай, каково у меня на сердце! — сказал ей князь Сигэхира. — Судьба моя решена, изменить ее невозможно. Увидимся в жизни грядущей! — И с этими словами он вышел, но при мысли, что это свидание и впрямь — последнее, захотелось ему остановиться, вернуться, однако он подумал: «Что же будет, если я тоже выкажу слабость?» — и, пересилив себя, удалился решительным шагом. А супруга упала на пол у самого края бамбуковой завесы, и далеко, даже за воротами, все еще слышались ее рыдания и стоны, и не хватало духа у Сигэхиры торопить коня, и слезы туманили взор, мешая видеть дорогу. Он даже раскаивался в своем поступке — уж слишком мучительным оказалось это свидание! А супруга хотела было броситься за ним следом, но было то невозможно, и она осталась лежать, закрыв лицо покрывалом.
Приняв Сигэхиру, монахи Нары стали совещаться, как поступить с пленным князем.
— Этот князь Сигэхира — великий грешник! Любая из трех тысяч и пяти казней22 будет ему недостаточным наказанием! Он сам заслужил суровую кару, вина его очевидна! Он преступник, враг Будды, враг святой веры! Сперва нужно обвести его вдоль ограды обоих храмов — Тодайдзи и Кофукудзи, а потом предать смерти, отпилив голову пилой. Или сперва закопать его живым в землю по шею, а потом отрубить голову! — говорили монахи. Но старые монахи не согласились: «Нет, монахам не пристала жестокость! Нужно предать его в руки стражников-самураев, и пусть ему отрубят голову неподалеку от речки Кицу!» И, на том порешив, они снова передали Сигэхиру стражникам-самураям. Те приняли пленника, и, когда повели казнить, посмотреть на казнь собралось несколько тысяч монахов и прочего люда без счета...
Среди самураев, долгие годы служивших Сигэхире, был некий Томотоки, младший Правый конюший. Ныне он состоял на службе у принцессы Хатидзё, но, желая проводить в последний путь своего прежнего господина, примчался, нахлестывая коня, когда казнь должна была уже вот-вот свершиться. Раздвинув многотысячную толпу приблизился он к Сигэхире.
— Я, Томотоки, прибыл, чтобы проводить вас в последний путь! — сказал он, обливаясь слезами.
— Поистине благороден порыв твоего сердца! — отвечал ему Сигэхира. — Послушай, Томотоки, мне хотелось бы перед смертью вознести моления Будде. Но как это сделать? Я слишком великий грешник!..
— Это легко устроить! — отвечал Томотоки и, договорившись со стражниками, принес изваяние Будды, которое отыскалось в этих местах. На счастье, это оказалась статуя будды Амиды. Установив изваяние на прибрежном песке, Томотоки, быстро выдернув шнур из широкого рукава своего кафтана, прикрепил один конец к руке Будды, а другой подал Сигэхире. Сжимая в руках шнурок, Сигэхира сказал, обращаясь к статуе Будды:
— Слыхал я, что Дэвадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакья-Муни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужили прозрению... Я, Сигэхира, тоже совершил греховный проступок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира... Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живущих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повиноваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или виновен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершенные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды — это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэн-дай: «То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воззвать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет...» Ныне я взываю к тебе с мольбою — да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая! — И, десять раз кряду громко взмолившись Будде, он вытянул шею, сам подставив ее под удар меча.
Да, греховны были в прошлом его деяния, но теперь, глядя, как достойно держится он перед казнью, вся многотысячная толпа, в том числе и стражники-самураи, как один человек, пролили слезы. Голову его прибили гвоздями над воротами храма Высшей Мудрости, Ханнядзи, на том самом месте, где в годы Дзисё стоял князь Сигэхира, когда во время битвы сгорели-погибли святые храмы.
Госпожа Дайнагонноскэ, его супруга, прислала за останками казненного носилки, желая получить хотя бы безголовое тело, чтобы похоронить его и молиться. В самом деле, тело оказалось брошенным без присмотра; его положили на носилки и доставили в Хино. Можно понять, что творилось на сердце у несчастной женщины, ожидавшей и встретившей это тело! До вчерашнего дня труп оставался без изменений, но погода стояла жаркая, и как-то незаметно он страшно переменился. Медлить было нельзя, и она упросила монахов, знавших подобающие молитвы, отслужить заупокойную службу. По ее просьбе праведный Сюндзёбо, по прозванию Великий Будда, выпросил у монахов Нары голову казненного и отослал ее в Хино. Голову вместе с телом предали сожжению, прах отослали на святую вершину Коя, а могильный памятник воздвигли в Хино. Супруга постриглась в монахини и молилась за упокой души Сигэхиры. Печально, скорбно все это!
СВИТОК ДВЕНАДЦАТЫЙ
1 ВЕЛИКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Погиб, истреблен был весь род Тайра, и в западных пределах страны наконец воцарился мир. Края и земли повиновались наместникам, имения — своим господам, живущим в столице. С облегчением вздохнули и благородные, и низкорожденные, как вдруг в девятый день седьмой луны того же года, ровно в полдень, сильно содрогнулась земля, и тряслась, и колебалась долгое время. В окрестностях столицы, в «Красной черте»1, в округе Сирака-ва, обрушились все шесть храмов Торжества Веры. Упала и девятиярусная пагода — шесть ее верхних ярусов обвалились от сотрясения. Тридцать три кэнъа в длину насчитывал Храм Долголетия; едва ли не семнадцать из них погибли. Рушились все строения — императорский дворец, кумирни японских богов и буддийские храмы, усадьбы вельмож и хижины простолюдинов, грохот падавших зданий был подобен раскатам грома, а пыль вздымалась к небу, как клубы дыма. Небо померкло, не стало видно даже сияния солнца. И стар и млад обомлели от страха, птицы и звери метались в тревоге, и так было повсюду — и в ближних, и в Дальних землях.
Земля разверзалась, из трещин била вода; трескались скалы и падали вниз, в долины. Рушились горы и погребали под обломками реки; море бурлило и затопляло берег... Корабли, плававшие на взморье, качались на волнах, коням, ступавшим по тверди, некуда было поставить копыто...
От наводнения можно спастись, поднявшись в горы; от пожара — укрыться за рекой. Но самое ужасное из всех бедствий — землетрясение! Ведь люди не птицы, в воздух взлететь не дано им, не драконы — к тучам им не подняться! Не счесть, сколько народа погибло под развалинами в кварталах Сиракава, Рокухара, по всей столице!
Из четырех великих стихий вода, огонь и ветер часто приносят несчастье, однако земля до сих пор особых бедствий не причиняла. «Что означает сие?» — терзались тревогой и благородные, и низкорожденные, и, закрыв ставни, задвинув перегородки, целыми днями только и знали, что читать отходные молитвы Будде; и всякий раз, как грохотало небо и содрогалась земля, люди ждали, что смерть вот-вот их настигнет, и жутко было слышать их стенания и вопли. «Всем известно, что конец света неизбежно наступит, — твердили даже девяностолетние старцы, — но все же кто мог думать, что это случится так скоро!» — и пребывали в великом страхе; а юноши и малые дети, слыша их речи, горевали и сокрушались.
Государь-инок в ту пору совершал молебствие в храме Новый Кумано, но там тоже оказалось много убитых, место было осквернено, и он поспешил возвратиться во дворец, в Рокухару. По пути и государь, и вассалы замирали от страха! Императора доставили к берегу пруда в паланкине. А государь-инок велел раскинуть шатер в Южном саду и в том шатре поселился. Государыня-мать и принцессы пребывали в паланкинах или в каретах, ибо все дворцы развалились. Сбежались ученые астрологи-звездочеты и предсказали, что к вечеру, примерно в час Вепря2, земля непременно затрясется снова. Не описать словами ужас, объявший души!
Передают, что в древности, в царствование император Монто-ку, в восьмой день третьей луны 3-го года Сайко, тоже случилось великое землетрясение. Тогда, говорят, свалилась голова у статуи Будды в Великом Восточном храме. Сказывают также, что в великое землетрясение пятого дня четвертой луны 2-го года Тэнгё император покинул свой дворец и поселился в шатре, раскинутом в пяти дзё от дворца Неизменного Покоя, Дзёнэйдэн. Но то случилось в далекой древности, что толку сейчас вспоминать об этом! Нынешнее же землетрясение было столь ужасным, что мнилось, даже в грядущие времена никогда не повторится такое!
Люди с сердцем и совестью, горько вздыхая, говорили: — Император, украшенный всеми Десятью добродетелями, повелитель десяти тысяч колесниц, покинул свою столицу, священная особа его погрузилась на дно морское... Министров и вельмож на позор возили по улицам, головы их вывесили у врат темницы на всеобщее поругание... С древних времен и до наших дней грозен был гнев мертвых духов! Кто знает, что будет теперь с нашим миром?! — и все, до единого человека, сокрушались и горевали.
КРАСИЛЬЩИК
В двадцать второй день восьмой луны того же года преподобный Монгаку, настоятель храма в Такао, прибыл в Камакуру. На груди у него висела сума, а в той суме лежал подлинный череп Левого конюшего Ёситомо, родного отца властителя Камакуры Ёритомо. Послушник, сопровождавший Монгаку, вез череп Маса-киё Камады, верного вассала покойного Ёситомо. Оказалось, что череп, привезенный Монгаку в минувшем 4-м году Дзисё, был вовсе не настоящим. Подобрав чей-то достаточно старый череп, он завернул его в кусок белой ткани и предъявил князю Ёритомо, чтобы подвигнуть того к восстанию. Князь поверил монаху, поднял восстание и покорил всю страну, убежденный, что Монгаку доставил ему подлинные останки отца, как вдруг снова появился Монгаку и привез новый череп.
Этот череп сохранил некий красильщик, долгое время служивший покойному ёситомо и пользовавшийся его расположением. Скорбя о том, что череп господина вот уже несколько лет висит у врат темницы и некому молиться за упокой души убиенного, он отправился к тогдашнему начальнику сыска, выпросил у него череп, снял с дерева, а затем рассудил, что сын покойного хотя и находится сейчас в ссылке, но кто знает, как повернется в Дальнейшем его судьба? Человек он надежный, и если преуспеет в мире, то, несомненно, захочет отыскать отцовские кости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97