другие всю ночь до рассвета проводили в Сираре, в Фукиагэ или на берегах заливов Вака, Сумиёси, Нанива, Оноэ и Такасаго. Те же, кто остался в старой столице, любовались луной, отраженной в окрестных прудах Фуси-ми и Хиросава...
Но вельможе Дзиттэю милее всего было сияние луны над старой столицей. В середине восьмой луны он прибыл туда из Фуку-хары. Все вокруг неузнаваемо изменилось; кое-где дома еще оставались, но ворота заросли густою травою, в садах обильная роса блестела на кустах и деревьях. Кругом все так заглохло, так одичало, что напоминало не то гнездилище птиц, не то равнину, покрытую высоким, словно лес, чернобыльником, не то унылую пустошь, поросшую дикой травой асадзи, а стрекотание цикад, звеневших среди лиловых орхидей и желтых хризантем15, еще больше усугубляло печаль.
Одна лишь прежняя императрица, супруга двух государей, еще оставалась в своем дворце в Коноэ-Кавара — единственное напоминание о прошлом!
Туда и направил стопы Дзиттэй и приказал курандо, своему провожатому, постучать в ворота. Изнутри откликнулся женский голос:
— Кто там стучит и кто пришел сюда, где так давно никто не раздвигал кустов, осыпанных росой?
— Вельможа Дзиттэй из Фукухары! — гласил ответ.
— Ворота на замке. Войдите через калитку с восточной стороны! — сказала женщина.
— Хорошо! — согласился Дзиттэй и направился к Восточным воротам.
Он вошел, когда бывшая императрица, велев приподнять решетки на южной стороне дома, утешалась игрой на лютне, быть может, предаваясь воспоминаниям о прошлом. «Какими судьбами? Сон это или явь? Сюда, сюда!» — позвала она брата, протянув к нему руку, и Дзиттэю внезапно припомнились строки из «Повести о Гэндзи», та сцена, где дочь принца-монаха, тоскуя о том, что осень уходит, всю ночь играла на лютне, а ближе к рассвету, когда тучи вдруг разошлись и луна засияла особенно ярко, девушка, все не выпуская из пальцев костяной плектр, которым ударяла по струнам, невольно поманила луну рукой, как будто приглашая ее подольше задержаться на небесах16.
Во дворце бывшей императрицы служила дама по прозванию Ночь Ожидания. Ее прозвали так потому, что как-то раз на вопрос: «Что печальнее — ночь, когда ждешь не дождешься свидания, или утро, когда приходится расставаться?» — она ответила:
Уж лучше под утро
услышать петуший призыв,
предвестье разлуки,
чем томиться в ночь ожиданья,
звону колокола внимая...
С той поры и дали этой даме прозвище — Ночь Ожидания. Дзиттэй попросил сестру позвать ее, и в беседе о делах нынешних и минувших вечер незаметно перешел в ночь. Дзиттэй сложил песню имаё:
Увы, довелось мне сюда воротиться, Наведаться снова в родные места. В развалинах ныне былая столица — Травой зарастает, дика и пуста.
Сиянье луны с небосклона струится На ветхий, безлюдный дворцовый чертог. Лишь ветер бушует над старой столицей, Лишь ветер осенний, студен и жесток!
Так пропел он три раза, и все женщины, начиная с императрицы, прослезились, внимая его прекрасным стихам и пению.
Тем временем рассвело; распростившись, Дзиттэй пустился в обратный путь.
— Кажется, эту даму огорчил наш отъезд, — немного отъехав, сказал он своему спутнику курандо. — Ступай обратно, передай ей слова привета!
Тот бегом вернулся во дворец и, промолвив: «Мне ведено передать вам привет!» — произнес:
Сказала ты «лучше» — быть может, но не для меня. Сегодня с зарею так горько в душе отозвался призыв петуха к расставанью!..
Утерев слезу, женщина ответила стихами:
И колокол мерный
печалит ночною порой,
но много печальней
был петуший клич на рассвете,
возвестивший нашу разлуку...
Курандо, вернувшись, передал ее ответ Дзиттэю.
— Оттого я и послал тебя, что знал — она грустит о разлуке с нами! — растроганный и восхищенный, сказал Дзиттэй. А его спутника курандо с тех пор прозвали Печальник Рассвета.
3. ОБОРОТНИ
С той самой поры, как столицу перенесли в Фукухару, людям Тайра снились дурные сны, неспокойно стало у них на сердце, и много странного случилось в то время. Однажды ночью в опочивальню Правителя-инока внезапно просунулась огромная, чуть ли не во весь покой, рожа и в упор воззрилась на князя. Но Правитель-инок, ничуть не дрогнув, устремил на нее суровый взор, и привидение исчезло. Или еще: Дворец на Холме17 был построен совсем недавно, вокруг вовсе не было больших деревьев, но как-то раз, ночью, внезапно раздался громкий треск, будто рухнуло огромное дерево, и вслед за тем послышался оглушительный хохот, как если бы разом смеялось человек двадцать, а то и тридцать! Не иначе, то были проделки тэнгу18. Решено было выставлять стражу — днем полсотни, а ночью целую сотню воинов, вооруженных гудящими стрелами. Но когда стрелы летели в сторону тэнгу, не слышно было ни звука, а если в сторону, где не было никого, — снова раздавался оглушительный смех.
И еще случилось, что однажды утром Правитель-инок, встав с постели, отворил раздвижные двери, выглянул во двор, а там видимо-невидимо черепов, целая куча, с громким стуком катаются взад-вперед, верхние — вниз, нижние — вверх. Те, что с краю, катятся к середине, те, что в середине, откатываются к краям... «Эй, люди! Сюда!» — крикнул Правитель-инок, но, как на грех, поблизости никого не оказалось. Внезапно все черепа соединились в один, такой громадный, что он заполнил собой весь двор, наподобие горы высотой не меньше четырнадцати или пятнадцати дзё, и в этом огромном черепе появилось вдруг несчетное множество живых глаз — пристально, не мигая, уставились они на Правителя-инока. Но Правитель-инок и тут нисколько не оробел, а лишь грозно взглянул в ответ, и огромная голова бесследно исчезла под его взглядом, как исчезает под лучами солнца иней или роса.
И еще случилось — в хвосте коня, стоявшего в лучшей конюшне Правителя-инока, мышь в одну ночь свила гнездо и вывела мышат, хотя множество конюхов, приставленных к этому коню, только и знали, что задавать ему корм и всячески холить. «Это неспроста!» — поняли люди, поручили жрецам Инь-Ян обратиться к гаданию, и вышел ответ: «Надобно соблюдать величайшую осторожность!» Коня этого преподнес в дар Правителю-иноку Кагэтика Оба, житель земли Сагами, сказав, что это лучший скакун во всех Восьми землях востока19. Был он вороной масти, с белой отметиной на лбу, из-за чего и дали ему кличку «Полнолуние». А Ясутика Абэ, глава Ведомства астрологии и гаданий, сказал: «Анналы Японии» повествуют: «В древние времена, в царствование императора Тэнти, мышь свила гнездо и вывела мышат в хвосте лошади в царской конюшне, и вскоре дикие племена взбунтовались против императорской власти!»
И еще — молодому самураю, служившему у тюнагона Масаёри, привиделся страшный сон. Снилось ему, будто в пышном покое, похожем на зал в Ведомстве культа, собрались на совет какие-то знатные вельможи, все в парадном придворном платье. Ниже всех сидел человек, приверженец Тайра, но остальные прогнали его прочь из собрания. «Кто это?» — спрашивает молодой самурай у одного почтенного старца, а тот отвечает: «Это бог Ицукусимы!» Был там еще один благородного вида старец, сказавший: «Меч полководца, который в последнее время находился на сохранении у Тайра, надлежит теперь передать Ёритомо, изгнаннику в Идзу!» А сидевший с ним рядом старец, тоже весьма внушительный с виду, добавил: «А после Ёритомо — моему правнуку!»20 Молодой самурай стал тут расспрашивать первого старца: кто эти люди? «Тот, кто сказал, что меч надо передать Ёритомо, — сам великий бодхисатва Хатиман, — пояснил старец. — А тот, кто сказал: „После Ёритомо — моему правнуку!“ — великий бог Касуга. А я — великий бог Такэути!» Вот какой сон приснился юноше! Он рассказал о своем сновидении людям; дошли слухи и до Правителя-инока. Тот послал к тюнагону Масаёри вассала своего Суэсаду с приказом немедленно доставить к нему этого самурая, но юноша успел скрыться. Тюнагон Масаёри поспешил к Правителю-иноку доложить, что приказание его выполнить, увы, никак невозможно, и Правитель-инок больше об этом не упоминал. Но вот что странно — короткая алебарда с серебряной рукоятью, та самая, которую князь Киёмори получил от пресветлой богини Ицукусимы еще в бытность свою правителем земли Аки и постоянно держал при себе, даже ночью не расставался, ставя у изголовья, — эта алебарда вдруг бесследно исчезла. Не потому ли отобрала ее богиня, что род Тайра, долгое время служивший опорой трону, теперь осмелился перечить императорской воле? Вчуже и то страшно об этом думать!
Толки обо всех этих происшествиях дошли до советника Сэй-рая, ныне пребывавшего на священной вершине Коя.
— Близится конец владычеству Тайра! — сказал советник. — Понятно, почему бога Ицукусимы изгнали из собрания богов — ведь он долго покровительствовал семейству Тайра. Божество это — третья дочь бога-дракона Сякацуры, владыки соленых морей, иными словами, божество приняло женский облик... Понятны также слова великого бодхисатвы Хатимана, сказавшего, что меч нужно передать Ёритомо. Но почему великий бог Касуга пожелал передать затем меч своему правнуку — этого я в толк не возьму! Может быть, это предсказание, что, когда погибнет дом Тайра и пресечется род Минамото, властителем страны и сегуном станет отпрыск канцлеров, потомок славного Каматари21.
А некий монах, слышавший эту речь, добавил:
— Боги, умерив свое сияние, могут преображаться, являясь в разных ипостасях... Бывает, что божество принимает облик смертного человека или является нам в женском обличье богини... Но пресветлый дух Ицукусимы хоть и принял подобие женщины, тем не менее — великое божество, способное провидеть прошлое, настоящее и грядущее. Велика его мощь, и нет ничего невозможного в том, что на сей раз он явился молодому самураю во сне в образе смертного человека!
Казалось бы, преподобному Сэйраю, покинувшему суетный мир и вступившему в лоно учения Будды, отныне безразличны все дела греховного мира, и помыслы его направлены только к грядущей жизни в иных мирах. Но так уж устроены люди, что радуются, услышав вести о праведном, справедливом правлении, и страдают душой, когда узнают о деяниях греховных!
4. ГОНЕЦ
На второй день девятой луны того же года Кагэтика Оба, житель земли Сагами, примчался, нахлестывая коня, с известием:
— В семнадцатый день восьмой луны опальный Ёритомо, сосланный в край Идзу, с помощью тестя своего Токимасы Ходзё, ночью напал на усадьбу наместника Канэтики Идзуми и зарубил его, после чего вместе с тремя сотнями своих воинов — среди них были Дои, Цутия, Окадзаки, — укрепился на горе Исибаси. Я, Кагэтика, собрал преданных нам вассалов, больше тысячи человек, и ударил по мятежникам. Завязалось сражение, Ёритомо бился отчаянно, но в конце концов потерял почти всех своих воинов — их осталось у него меньше десятка: он бежал с ними в Сугияму, во владения Дои, где и укрепился. К нам вскоре прибыли на подмогу пятьсот всадников Сигэтады Хатакэямы, а на сторону Ёритомо переметнулся Ёсиаки Миура и триста его вассалов. И опять завязалась битва близ бухты Юи, у селения Коцубо... Сперва Хатакэяма потерпел было поражение и отступил в край Мусаси, но в скором времени вновь собрал всех своих родичей и вассалов, больше трех тысяч всадников, и нагрянул в усадьбу Ми-уры на горе Кинугаса. Самого Миуру в том сражении убили, но вассалам его удалось захватить лодки в бухте Курихама и бежать в земли Ава и Кадзуса...
Меж тем у людей Тайра оживление, вызванное переносом столицы, уже несколько поостыло. Молодые вельможи в запальчивости то и дело твердили: «Хорошо бы началась какая-нибудь смута или мятеж! Тогда мы пойдем походом против смутьянов и разгромим их в пух и прах!» Опрометчивое бахвальство!
Сигэёси Хатакэяма, отец Сигэтады, и его младший братАриси-гэ, а также Томоцуна Уцуномия в эту пору отбывали в столице очередную службу в императорской страже.
— Это ложные слухи! — сказал Хатакэяма, прослышав о восстании, поднятом Ёритомо. — За Ходзё не поручусь, ибо он связан с Ёритомо узами родства, но чтобы другие поддержали изменника — быть того не может! Вот увидите, скоро прибудут новые, достоверные вести!
— В самом деле! — соглашались иные. Но многие потихоньку Шептали: «О нет, это начало великой смуты!»
Правитель-инок разгневался не на шутку.
— Ёритомо должны были предать смерти, а приговорили всего лишь к ссылке. Я смягчил наказание только потому, что покойная моя мачеха, госпожа-монахиня Икэ-дзэнни, за него заступилась... А теперь неблагодарный обращает лук и стрелы против нашего дома! Боги и будды накажут его за это! Вот увидите, скоро Небеса его покарают!
5. ГОСУДАРЕВЫ ИЗМЕННИКИ
Если же спросить, с чего пошла крамола в нашей стране, ответим, что впервые это случилось на 4-м году правления государя Ямато Иварэхико-но-микото22. Объявился тогда в краю Кисю, в уезде Нагиса, в селении Такао, ослушник по прозванию Земляной Паук. Туловище у него было короткое, руки и ноги длинные, а сила необычайная, никто не мог его одолеть. Многих он загубил, и потому выслали против него государево войско. Зачитали высочайший указ, сплели из волокна лианы крепкую сеть и в конце концов одолели его и убили23. С тех пор и вплоть до наших времен свыше двадцати раз супостаты посягали на величие трона, но ни одному из них так и не удалось осуществить свои козни. Мертвые тела их, непогребенные, валялись в поле, под открытыми небесами, головы, выставленные на позор, висели у врат темницы...
В наше время не стало благоговения пред императорским саном; зато в древности, когда читался высочайший указ, увядшие деревья и травы вновь зеленели, покрывались цветами и плодами, а летящие в небе птицы повиновались августейшему слову. Вот какой случай был в годы Энги, в не столь уж отдаленные времена: император Дайго, гуляя в саду Божественного Источника, заметил на берегу пруда цаплю. «Поймай и принеси сюда эту цаплю!» — приказал государь одному из придворных шестого ранга. «Как же ее поймать?!» — подумал тот, но, не смея ослушаться приказания, направился к цапле. Птица стояла неподвижно, сложив крылья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97