- Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарев. И Панама пошел и заработал четверку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть. Ну, а сегодня скандал произошел. На большой перемене остались все в классе - объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:
- Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.
- Как принять? - засмеялся Столбов. - Мы еще с начала года ни одной газеты не выпустили...
- Ну и что? Вот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.
- Не могу я сегодня.
- Ну, завтра.
- И завтра не могу, - ответил Пономарев, - занят я, ребята.
- И когда же ты бываешь свободен? - ехидно так спрашивает Васька.
- В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу. Тут все как закричат:
- А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарев выделяется, хочет особенным быть!
- Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, - говорит Васька. - Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал... У тебя что, уважительные причины есть?
- Есть, - сказал Панама.
- Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы ее стараемся максимально освободить. Идем навстречу.
- Не могу я объяснить. А причины есть, - твердо ответил Панама. Тут опять все как закричат. И вдруг встает Машка Уголькова и говорит:
- Что вы пристали? Я за него останусь. Все сразу замолчали.
- Пономарев, - говорит она, - не такой человек, чтобы врать.
- Ха! - сказал Столбов.
- Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка, за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать - это показуха! Тут опять все как закричали! А Пономарев смотрел на Уголькову, точно видел ее в первый раз. Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:
- А все-таки Маша Уголькова - хороший человек.
- Да? - усмехнулся Борис Степанович. - Из чего ж это следует?
- Из поступков.
- Ну, ежели из поступков, тогда конечно.
- А вы как считаете?
- А я считаю, что Маша - человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она - красивая...
- Ну да! - засмеялся Панама. - У нее нос конопатый!
- А ей это идет, - отжимая тряпку, ответил учитель. - А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком. Панама долго не мог заснуть, все думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: "Эффект - впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь" - и ничего не понял.
Глава девятая. ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ
Конус выздоровел окончательно. Он весело ржал и топотал, когда Панама или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за куртки, когда они затягивали седельные подпруги или застегивали на его тонких пружинистых ногах ногавки - кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия не побил копытами, не поранился. А потом Конус, поигрывая мышцами, весело шел в манеж. Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в стремя. Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищенно, как умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу. Высокий, темно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь, пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что это под ним упруго ступает жеребец. Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней. Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом Степановичем. Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно это очень легко и просто. Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о седла. Лошади шли под ними боком, а то и вовсе останавливались. Один кудлатый конек выскочил в середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в седле, как мешок.
- Сидеть, сидеть! - кричала женщина-тренер. Мальчишка цеплялся изо всех сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок. А все-таки Панама им завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.
- Что, брат, нравится? - подъехал Борис Степанович. - Хотелось бы так?
- Да!
- Ну вот... А я все ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне показалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.
- Я так никогда не смогу, - грустно сказал Панама.
- А это мы посмотрим. - И с места поднял коня в галоп. В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход. Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он еще до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чинов, ни званий, что он отхлестал ременным кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашен на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: "Свою жизнь я отдал на благо лошадей..." И когда Панама еще только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.
- Денис Платонович, позвольте? - спросил Борис Степанович.
- Прошу... - раздалось раскатисто за дверью. - А, Боренька, здравствуй, голубчик! - Панаму старик словно не заметил. Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.
- Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся - больше прыгай...
- Я не с этим сегодня, - сказал Борис Степанович. - Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?
- Я еще из седла не падаю. И память не изменяет, - засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.
- Так вот, сегодня этот мальчишка привел вам своего ученика. Денис Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить. Старик посерьезнел.
- Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили? "Старик-де обучает варварскими методами". Нынче время не то - кругом сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем - секретарш или всадников? Конный спорт - это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло кружевным платочком вытирать? . .
- Потому к вам и привел, - возразил Борис Степанович, - что хочу настоящего всадника получить. Старик помолчал, и глаза его блеснули.
- Кха! - рявкнул он и вытер усы. - Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?
- Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, - отбарабанил Панама.
- Разденьтесь, мальчик. Панама начал судорожно расстегивать рубаху, брюки.
- Так, - сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. - Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?
- Нет...
- Так. Не дыши. - Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. - Ангиной часто болеешь?
- Нет.
- Ну-ко, - Старик достал из стола силомер, протянул Панаме: - Сожми. Так, - сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. - Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.
- У него есть главное, - сказал Борис Степанович, - у него есть душа.
- Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: "Сила духа многое искупает". Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки - секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц - два раза в неделю, второй - три, третий - ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остается пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники... Не смею долее задерживать.
Глава десятая. МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!
Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печет оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята еще задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами. Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы. Вот ведь как устроен человек завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется. Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у нее денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублевых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаенном углу портфеля.
- Марьсанна. - В перемену Маша подходит к учительнице. - Я не смогу пойти в ТЮЗ.
- Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный... Ведь билетов всего пять на класс.
- Я не смогу, - говорит Маша и так краснеет, что на глазах у нее появляются слезы.
- Ну что ж, - вздыхает учительница. - Валя Соловьева, хочешь пойти в театр?
- Ой-ой, конечно! - Соловьева подбегает к столу, она самая длинная и самая смешливая девчонка в классе. - Обожаю театр. Просто обожаю!
- Ну вот, возьми билет. Деньги завтра отдашь Маше. Но предупреждаю, если ты опять начнешь хохотать так, что актеров будет не слышно, я тебя в театр больше никогда не возьму. По дороге домой Маша старается не смотреть на лотки с пирожками, но крик толстой продавщицы лезет ей в уши:
- Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!
- Маша, Маша! - К Угольковой подбегает Юлька. - Кричу тебе, кричу! Вот! - говорит она и показывает новенький полтинник. - Айда в мороженицу!
- Не могу, - говорит Маша. При одной мысли о мороженом у нее начинает сладко ломить горло.
- Что, денег нет? - спрашивает Юлька и внимательно смотрит на нее.
- Нет, - отвечает Маша и опускает голову.
- Врешь. Зачем ты врешь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!
- Это не мои... Это не мои деньги, - говорит Маша. - Я не могу их тратить... Понимаешь, не могу!
- А чьи?
- Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу...
- Машка, ты с ума сошла! - говорит Юлька. - Ты же и так худущая, как щепка, а теперь еще в столовку не ходишь. Я же все замечаю.
- Юленька, так надо! Я потом все объясню! Потом! - И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьет ее по ногам.
Глава одиннадцатая. УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАГШ!
Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:
- Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребенок еле дошел домой. Ну, кормить лошадок - это еще куда ни шло, тем более это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришел! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, еще и ребенок уродуется! Что ты молчишь?
- Я не молчу, - говорит отец. - Я даю тебе высказаться.
- Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке?
- Что у него на руке?
- Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: "Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался". Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них - спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!
- Слушай, старик! - Отец наклоняется над Панамой. - А может, мама права? Брось ты все это! Придумал тоже - лошади... Я понимаю радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки. Панама открывает глаза и медленно говорит:
- Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать. Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.
- Черт знает что! - кричит он. - Это черт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернешь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои старания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?
- Корень ученья горек, но плод его сладок! - говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.
- Да какое "сладок"! На тебя смотреть страшно!
- Ребята! - говорит Панама родителям. - Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.
- И получил бичом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9