Надо мной звезды. Запросто пулю схлопотать. А я лежу, дурак. Теперь бы уж не полез…Певцов, перебивая, рассуждал дальше: не иначе, карбонарии прибегли к помощи питерских уголовных. А то у них вряд ли бы что вышло. В чужом городе, не зная языка… Но и каторжники, разумеется, по-итальянски ни бум-бум. Значит, был посредник. Русский или поляк. Возможно, эмигрант, который нанялся матросом на «Триумф Венеры». Он-то и сидел в трактире «Америка». Известно, итальянцы считают месть делом священным. Убить – да. Пускай из-за угла или ночью, в постели – пожалуйста, сколько угодно. Благородству не помеха. Но ограбить – это уж, простите, из другой оперы. Наполеондоры прикарманили их сообщники. Кстати, найденная на окне косушка свидетельствует в пользу этой версии. Итальянцы предпочли бы вино.В паузе адъютант попытался продолжить свой рассказ:– Но итальянцы, они тоже на песню падкие…– Погодите вы! – Певцов ткнул его локтем в бок. – Просто счастье, ваше сиятельство, что этот малый с подбитым глазом, путилинский шпион, принес монеты нам, а не своему начальнику. Тот бы стал хитрить, выгадывать… Вы уже решили, как с ним поступить?– С кем? – спросил Шувалов.– С Путилиным. Между прочим, помните, мы поручили ему арестовать контрабандистов с грузом лондонских изданий? Такой ловкий сыщик и не сумел. Странно…Кучер изо всех сил натянул вожжи. Заржали лошади, карета остановилась. Есаул стучал нагайкой в стекло:– Баба какая-то. Чуть не задавили.Шувалов открыл дверцу, и к нему бросилась женщина в сбившемся на плечи платке, растрепанная, с безумным взглядом:– Ваше благородие! Пупырь! Тут он где-то…По лицу ее текли слезы.– Ты что? – заорал Певцов. – Как смеешь! Не видишь, кто перед тобой?Шувалов потянул дверцу на себя, но женщина уцепилась обеими руками и не пускала. Есаул грудью коня начал теснить ее прочь от кареты.– Помогите, господа хорошие! – причитала она. – Не за себя боюсь…Певцов толкнул ее в грудь, женщина упала, казачьи лошади простучали копытами возле самого лица, обдали грязью.Вперед, в гавань! «Триумф Венеры» уже разводит пары, пламя гудит в топках.У шлагбаума перед въездом в порт навстречу выбежал заспанный солдатик инвалидной команды.– Подымай! – издали страшным голосом закричал ему есаул.Солдатик трясущимися руками отпустил веревку, освобождая конец шлагбаума; здоровенная чугунная плюха, привязанная к другому концу, оттянула его вниз, со скрипом взметнулась полосатая перекладина, и, когда карета, лишь немного замедлив ход, проскочила под ней, у Константинова, сидевшего на козлах и не успевшего вовремя пригнуть голову, сшибло фуражку.В порту было безлюдно. Только в стороне горел костер, возле него завтракали грузчики. Здесь пришлось придержать лошадей, Константинов указывал, куда ехать. Наконец он увидел знакомый силуэт итальянского парохода. На берегу уже рассветало. Ноздри уловили слабый запах апельсинов, он увидел поблекший фонарь над бортом и длинную трубу, рассеченную тремя поперечными полосами, как национальный флаг Итальянского королевства, – белой, красной и зеленой. Из трубы валил дым, под палубой, набирая обороты, стучала машина, но трап еще не был убран, и якорей не отдали.Пупырь точно рассчитал дорогу, по которой поедет из гостей купец 1-й гильдии Красильников, носивший на каждом пальце по два бриллиантовых перстня, и веревку натянул в нужном месте и на нужной высоте. Затем спрятался в подворотне, за мусорными ларями, и стал ждать.Выйдя из подвала, Глаша вначале шла за ним след в след, почти вплотную, но вскоре испугалась, что заметит, приотстала и в конце концов, когда завьюжило на улице, потеряла его из виду. Тыкнулась в одну сторону, в другую – как сквозь землю провалился. Но догадывалась: где-то он здесь, сатана, поблизости. Собаки по дворам его выдавали. То и дело какая-нибудь шавка начинала скулить жалобно или трусливо – чуяла идущий от Пупыря волчий запах.Еще и года не минуло, как Глаша гадала: замыкала над Невой амбарный замок, вместе с ключиком клала его под подушку: тогда во сне суженый придет, попросит воды напиться; и приходил Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец. Наяву-то поглядывал на нее, орехами угощал. Ан нет же! Угораздило с душегубом спутаться. Как все переворотилось за эти месяцы. Господи, господи! И ведь жалкенький был, оборванный, уши в коростах. А теперь отъел ряху. По трактирам ходит, пишет в тетрадку, как пирог с головизной печь, как – – с сомовьим плеском. И зачем, дура, молчала? Чего боялась? Разве есть на свете что страшнее, чем с ним жить? Сколь душ на ее совести! А уж если он сегодня кого убьет, не отмолишь греха, впору на себя руки накладывать. Одно остается: найти этого, с бакенбардами, и в Неву… Господи!В отчаянии Глаша металась по улицам, заскакивала во дворы – простоволосая, платок сбился на плечи, башмаки худые, ноги промокли, но холода она не чувствовала. Два раза подбегала к будочникам, звала искать Пупыря, умоляла, плакала, но один испугался, а другой стал заигрывать, хватал за подол, за грудь, грозился в участок забрать как гулящую, коли не уважит его. Глаша еле отбилась. Наконец остановила карету с генералом, чуть не под копыта кинулась, но и генерал про Пупыря слушать не захотел. Сидя на мостовой, она смотрела, как удаляются всадники, как весело играют конские репицы с подвязанными хвостами, и выла, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшная догадка леденила душу: может, и впрямь Пупырь государю нужный человек, раз никто его ловить не желает. Может, не зря болтал?Часы на Невской башне пробили четыре. Глаша встала и побрела домой.Подойдя к дому, увидела пробивающийся снизу, из подвала, слабый свет – свечное пламя дрожало в вентиляционном окошке. Значит, проворонила его. Там он, вернулся.Уже тянуло дымком, кое-где печки затапливали. Прошли мимо два солдата, прокатил извозчик. Глаша растерянно топталась на улице, не зная, как быть, идти или нет, и не заметила, когда свет в окошке погас. Прямо перед ней стоял Пупырь: сквозь землю провалился, из-под земли и вырос. Но сейчас почему-то Глаша впервые смотрела на него без страха. Принюхалась: одеколоном пахнет. И чего боялась? Что в нем волчьего? На голове цилиндр, шинель чистая, с меховым воротником, сапоги надраил, блестят. Всем хорош, только руки длинные, обезьяньи, и шарит ими, как макака. Тьфу, погань!– Где была? – спросил Пупырь.Глаша, по привычке сжавшись, хотела сказать, что нигде не была, в прачечной уснула, но вдруг распрямила спину, засмеялась, независимо качнула грязным подолом:– За тобой следила.– За мной? – он выпучил глазки.А Глаша смеялась, не могла перестать. Потом утерла слезы и с наслаждением плюнула в мерзкую харю:– Погань вонючая! Плевала я на тебя! Душегуб! – Кулачком смахнула цилиндр, вцепилась в волосы: – Люди добрые! Держите его!– Очумела? – Пупырь отодрал ее руку вместе с клоком своих волос.– Вот он! – легко и радостно кричала Глаша. – Вот!Левой рукой Пупырь жестоко смял ей губы, правой обхватил поперек живота, поднял и понес во двор, к черному ходу.В третьем этаже скрипнула оконная рама, свесилась над карнизом чья-то лысина.Глаша отбивалась, рвала с шинели воротник, царапала Пупырю шею, надсаживалась криком, который казался ей пронзительным, а на деле превратился в хриплое бессильное мычанье. Пупырь протащил ее в дверь, после – на лестницу, ведущую в подвал, и, как куль, стряхнул на каменные ступени. Она ударилась о стену, всхлипнула и затихла.На улице тоже было тихо. Пока.Пупырь бросился вниз, к поленницам. Вначале достал роскошный кожаный баул, припасенный для путешествия в Ригу, затем раскидал дрова, выгреб коробку с деньгами, кольцами, сережками и серебряными нательными крестами, сунул коробку в баул и туда же, подумав, запихал две собольи шапки. Остальное добро приходилось оставлять здесь. Глашка, если очухается, еще и спасибо скажет.Он защелкнул замок, и даже сейчас этот бодрый и веселый щелчок, с которым заходили друг за друга стальные рожки на бауле, сладко отдался в сердце, как обещание иной жизни. Захотелось щелкнуть еще разик. Но не стал, конечно. Побежал обратно, к лестнице, и увидел, что Глаша, пошатываясь, уже стоит наверху, пытается открыть дверь.Золотая гирька настигла ее у порога, угодила в самый висок.Схватившись за голову, Глаша осела на ступени и сквозь последнюю боль увидела: едет к ней на своей бочке Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец.
* * * Константинов рассказал деду, что прачку, убитую Пупырем, нашли на другой день. Константинов даже утверждал, будто Иван Дмитриевич, вызнав печальные обстоятельства ее жизни и смерти, был в церкви на отпевании и сам шел за гробом. Глядя на него, к процессии присоединялись многие – полицейские, свободные от службы, прачки и швеи, лавочники, приказчики, солдаты, рабочие свечных и кирпичных заводов, прислуга; извозчики и водовозы ехали длинной вереницей. Вся эта масса народу, не зная толком, кого хоронят, проследовала до самого кладбища, и, когда гроб опускали в могилу, какой-то пьяненький музыкант, стоя за деревьями, вдруг заиграл на скрипке. Сыч и Константинов тоже были там. После втроем зашли в трактир, выпили, и Константинов видел, как Иван Дмитриевич взял рюмку, сдавил ее в кулаке, будто яйцо, и раздавил, порезав себе пальцы.– Это я слышал от Константинова, – говорил дед.И детально описывал жилище бывшего доверенного агента, рассчитывая, что правдивость этого рассказа меньше будет подвергаться сомнению, если сообщить, например, следующее: стол у Константинова застелен был траурно-черной клеенкой, на ней подслеповатый старик лучше различал чашку, ложку, солонку. Слепнущий яснее помнит прошлое, ему можно доверять.Дед полюбопытствовал, неужели и вправду у Пупыря была привешена к цепочке гирька из чистого золота.Константинов с удовольствием посмеялся над его простотой, объяснив, что нет, само собой нет, никто не льет такие гирьки, она была чугунная, сверху позолоченная, о чем Иван Дмитриевич, конечно, знал.
* * * Хотек лежал на диване в квартире у Кунгурцева, рядом сидел Никольский; смазав послу йодом ссадины на руках, он полагал, что сделал все возможное для его спасения. Сам Кунгурцев, успевший облачиться во фрак, нервно метался по комнате в ожидании важных персон из министерства иностранных дел и гнал жену переодеваться.– Приедут, – говорил он трагическим шепотом, – а ты, милая, в затрапезе.– Сейчас, сейчас, – отвечала Маша, одновременно заваривая свежий чай, откупоривая бутылку кагора и накладывая Хотеку холодный компресс.Раздался звонок.– Маша! – прошипел Кунгурцев. – Немедленно… То, черное! – И побежал открывать.В прихожую шагнул Иван Дмитриевич. Один. Сопов и Сыч остались в подъезде.Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился:– А, это вы… Что ж, прошу.Иван Дмитриевич прошел в комнату, присел возле дивана:– Ваше сиятельство.Хотек молчал. Опущенные веки неподвижны, на груди зияют дыры от содранных орденов.– А ну-ка чайку, – приговаривала Маша, склоняясь над ним, как над ребенком, которого у нее не было, – горяченького…Хотек с усилием разлепил посеревшие веки.– Ваше сиятельство, кто это был? – спросил Иван Дмитриевич. – Вы видели?Минута тишины, потом Хотек прошептал:– Ангел…Маша охнула, Кунгурцев скорчил соболезнующую мину, атеист Никольский саркастически усмехнулся, но Иван Дмитриевич, казалось, ничуть не был удивлен этим признанием.– Понятно, – кивнул он, словно речь шла о чем-то обыкновенном. – Вокруг головы светилось?– Да…Иван Дмитриевич поднес к лицу посла бумажник с орлом:– Что в нем было? Пожалуйста, вспомните.– Ключ, – Хотек опять закрыл глаза.– Какой ключ?– От сундука… У Людвига в гостиной сундук…Вскочив со стула, Иван Дмитриевич присел над Хотеком на корточки:– Утром Шувалов нашел этот ключ в кабинете князя, в сигаретнице. И отдал вам. Так? Змея кусает собственный хвост.– Да, – прошептал Хотек. – Я знаю…Кунгурцев, украдкой достав блокнот, лихорадочно строчил: «Беседа, исполненная недомолвок. Змея, кусающая себя за хвост. Что это? Символ вечности? Или намек на то, что посол пострадал по своей вине?»– А больше ничего не было? – спрашивал Иван Дмитриевич, тряся бумажником. – Ни денег, ни документов?– Ничего…«Удивительная ночь, – записывал Кунгурцев. – Мурашки по коже. Чувствую близость исторических катаклизмов. Что происходит? Почему именно я оказался в центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность? Навсегда запомню эту ночь. Маша в халатике. Австрийский посол на моем диване. Мертвая голова. Ангел. 26 апреля 1871 г . 5 часов 22 минуты пополуночи…»Когда он поднял голову от блокнота, Иван Дмитриевич, ни с кем не простившись, уже выбегал из комнаты. Хлопнула дверь, три пары сапог торопливо загремели по ступеням.Никольский, не спавший вторую ночь, тупо таращился в угол.– Иди домой, – велел ему Кунгурцев, лишь сейчас осознав, чем грозит присутствие в квартире человека, подозреваемого в убийстве австрийского атташе.– Нет, – сказала Маша. – Через мой труп. Сегодня Петя будет ночевать у нас.Она вышла из спальни в черном платье с буфами, в котором, как давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.Никольский молчал. Ему было все равно. Он опрокинул в рот рюмку кагора, предназначенную для Хотека, но это не помогло – мертвая голова по-прежнему смотрела из угла, и некуда было спрятаться от ее взгляда.
* * * Константинов рассказывал, что спустя два дня Иван Дмитриевич провел несколько часов на Сенном рынке, где его знала каждая собака и возле которого в карету Хотека влетел обломок кирпича. Потолкался, побеседовал с мужиками и все выяснил. Оказалось проще простого. Накануне кучер Хотека закупал там фураж для посольских лошадей и повздорил с продавцами. Одному съездил по уху. На другой день этот мужик, увидев проезжавшего мимо обидчика, из-за ограды швырнул в него тем, что под руку попалось, и угодил в открытое окошко кареты.Константинов утверждал, будто Иван Дмитриевич с самого начала предполагал нечто подобное, но так это или не так, судить трудно.
* * * На берегу первым выпрыгнул адъютант со своим Кораном, за ним вылезли Певцов и Шувалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19