Джен перехватила его взгляд.
— Почему вы на меня так смотрите? — спросила она, и глаза ее весело блеснули.
— Как так?
— Странно.
Она улыбнулась и легким движением головы поправила золотистую прядь, соскользнувшую на лоб.
Андрей чувствовал, что Джен его неодолимо влечет. Он хотел тронуть ее руку, еще больше хотел коснуться волос. И в то же время он знал, что никогда первым не сделает шага, чтобы переступить то малое пространство, которое разделяет их сейчас. С тем, что их дороги пересеклись, уже ничего не поделаешь, но так ли безопасно переступить черту?
— Я красивая? — спросила Джен неожиданно.
— Да, — ответил он быстро.
Она взглянула ему в глаза, улыбнулась и покачала головой.
— Это ответ мужчины. Если угодно, комплимент. А меня интересует мнение художника.
Она подчеркивала, кого хочет увидеть в нем, и он принял условие.
— Честно? — Теперь в глаза ей смотрел он. — Вы самая красивая женщина, каких я видел в жизни.
Она засмеялась, и Андрею показалось, что так перезванивает хрусталь неосторожно тронутой люстры. И звук этот, мелодичный, тонкий, отдался в его сердце скрежещущей болью. Впервые со всей остротой он осознал, что совершенно беззащитен, открыт перед нею. Если с Розитой он был спокоен и никогда не боялся оступиться, то сейчас ни на минуту не чувствовал себя в безопасности. Словно перед неумелым канатоходцем, перед Андреем возникла альтернатива: либо вовсе не ступать на канат, либо ступить на него, сделать несколько неуверенных шагов, упасть и разбиться. Впрочем, альтернатива была уже позади: он на канат ступил и теперь надо балансировать, чтобы оттянуть миг падения.
Джен, должно быть, угадывала состояние художника, и это еще больше разжигало ее любопытство.
— А во сне вам виделись женщины красивее?
— Такие, как вы, — нет.
Она опять засмеялась.
— Интересно, художники видят цветные сны?
— Лично я — черно-белые. Чему вы все время улыбаетесь?
— А я иногда вижу сны в цвете. Чаще в зеленом и красном. Мне хорошо и спокойно с вами. — Подумав немного, она спросила: — Вам понравился концерт?
— Я не умею слушать, — признался он. — А у вас, наверное, много поклонников?
— Мужчины вообще не умеют слушать музыку. В этом вы далеко не оригинальны. Кстати, вы знаете женщин, у которых нет поклонников?
Разговор их был долгий, никчемный, хотя в каждой фразе мог почудиться скрытый смысл или неведомая глубина. Такая игра в слова одновременно и возбуждала и утомляла.
Андрей никак не мог понять: идет игра в поддавки или Джен затеяла что-то серьезное. А если не знаешь правил игры, приходится быть осторожным.
— У меня впечатление, — сказала Джен, — что вы не очень-то дальновидны.
Андрей чуть улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.
— Все может быть, но раньше вы говорили обо мне другое.
— То раньше. — Джен краешком губ зажала сигарету и затянулась. — Я не знаю, каким вы были тогда.
— В чем же проявилась моя недальновидность?
— В чем? — Она взглянула на него лукаво. — Вы не предвидите, что я скажу в ответ на ваши ухаживания. А если я скажу «нет»?
— Простите, мисс Джен. Честно говоря, я и сам бы сказал за вас себе то же самое.
Она засмеялась.
— В этом и заключается ваша недальновидность.
— А может быть, наоборот?
— Может быть… Выходит, вы меня боитесь?
— Вас — нет, себя — да.
— Приятная откровенность, — сказала Джен и утомленно прикрыла глаза. — Поедем? Уже пора.
Он довез Джен до виллы Ринг. Выходя из машины, она нагнулась и поцеловала его в щеку.
— Спасибо за прекрасный вечер.
Андрей смешался, не зная, что и сказать. Она засмеялась.
— Если я решусь вам позировать, то приеду сама. Договорились?
Вернувшись домой на Оушн роуд, Андрей почувствовал себя измотанным до крайности. Спать ему, однако, не хотелось. Ополоснувшись под теплым душем, он лег и погасил свет. Духота в это время года на побережье делалась невыносимой. Сырой горячий воздух, наплывавший с океана, ощутимо густел, и, чтобы надышаться вволю, люди широко открывали рты и походили на рыб, выброшенных на берег. Даже кондиционер не приносил облегчения.
Андрей крутился на смятой постели, стараясь найти положение, в котором можно уснуть. Подушка казалась удивительно жесткой, нескладной, матрас неровным и твердым. Голова была тяжелой, и мысли, как звук граммофонной пластинки со сбитыми бороздками, крутились вокруг одного предмета.
Он думал о Джен. Он пытался разговаривать с ней. Он ощущал ее рядом, нежную и колкую. Он не мог думать ни о чем другом. Бессонница и тревожные мысли о будущем угнетали его, как пытка.
Не выдержав, Андрей смял и оттолкнул ногой простыню и сел на постели. Было четыре часа утра. Едва светало. «Все равно, — решил он, — пора вставать».
11
Что? Где? Как? Когда? Зачем? Почему?
Эти слова есть в лексиконах всех цивилизованных народов. Значит, и вопросы, которые человеку могут быть заданы на разных континентах и в разных странах при наличии определенных условий, легко прогнозировать.
Потому, когда Розита спросила: «Чарли, как ты стал художником?» — Андрей не был безоружен. Он рассказал трогательную историю, полную запоминающихся и, главное, во многом проверяемых деталей. Совсем по-иному все выглядело в день, когда тот же вопрос, правда сформулированный немного иначе, ему задал Корицкий.
— Как давно вы пишете, товарищ лейтенант?
— Пишу?
Андрей поначалу даже не понял, о чем его спрашивают. Он никогда не прилагал слово «писать» к своему увлечению и всегда считал, что рисует.
Заминка с ответом для Корицкого оказалась столь красноречивой, что он пояснил:
— Я имел в виду рисование.
— Рисую с детства, товарищ подполковник.
— Алексей Павлович, — подсказал Корицкий.
— Так точно, товарищ подполковник, — согласился Андрей с предложенным обращением и пробующе добавил: — Алексей Павлович.
— Была к этому тяга или способности проявились случайно?
— Так точно, случайно, товарищ Алексей Павлович. Мне подарили масляные краски, и я стал пробовать…
Корицкий улыбнулся, услышав столь необычно употребленное имя и отчество в сочетании со словом «товарищ». Однако поправлять лейтенанта не стал. Что с них взять, с этих гарнизонных строевых служак, зажатых рамками команд и командных слов, затянутых поясами и портупеями?
— Случайность счастливая, как вы считаете?
— Пока не знаю, — сказал Андрей, и Корицкому понравилось, что он не пытается ему поддакивать, хотя сделать это было совсем нетрудно.
— Как у вас с иностранными языками? — спросил Корицкий в таком тоне, будто задавал вопрос проходной, для их знакомства совсем несущественный.
— Знаю немецкий, — ответил Андрей. Причем сказал столь уверенно и твердо, что у Корицкого сразу возникло желание срезать лейтенанта на хвастовстве, доказать, что таким тоном следует говорить лишь в тех случаях, когда действительно знаешь язык без дураков, не по-школярски.
— Это всерьез? — тут же спросил Корицкий по-немецки. Спросил, не выделяя слов, как то делают учителя, а бегло, стремительно, выстрелив фразу как нечто единое, слитное. — Не обманываете ли вы себя, мой друг?
— Может быть, и обманываю, — ответил ему в том же беглом темпе Андрей. Слова слетали с его языка легко, свободно и аккуратно закруглялись там, где раздавалось едва заметное грассирование. — Но тогда я сам жертва обмана. Сами немцы говорили мне, что я кое-чего стою в их языке.
— Откуда у вас такой язык?! — спросил Корицкий ошеломленно. Последнюю фразу лейтенанта он слушал, закрыв глаза, и теперь, глядя на него, не мог отрешиться от мысли, что говорил здесь все же кто-то другой. По опыту Корицкий знал, сколь плохо, точнее, сколь отвратительно советская школа учит людей языкам. Получив документы о ее окончании, где в графе «немецкий язык» стоит оценка «отлично», многие выпускники школ на деле умеют произнести лишь: «Гутен морген» и сказать: «Их вайс нихт».
С давних времен Корицкий помнил анекдот, как некий православный иерей в духовной семинарии принимал экзамен по немецкому у отличника богословия. Тот бодро отбарабанил все положенные склонения и, довольный собой, ждал оценки. Иерей же густым солено-огуречным басом произнес:
— Немецкий, сын мой, ты знаешь изрядно. Но произношение у тебя, как бы это сказать деликатнее, — матерное…
«Матерность» произношения советская школа прививала ученикам вместе с незнанием лексики. И вдруг Корицкий услышал язык, настоящий, живой, легкий, полный интонаций, характерных для старого мюнхенца.
— Так откуда у вас такой язык?
— Не понял, — сказал Андрей. — Что вас конкретно интересует? Когда я научился, кто меня научил или где я учился?
Корицкий с удивлением вскинул глаза на лейтенанта. Подумал с одобрением: эко проникает в вопросы! Другой бы ответил, не задумываясь, на первое, что ему почудилось главным, и счел ответ исчерпывающим. Лейтенант вышелушил из вопроса все, что можно было в него вложить, и потребовал уточнений. Ай, молодец!
— Пожалуй, меня интересуют все три аспекта.
— Знаю с детства, — ответил Андрей. — Во всяком случае, к пятому классу, когда у нас начали изучать немецкий, я его уже знал, как сегодня. Изучал по необходимости. Жил в селе Тоболино Чимкентской области. В Казахстане. Село немецкое. Все мои друзья с детства — немцы. Играли, общались — все на немецком. Произношение мне ставил Хенрик Хансович Бауэр. Он был отцом моего друга Вернера. Вот и все, пожалуй.
— Что ж, — сказал Корицкий. — Я вас поздравляю. Как языковед-профессионал, скажу — знания у вас настоящие. Такой язык терять просто преступно. С ним надо работать.
— Значит, — спросил Андрей с ноткой отчаянного самодовольства в голосе (потом, вспоминая свой вопрос, долго испытывал чувство стыда), — мог бы сойти за немца? Где-нибудь в Мюнхене или Берлине?
Ответ подполковника прозвучал сухо, даже, как показалось Андрею, брезгливо. Во всяком случае, таких интонаций у Корицкого никогда впоследствии он не замечал.
— Да, — сказал Профессор. — Сошли бы. Только не в Берлине. А, извините, на базаре в селе Червонный Шворень Голопупенского района. Перед бабкой Агафьей и дедом Назаром. Вы бы могли нагнать на них страху. Особенно, если надеть на вас форму солдата бундесвера.
Андрей вздрогнул, как от удара, покраснел, поджал губы. Корицкий заметил это и сменил тон.
— Из ничего, товарищ лейтенант, не может рождаться нечто. Чтобы вас приняли за немца, надо многому учиться. Запомните раз и навсегда, молодой человек, между рыбой и тем, кто плавает как рыба, существует непреодолимая разница. Только тот, кто вырос в какой-то среде, может воспринять ее нравы, обычаи и привычки.
— Чего я не знаю? — В голосе Андрея снова послышалось молодое упрямое хвастовство.
— Вы? — сказал подполковник и покачал головой. — Несмотря на упрямство, вы не знаете многого, что знает с детства настоящий немец.
— Только что вы сказали, что у меня хороший язык. — Андрей не скрывал обиды. — Только что…
— Язык — да. А немецкости в вас ни на пфенниг. Пожалуйста, прочтите мне молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…»
— Я все понял, — признался Андрей со стыдом.
— Хорошо, забудем все и пойдем дальше. Как вам давался язык?
— Не знаю, товарищ подполковник. Я ведь его не изучал. Просто разговаривал.
— В конце концов, зовите меня Алексеем Павловичем. У вас не должно возникать желания связывать мой облик с погонами.
Андрей взглянул на Корицкого с удивлением. За годы службы он твердо усвоил, что армейская система держится на том, что в любых обстоятельствах подчиненные — офицеры и солдаты — должны связывать свое отношение к человеку именно с его погонами и размером звезд на них. Так, и только так. Тем не менее послушно ответил:
— Слушаюсь, товарищ подполковник!
Корицкий улыбнулся и сказал:
— Значит, если вокруг вас говорили бы на каком-то еще языке, кроме русского, вы бы освоили и этот язык? Верно я понял?
— Так точно. У нас в Тоболино жили и казахи. Я этот язык тоже знаю.
— Казахский?
— Да.
— Хорошо. А сколько вам понадобилось бы, чтобы изучить новый язык?
— Смотря какой.
— Разве это имеет значение? Новый язык, и все.
— Разница есть.
— Какая? — Корицкий пытливо взглянул на лейтенанта.
— Турецкий я возьму за полгода. Конечно, если буду плотно заниматься. Французский или итальянский — думаю, за год.
— Почему такая разница?
— Под турецкий у меня есть задел. Французский придется учить от «а» до «я».
— Хорошо, а если английский?
— Тоже год.
— А быстрее?
— Можно, конечно. Только тогда придется ничем другим и заниматься.
Корицкий улыбнулся. Подумал иронически: «Знал бы ты, мальчик, сколько времени в сутки я заставлю тебя заниматься языком и другими делами, не был бы ты столь беспечен…» Но сказал не то, что подумал:
— Далее, молодой человек, наш разговор обретает формальный характер. Мне положено предупредить вас о неразглашении нашей беседы и даже взять с вас расписку. Но вы — офицер, и для начала будет достаточно вашего слова.
— А если поинтересуется комдив, о чем мы беседовали? — Андрей никак не мог представить, что ему даже от своих высоких начальников кое-что предстоит сохраняться в тайне.
— Неразглашение, — пояснил Корицкий, — это значит тайна от всех.
— Понял, — кивнул головой Андрей. — Понял, Алексей Павлович.
— Прежде всего, молодой человек, я не по ведомству культуры. Я из военной разведки. Наше знакомство с вами совсем не случайно. Пока я вышел на вас, пришлось посмотреть немало лейтенантов. Ни один из них для нашего дела не подошел. Это к тому, чтобы вы ощутили ответственность перед теми, кто вас как бы делегировал. С другой стороны, мне важно знать ваше желание. Личное. Полное. Готовы ли вы к тому, чтобы пройти подготовку и потом работать за рубежом на положении нелегала? Что скажете?
12
Работа над портретом сэра Генри продвигалась медленно. Хотя Диллер и повторял Андрею, что готов позировать с утра до вечера, на деле для художника у него находилось не так уж много времени. Едва они начинали работу, звонил телефон, и его величество, вежливо извинившись, уезжал надолго и в неизвестном направлении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30