— Тебя не интересует мнение публики? — осведомилась Элла.
— Почему оно должно интересовать меня? В картинах часть моего Я. Мое Я не обязано нравиться. Так же как и ваше. Достаточно, что они существуют. Вы не согласны? — Он вперился недоброжелательным взором в Валдаева, и тот вдруг пожалел, что пришел сюда.
Журналист раздумывал, что ответить. Пауза затягивалась. Элла насмешливо наблюдала за ними обоими. И тут послышался густой бас:
— Роман Викторович, так ты распугаешь всех гостей. К ним подошел высокий, плотный мужчина лет пятидесяти в ладном костюме. У него была острая, клинышком, старомодная бородка. В руке он сжимал тяжелую черную трость. Бог ты мой, Валдаев давным-давно не видел людей с тростями. Похоже, этот человек являлся большим оригиналом.
Элла обернулась к нему и поцеловала в щеку. Валдаев ощутил острый укол ревности. Устыдился его, но поделать с собой ничего не мог. Ревность — чувство, живущее отдельно от человека. Она как бы и не подчиняется ему, и плевать ей на разумные доводы.
— Здравствуй, — обрадованно произнесла Элла. — Ты тоже здесь.
— Конечно, — кивнул вновь прибывший. — Я обещал виновнику торжества.
— Знакомься, Валерий. Это мой родной дядя. Профессор Ротшаль.
— Ким Севастьянович Ротшаль, — профессор качнул головой.
— Очень приятно. Валерий.
Рукопожатие у профессора было мягким, но не безвольно мягким. Он будто бы боялся ненароком причинить боль.
— Валерий… По отчеству?
— Васильевич.
— Очень хорошо, Валерий Васильевич, — у него получилось как-то многозначительно, будто он уяснил какой-то скрытый смысл в имени-отчестве Валдаева. — Ну что. Роман Викторович, как насчет экскурсии для гостей?
— Пожалуйста, — художник двинулся вперед. — Картина называется — «Граждане, подземная тревога».
Холст был где-то полтора на два метра. На нем из-под земли поднимался гигант, спавший, может, миллионы лет. И сыпались с его плеч вниз островерхие церквушки, дома с колоннами, новостройки.
— А это «Молитвослов», — художник говорил нехотя, будто выполняя опостылевшую работу.
Человек молился, стоя на коленях на потолке. Икона была разбита. И сам человек состоял из нескольких фрагментов.
Разбитые на фрагменты люди. Разбитые города. Разбитые вещи. Они были практически на каждой картине.
— В твоих картинах слишком мало целого, — сказала Элла.
— А что есть целого в мире? — вдруг завелся художник. — Мир разбит. Сознание разбито. Жизнь — тоже разбита. Череда бессмысленных будней, ненужных дел. От рождения до могилы. Вот что такое мы. Хаос, который склеивается лишь чувствами. Точнее, одним чувством.
— Каким?
— Страданием. Миром правят страдания. Иначе мир давно бы перестал существовать.
— Некоторые считали, что миром правит любовь, — прервал горячую речь профессор.
— Любовь — величайший самообман. Все в жизни в итоге оборачивается страданием. Все чувства вырождаются в страдания. Все линии сходятся к нему. Значит, оно и есть истина.
— Ты не прав, Роман, — покачала головой Элла. — Есть множество вещей, которые придают жизни смысл.
— В жизни нет смысла.
Художник остановился перед очередной картиной и объявил:
— «Тень».
На картине был разделенный волнистой линией сидящий за столом, обхватив голову, человек. Одна часть — нормальная. Вторая — тьма. Провал.
— Скрытые желания, стремления, они здесь, — Спилка положил ладонь на черную часть. — Вот истинные мы. Остальное — маска.
Валдаев замер перед картиной. Черная половина сидящего человека будто втягивала, звала его. В этой тьме было что-то сладостное. Там было освобождение.
— Покупайте, — широким жестом обвел Спилка вокруг себя. — Все покупайте! Двадцать тысяч баксов холст. Много? Ну, пять тысяч — это для иностранцев. Для своих — сто рублей. Подешевело! — крикнул он, и глаза присутствующих сошлись на нем. На некоторых лицах было опасение, как при виде буйного человека в троллейбусе. На других — усмешки, видимо, экстравагантные манеры художника были хорошо известны.
— Вы что, серьезно решили устроить распродажу картин? — спросил профессор Ротшаль.
Художник сжал голову, как его герой на полотне.
— Да, продаются мои картины, — с болью воскликнул он. — Часть моей души… Ну а что сейчас продается легче, чем душа? Хочу соответствовать времени.
Они остановились перед очередной картиной. Валдаеву показалось, что на полотно наклеены газеты. Но на самом деле они были тонко нарисованы. И в центре — недельной давности газета.
— Время, время, — покачал головой Спилка. — Вот оно — наше время.
Валдаев вздрогнул. В центре холста была нарисована почти свежая газета со статьей «Охотник за сердцами». Именно такую оставила сатанистка Наташа на его кухне.
— Все, — вдруг художник собрался. И стал похож на нормального человека. — Пора открывать фуршет. Гости заждались…
Снова повторялось пройденное. Он стоял у двери квартиры. С ожиданием смотрел на Эллу. И вдруг с горечью осознал, что она скажет сейчас: «Это был приятный вечер, но мне завтра рано вставать».
Но произошло все по-другому. Она вдруг оценивающе, будто сегодня встретила, окинула его взором. Потом кинула:
— Помоги отпереть замок. Он все время заедает. Замок действительно заедал. Валдаеву пришлось поболеть ключ в гнезде из стороны в сторону. Наконец ключ со Щелчком провернулся. Еще один щелчок. Теперь — повернуть ручку, надавить на дверь, и кивнуть Элле:
— Прошу.
Она прошла в прихожую и сказала:
— Заходи, что ли.
Он, замерев на секунду, шагнул в квартиру, будто прорвав полиэтиленовую пленку, преодолев преграду. Этот шаг решал многое. После него что-то должно измениться и жизни.
Она скинула туфли, упала в кресло.
— В холодильнике шампанское. Хорошее. Разливай. Он снял ботинки. Надел шлепанцы — их в шкафу в прихожей было пар десять разных размеров. Прошел на кухню. В большом, чуть ли не под потолок холодильнике «Филипс» было почти пусто. Только в глубине приютилось несколько банок консервов с красной икрой и лососем да нарезанная, в упаковке колбаса. И бутылка шампанского была там. На месте. Холодная.
Он взял бутылку. «Советское шампанское». Сгодится. Шампанским на фуршете они сегодня нагрузились достаточно — в нем недостатка не было. В предчувствии распродажи части картин спонсоры Спилки денег не жалели. В разгар презентации подкатило несколько иностранцев, которые тупо кивали на объяснения переводчиков и, дежурно улыбаясь, присматривались к картинам, пытались что-то пролопотать по-русски. Вероятных покупателей отводили в отдельный кабинет, где пьянка была покруче. Жирный очкастый немец накачался как свинья и стал орать «Калинка-малинка» и «Вольга, муттер Вольга» — наверное, взыграла память предков, которые с этой песней шли по Украине и Смоленщине.
Элла все сидела с ногами в низком, покрытом вельветовой тканью кресле. Квартира была двухкомнатная. И все в ней было сглажено, плавно, мягко — что округлая мебель, что толстый ковер на полу, что пружинящие обои на стенах.
Здесь было спокойно, уютно.
Валдаев уселся в кресле напротив нее, поставил бокал на низкий столик на колесах. На нем уже стояло два хрустальных бокала. Слабый свет лампы в углу комнаты играл в гранях бокалов.
— Открывай, — улыбнулась приветливо Элла. Не то чтобы он был спецом по открыванию бутылок шампанского, но кое-какие навыки, начальное образование этом вопросе имел. Например, знал, что бутылку надо дрожать под углом сорок пять градусов, тогда газ вырывается не так яростно. Главное, аккуратно, зажав пробку, скрутить железную оплетку, сорвать фольгу. А потом тихо так, придерживая, чуть-чуть вращая, вытаскивать пробку. Придерживать надо, потому что она рвется наружу снарядом. Надо осторожно выпустить газ. А если не получится и пробка сама вырвется из горлышка, ее тут же нужно с силой вернуть обратно, чтобы не дать хлынуть на брюки или на ковер пенной жидкости… Уф, кажется, получилось.
Горлышко задымилось. В меру элегантным жестом Валдаев начал разливать шампанское по бокалам. Пена вскипала моментально, так что пришлось доливать напиток тонкой струйкой, чтобы наполнить бокал.
— Прекрасно, — сказал он, взяв бокал в руку и посмотрев на свет. Что-то завораживающее было в созерцании пузырьков, которые, будто раздумывая, стоит или не стоит, вдруг отрывались от стенок бокала и устремлялись вверх. К своей погибели.
— За что пьем? — спросила Элла.
— Как в «Бриллиантовой руке» — за наше случайное знакомство?
— Нет, так не пойдет. Шампанское в такой вечер нужно пить за что-то серьезное… Например, за накал чувств. Художник где-то прав. Страсть и чувства — они склеивают черепки, тот мусор, который составляет нашу жизнь.
— Хорошо, — кивнул Валдаев. — Пьем за чувства.
— Но не за страдания. Страдания тянут вниз, в ад.
— За любовь.
— За любовь…
Звякнули бокалы. Валдаев выпил. Прижмурился. Почувствовал, как алкоголь подействовал. Притом достаточно быстро. Все будто отдалилось, покрылось стеклом. Стало как-то хорошо. И тревоги отступили.
— Тебе понравилась выставка? — спросила Элла.
— Мне трудно судить, — Валдаев замялся. — В ней есть какая-то сила. Не отнимешь.
— Какие картины понравились?
— Гигант, который просыпается, поднимается и отряхивает с себя город… Действительно, мы никто. Игрушки. И порой кажется, что двигает нами не случай или даже не какой-то мощный сверхразум. А ребенок, который забавляется тасуя игрушки.
— Ты серьезно? — Элла пристально посмотрела на него.
— Не знаю… Иногда приходят странные мысли.
— Странных мыслей нет. Все мысли имеют право на существование.
Она прикрыла глаза. Он потянулся к ней через стол и положил руку неокруглое колено. Съежился, представив что сейчас получит с размаху по этой руке.
По руке он не получил. Она не отстранилась. Лишь произнесла:
— Давай выключим свет.
— Ты стесняешься?
— Нет. Но темнота владеет тайной. В спальне была широкая кровать. Возникла мысль — кто ее еще ласкал здесь? Возникла и улетела вспугнутой птицей.
Сейчас не до этого.
Губы к губам. Его руки поползли по ее плечам. Коснулись груди. Элла вздрогнула и прижалась к нему. Задышала чаще.
— Я сейчас, — он нервно стал расстегивать рубашку.
— Не волнуйся, дорогой. Не волнуйся, мальчик мой. Его немного покоробило «мальчик». Даже не вульгарностью, а каким-то обидным несоответствием. Он не был мальчиком. Он давно лыс, и жизнь уже подваливает к точке. когда покатится вниз. Но и это не имело значения. Сейчас вообще ничто не имело значения.
Сначала упала к ногам ее одежда — сейчас не до того, чтобы складывать ее. Потом — его.
Они повалились на постель. Они приникли друг к другу.
— Дорогой, — голос ее сорвался…
В памяти Валдаева та ночь осталась фрагментами — он не мог связать воедино подробностей. Да они были и не важны. Главное — была всепоглощающая страсть. Валдаеву ни с кем не было так хорошо, как с Эллой. Он не ожидал, что способен так потерять голову.
Впрочем, и ее реакция поражала. Она была заряжена энергией, как ядерный реактор. Была неутомима и захватывала волной этой страсти и его. Это перешло грани физической близости. Это было какое-то безумие. И в этом безумии, дойдя до края, Валдаев понял, что такое счастье.
Сколько они занимались любовью? Часов в комнате не было. И слава Богу. Валдаев получил возможность хоть на эту ночь освободиться от бесцеремонной власти скачущих цифр и движущихся стрелок. Ему казалось, что ночь будет бесконечна. Как-то он читал запавший в душу фантастический рассказ о том, как человеку дали часы, которые позволяли сделать понравившуюся минуту его жизни вечностью. И человек так и не решился до могилы выбрать такую минуту. Валдаев много раз думал, что сам никогда не смог бы выбрать такой момент. Но эту ночь он продлил бы на века.
Но время не обманешь. Оно брало свое. И наконец они отпали друг от друга.
— Это было прекрасно, — прошептала она.
— Не было в моей жизни ничего подобного, — искренне признался он.
Она молчала несколько минут, глядя в темный потолок.
— Страсть, — вдруг произнесла она. — Единственно, что имеет смысл. Все дороги ведут к смерти. К переходу. Все вокруг помойка. Поэтому не так глуп миф о Клеопатре, которая забирала жизнь за одну ночь близости. Что такое жизнь поперек страсти, — она задумалась. — А ты мог бы отдать жизнь за одну ночь?
— Честно?
— Конечно, честно.
— Нет. Не смог бы.
— Ты так дорожишь жизнью?
— Как ни странно, дорожу.
— Это со временем проходит, — вздохнула она… — у меня закрываются глаза, — произнесла она, зевая.
Она заснула. А он лежал, чувствуя, что сон не идет, хоть убей.
Вечный враг — телефон. Он лежал на тумбочке рядом с кроватью. И затрезвонил напористо, нагло. Валдаев не знал, что делать. Телефон замолк. Потом зазвонил опять.
— Да возьми ты эту трубку! Нет меня! О Господи, — застонала Элла и повернулась на другой бок. — Спать, спать, прошептала она.
Валдаев нехотя взял трубку.
— Алло, — негромко произнес он.
На том конце слабо вздохнули. Там молчали. И Валдаев готов был поклясться, как это глупо ни звучит, что молчание это знакомое.
— Слушаю.
— Объятия любовников сладки. Быстры. Что дальше, смертный? — скрипучий, будто действительно из бездны, голос произнес эти строки так, как читают стихи.
— Кто? — содрогнувшись прошептал Валдаев. В ответ то ли закашляли, то ли захохотали.
И посыпалась дробь гудков. Он отбросил трубку радиотелефона на мягкий ковер, будто это была змея. И почувствовал себя под прозрачным колпаком.
И пробрала холодная дрожь.
— Кто там был? — сонно спросила Элла.
— Ошиблись номером, — сдавленно произнес Валдаев. Он врал. Он был уверен, что номером никто не ошибался…
"Деяния ведьм и колдунов против Господа нашего рода человеческого, определенные инквизитором-юрисом Жаном Боденом в 1591 году от Р. X.
1. Они отвергают Бога.
2. Они богохульствуют.
3. Они поклоняются Сатане и совершают в его честь кровавые жертвоприношения.
4. Они посвящают ему детей.
5. Они убивают детей до момента их крещения, дабы завладеть их душами.
6. Они посвящают Сатане зародышей, находящихся в утробе матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29