Никаких нареканий, доставка быстрая
М., – постараюсь оправдать ваше доверие всем своим живым существованием. Если надо, готов пойти на подвиг и дальше. Куда пошлете.
Начтов снова постучал ногтем по бокалу.
– Вопрос второй: ты знаешь, кто мы?
– А-а-а, – загадочно произнес К. М., вспомнив, что, когда он дежурил в утешительской, за окном над горизонтом висел неопознанный объект. – А-а-а, понимаю.
– Не совсем точно, дорогуша, – по-товарищески улыбнулся Начтов. – Скорее, мы иноземляне. Дело простое: группа вперед мыслящих, осознавая, что в современном мире все меньше остается живых, – и это понятно, они вымирают от безобразия дурацкого жизнеустройства, – решила тех, кто еще остался в живых, выявить в плотной массе автоматизированных особей, проверить по всем параметрам, как мы проверяли тебя, чтоб избежать подделки или лазутчика, затем, живого, спасти в другое место.
– Ну что ж, – довольный, согласился К. М. – Вполне разумно. Действительно, живому, теплому, страждущему и мятущемуся, – заносило его, – все труднее и невыносимее пребывать среди автоматов.
– Приятно иметь дело с умником, – густо похвалил Начтов, и сидевшие за столом, всякий по-своему, закивали в знак согласия, и даже молчаливый персонаж с редкими волосами и таинственной ухмылкой на морщинистом лице, и тот важно кивнул. – К тому же, – продолжал Начтов, – за время твоей проверки в качестве утешителя ты помог нам выявить целый ряд признаков, по которым легко устанавливаются параметры живости того или иного экземпляра.
– А если я не согласен? – спросил К. М., подозревая обман.
– Не понял, – немного обиделся Начтов, – на что не согласен?
– Не согласен переселяться в вашу компанию?
Гоша от удивления чуть не подавился смехом.
– Тебя не просят, старина. Ты у нас на биолокаторе, и ни в каком пространстве в пределах Солнечной системы тебе не укрыться.
– Надо подумать. Надо уходить, – сказал К. М., поднимаясь и стоя у стола, обводя взглядом лица, ища насмешки или намека, что все происходящее шутка. Мне можно подумать? Я не могу сразу решиться. Это очень серьезно.
– Подумай, дорогуша, подумай, – по-дружески улыбался Начтов и совал в карман К. М. денежные знаки. – Думай быстрее. Время не ждет. Впе-ред, вре-мя! Вре-мя, впе-ред! – смеялся он.
– И женщины там есть? – глупо спросил К. М., все еще боясь повернуться спиной и уйти.
– Ух, стрекозел! – восхищенно взвизгнула П. П. – Там у нас такие бабенки, тебе и в бреду не снились. Мы тебя на племя пустим! – гадко засмеялась она.
– Не надо меня на племя, не надо! – просил К. М., пятясь боком-боком к двери. – Спасибо за доверие, большущенькое спасибочки.
– Мамочка! – крикнул Начтов. – Проводи гостя! Они торопятся!
Молчаливая женщина, одетая до шеи в темное платье, безмолвно проводила К. М. до прихожей. Перед дверью он изловчился и с возгласом «ах, ягодка» ущипнул мамочку ниже спины и ледяно ужаснулся: место ущипа было гладко и твердо. «Пластмасса», – подумал он. Мамочка безо всякого выражения лица повернула его за плечо к двери, подтолкнула на площадку и залязгала дверными механизмами.
Липко потея от перенесенных волнений, К. М., придерживаясь за грязные стены, спустился по лестнице и вышатнулся на улицу.
Когда он осознал себя сидящим на высоком табурете перед стойкой пивного бара, был поздний вечер.
К. М. попытался слезть с высокого сиденья, оно повернулось, и, едва не свалившись, он остался сидеть и тогда попытался рассмотреть, что происходит вокруг. Он долго фиксировал положение тяжелой головы и фокусировал глаза на отдельных предметах. Рядом с ним и за его спиной особи обоего пола различной изношенности пили и вокалировали ритмические звуки, не похожие на природные сигналы.
– П-попался, г-голубчик, – сказал сам себе К. М. – Достукался. И з-здесь а-авт-т-томаты. Н-надо уходить в лес. С-скажите… – Он увидел бармена и пытался разглядеть усы на лице распорядителя удовольствий, усы плавали по лицу и никак не желали остановиться под носом. – Лес от-т-тсюда д-далеко?
– В лес надо ходить днем. Ночью в лесу одни волки. Темно, – ответил бармен, поправляя усы на воротнике рубашки. – Да вот, за вами пришли.
К. М. оглянулся и увидел девушку в светлом.
– В-вам чего, г-гражданочка?
– Наконец-то ты нашелся, – сказала она, обнажая в улыбке белые ровные зубы. – Пойдем домой.
– К-куда? – не понял К. М. – Вы от них, девочка? – Он подбородком мотнул на сидевших вдоль стойки. – П-по п-пятницам не утешаю. И в-вообще. Со всеми неисправностями обращайтесь к Брему. Бюро ремонта. Там специалист по электронике Брем.
– Пойдем, – мягко, ласково и настойчиво сказала она и взяла его за руку. Я отведу тебя домой.
– На с-склад! – возгласил К. М., опираясь на теплую надежную руку и сползая с высокого табурета. – Отнеси меня на склад. Разложи по полкам. Ноги отдельно. Селезенку отдельно. А себе что возьмешь? – Он заглянул в лицо девушки и пытался рассмеяться. – А-а, понимаю. Все вы одинаковы…
Ворча и поругиваясь, прижимая локтем покорную руку спутницы, он осторожно пробирался между столиками к выходу.
На улице вечерняя прохлада освежила его, сознание по краям прояснилось, и он мучительно и напрасно силился добраться до сути какой-то важной мысли, как все пьяные люди, но мысль ускользала, как тротуар под ногами. Пошатываясь на ходу, удерживаясь, он говорил с хмельным тщанием:
– П-простите, милая, за невальяжность. Я как зюзя… прохиндей… неоправдываемый, во! Вы не думайте чего плохого… я исправлюсь. Буду стойкий и скучный, как – ик! – пардон, икота. Если вы хотите. А вы сами не синтетическая? А, все равно. Среди них тоже бывают как настоящие. Мы можем любить друг друга на расстоянии. Экстрема линеа амаре…
10
Он выплывал из глубин сна, из мягкой невесомой взвешенной мертвой цепкой тины, устремляясь вверх, раздвигая руками, головой, телом вязкость образов людей, животных, деревьев, растений, предметов, состояний, соединений, разъединений, смешиваний, сочетаний, – проскальзывал, проплывал, продирался, протискивался к желанию: чтобы хватило дыхания и сил вынырнуть и досмотреть сон жизни, и когда вынырнул и выдохнул мертвый воздух и вдохнул живого, свежего, колючего, так даже застонал от блаженства.
– Наконец-то, – произнес негромкий голос, и, прежде чем до него дошел смысл слов, он ощутил, что она здесь, присутствует, как соответствует, рядом, спокойно-неколебимая, близостно-надежная защита, награда, предел мокрым волнам суеты. И тогда он понял обостренную внутреннюю тишину – ни разум с чувством не устраивали возни под равнодушным оком правоты, ни совесть в душу не била, как в набат бунта, как в бубен табу. Он с радостным страхом ощутил, что беззапретно свободен.
– Лапсяоглод? – спросил он хрипло и незнаемо.
– Три дня и три ночи, – певуче ответила она.
– Алаледотчыта? – Он повернул голову на подушке. Посмотрел.
Она сидела в кресле между изголовьем постели и столом, положив руки на какое-то шитье на коленях. Колени были круглы, малы, тверды, пальцы рук тонки и подвижны.
– Ты спал целых восемьдесят часов, – сказала она, удивляясь. – Я пришивала пуговицы на твои рубашки. Вот. – Она подняла с колен рубашку и растянула рукава на стороны. – Какие смешные застежки – пуговицы, – рассмеялась она.
– А по-твоему, лучше рукава до пола и чтоб назад завязывались? Ты, голубушка, не с приветом? Как-то странно разговариваешь.
– Да, голубь, – кивнула она старательно, – я пришла к тебе с приветом.
– Знаю, – поморщился он от хлынувшей головной боли. – Рассказать, что солнце встало? Отвернись, я тоже встану.
– Можешь не стесняться, – рассмеялась она, – я все видела. Ты бредил, как заведенный, и потел, как землекоп. Тебя приходилось каждые три часа вытирать насухо и переодевать. Поэтому я знаю, из каких частей ты состоишь.
Он спустил ноги с постели и, завернувшись в одеяло, подошел к зеркалу. Гнусная серо-белая щетина обкидала щеки.
– Ты знаешь, голубь, я хотела тебе срезать волосы, но не нашла, чем это сделать.
Он подумал о бритве в ее руках и содрогнулся.
– Хорошо, что не нашла. Но могла бы и выщипать за три дня.
– Я пробовала, – радостно сказала она, светясь поднятым к нему лицом. Волосины так крепко сидят внутри щек. В других местах они выдергиваются легче. Я пробовала.
– О-о-о, – простонал он, – надеюсь, ты меня не выщипала дочиста?
– Что ты? Я немного экспериментировала.
– Где мои брюки? – строго посмотрел он в зеркало.
– Под постелью. Под матрацем.
– Что они там делают?
– Ты сам в бреду рассказывал, как в студенческие годы вы клали брюки на ночь под матрац, чтобы сохранить линию.
– Умница. Какие еще подвиги ты совершила?
– Записала твой бред за трое суток. Слово в слово, что могла разобрать. Рядом с французскими и латинскими словами я в скобках ставила перевод.
– И много набрежено? – отвернулся он от своего гадкого изображения. – Экая морда!
– Вот. – Она положила тонкие пальцы на пачку бумаги на столе. – Сто десять страниц бреда. Не считая ругательств. Их я тоже записывала и рядом, в скобках, давала научное название этим словам.
– Гм, – произнес он, – может быть, самое интересное и было в ругательствах? А остальное можно было и не записывать?
– Нет, голубь, там ничего примечательного. Эти слова указывают на части тела человека и животного, на выводимые из организма вещества, на родственные отношения и так далее. В этих словах есть лишь эмотивная логика.
– Ого! – оборотился он к ней и долго рассматривал: мягкий подбородок, решительную линию скул, полураскрытые влажные губы, небольшой тонкий нос, серые глаза, тонкие овальные брови, чистый лоб, каштановые с блеском волосы.
– Что-нибудь забавное во мне? – спросила она.
– Леший тебя ведает, – пожал он плечами. – Никак не могу врубиться внутрь тебя. В каждом лице, наверное, есть какая-то основная, ведущая характер черта – хитрость, храбрость, ум или глупость и так далее. Это сразу замечаешь. А в тебе такой черты не вижу. Глаза? В них нет ничего, кроме любопытства. Нет какого-то личного интереса к происходящему, ты понимаешь? Зачем ты здесь?
Она улыбнулась снисходительно и вдруг его же низким голосом нараспев произнесла:
– Я вас любил, но все это, быть может, тоски моей уже не растревожит.
– А-а-а… – Он почувствовал, что голова его закружилась и он стремительно заскользил куда-то в сторону, и схватился за спинку дивана. – Прости меня за непотребство… Чем ты питалась в этом хлеву?
– Сначала не питалась, – равнодушно-радостно ответила она. – Я могу не питаться. Затем питалась чем попало. Затем нашла… как их зовут!.. деньги. Они были под графом Толстым. Пошла в лавку и стряпала.
– Ты умеешь стряпать? Странно. Удачно настряпала?
– Картошка разварилась в кашу. Мясо – в уголья.
– Бедняга, зачем тебе мясо?
– А если бы ты проснулся? Мужикам нужно мясо.
– Ну? Кто тебе начирикал про мясо для мужиков?
– Я слышала от людей на улице.
Психопатка, подумал он, или сумасшедшая. Одно другого не легче. Что с нею делать? Отправить домой?
– Нет, – сказала она, – никуда меня не надо отправлять. Мой дом далеко-далеко. Отсюда не видать. – Она рассмеялась, повторив услышанное недавно выражение. – Я сама уйду, когда захочу этого. И останусь с тобой столько, сколько понадобится.
– Для чего понадобится?
– Вообще… понадобится. Не важно, для чего и кого. Это тебя не касается.
– Вот тебе и на! – Он смотрел в ее светлое лицо. – Ни с того ни с сего сваливается на меня этакая… гм! весьма приятная особа, устанавливает свои права, выщипывает меня ради эксперимента и так далее, и вдруг – это не касается? Мы что же, любовью с тобой будем заниматься?
– Я не знаю, что такое «заниматься любовью».
– Н-да, ситуация. Ты никого в квартире не встречала? В коридоре или на кухне?
– Нет, все двери закрыты. В квартире никто не живет.
– Странно. Здесь должна быть одна соседка, старушка. Однако отвернись, я оденусь.
Через полчаса, бритый, мытый холодной водой, отчего кожа на щеках туго натягивалась, как новая, весь подобранный, с горячей готовностью к добру, с привычным выражением стоячего спокойствия в глазах, с почти ясной головой, он сидел за столом с ней, слушал снисходительно ее щебетание и пытался за словами уловить смысл и назначение чего-то другого, более важного и серьезного. Искоса взглядывал на ее руки и лицо, ожидая заметить нечто чужое, незнакомое, нереальное. Но с ножом, хлебом, сыром она справлялась ловко.
– Прохожу через двор в лавку, – щебетала она, – и вижу: на помойке кормятся чайки. Ты знаешь, это птицы, которые должны ловить мелкую рыбешку. Зачем они на помойках?
– Они хищники. Даже мышей ловят.
– А мне это показалось ужасным. Красивые птицы – и вдруг – помойка. Это ужас. Ты знаешь, какой он – ужас? Серый, мягкий, липкий и в острых и твердых лохмотьях. И в клочьях страха.
– Никакого ужаса нет, – успокаивал К. М. – Про ужас – страхи напущенные. Also sprach Dostojewsky. Так говорил Достоевский (нем.).
– Я его знаю, – удивлялась она, поднимая брови. – Он худой, страшный, с бородой и глубокими неподвижными глазами. Он живет в конце улицы и выходит вечером перед закрытием магазина. Я его видела два раза. Мы с ним раскланялись и разошлись молча.
– Ну, голубушка! Я вижу, ты далеко не дурочка.
– Далеко не, – рассмеялась она, – а близко? Ты ешь, ешь, а я дальше стану рассказывать. Представляешь, пока ты спал в бреду или бредил во сне – как правильно? – я пробовала стихи сочинять и даже выработала свой стиль.
– Интересно. Многие сходят в могилу, не испытывая сладости собственного стиля, а ты… Прочти что-нибудь.
Она возвела глаза к потолку и заунывно продекламировала:
Праматерь наша, Ева,
За яблочко со древа
Пожертвовала Раем,
А мы за то страдаем.
– А дальше? – спросил он.
– Это все. Страдаем и все. Этим завершается – как его? – импульсивный, но многозначительный поступок Евы, ее гражданственный акт в пользу человечества. Нравится?
– Очень. Свежий и неожиданный катрен. Только не читай вслух много. К твоему стилю, как к новому блюду, надо привыкать.
– Сегодня вечером в поезде я тебе еще почитаю.
– В поезде? Разве мы куда-нибудь едем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Начтов снова постучал ногтем по бокалу.
– Вопрос второй: ты знаешь, кто мы?
– А-а-а, – загадочно произнес К. М., вспомнив, что, когда он дежурил в утешительской, за окном над горизонтом висел неопознанный объект. – А-а-а, понимаю.
– Не совсем точно, дорогуша, – по-товарищески улыбнулся Начтов. – Скорее, мы иноземляне. Дело простое: группа вперед мыслящих, осознавая, что в современном мире все меньше остается живых, – и это понятно, они вымирают от безобразия дурацкого жизнеустройства, – решила тех, кто еще остался в живых, выявить в плотной массе автоматизированных особей, проверить по всем параметрам, как мы проверяли тебя, чтоб избежать подделки или лазутчика, затем, живого, спасти в другое место.
– Ну что ж, – довольный, согласился К. М. – Вполне разумно. Действительно, живому, теплому, страждущему и мятущемуся, – заносило его, – все труднее и невыносимее пребывать среди автоматов.
– Приятно иметь дело с умником, – густо похвалил Начтов, и сидевшие за столом, всякий по-своему, закивали в знак согласия, и даже молчаливый персонаж с редкими волосами и таинственной ухмылкой на морщинистом лице, и тот важно кивнул. – К тому же, – продолжал Начтов, – за время твоей проверки в качестве утешителя ты помог нам выявить целый ряд признаков, по которым легко устанавливаются параметры живости того или иного экземпляра.
– А если я не согласен? – спросил К. М., подозревая обман.
– Не понял, – немного обиделся Начтов, – на что не согласен?
– Не согласен переселяться в вашу компанию?
Гоша от удивления чуть не подавился смехом.
– Тебя не просят, старина. Ты у нас на биолокаторе, и ни в каком пространстве в пределах Солнечной системы тебе не укрыться.
– Надо подумать. Надо уходить, – сказал К. М., поднимаясь и стоя у стола, обводя взглядом лица, ища насмешки или намека, что все происходящее шутка. Мне можно подумать? Я не могу сразу решиться. Это очень серьезно.
– Подумай, дорогуша, подумай, – по-дружески улыбался Начтов и совал в карман К. М. денежные знаки. – Думай быстрее. Время не ждет. Впе-ред, вре-мя! Вре-мя, впе-ред! – смеялся он.
– И женщины там есть? – глупо спросил К. М., все еще боясь повернуться спиной и уйти.
– Ух, стрекозел! – восхищенно взвизгнула П. П. – Там у нас такие бабенки, тебе и в бреду не снились. Мы тебя на племя пустим! – гадко засмеялась она.
– Не надо меня на племя, не надо! – просил К. М., пятясь боком-боком к двери. – Спасибо за доверие, большущенькое спасибочки.
– Мамочка! – крикнул Начтов. – Проводи гостя! Они торопятся!
Молчаливая женщина, одетая до шеи в темное платье, безмолвно проводила К. М. до прихожей. Перед дверью он изловчился и с возгласом «ах, ягодка» ущипнул мамочку ниже спины и ледяно ужаснулся: место ущипа было гладко и твердо. «Пластмасса», – подумал он. Мамочка безо всякого выражения лица повернула его за плечо к двери, подтолкнула на площадку и залязгала дверными механизмами.
Липко потея от перенесенных волнений, К. М., придерживаясь за грязные стены, спустился по лестнице и вышатнулся на улицу.
Когда он осознал себя сидящим на высоком табурете перед стойкой пивного бара, был поздний вечер.
К. М. попытался слезть с высокого сиденья, оно повернулось, и, едва не свалившись, он остался сидеть и тогда попытался рассмотреть, что происходит вокруг. Он долго фиксировал положение тяжелой головы и фокусировал глаза на отдельных предметах. Рядом с ним и за его спиной особи обоего пола различной изношенности пили и вокалировали ритмические звуки, не похожие на природные сигналы.
– П-попался, г-голубчик, – сказал сам себе К. М. – Достукался. И з-здесь а-авт-т-томаты. Н-надо уходить в лес. С-скажите… – Он увидел бармена и пытался разглядеть усы на лице распорядителя удовольствий, усы плавали по лицу и никак не желали остановиться под носом. – Лес от-т-тсюда д-далеко?
– В лес надо ходить днем. Ночью в лесу одни волки. Темно, – ответил бармен, поправляя усы на воротнике рубашки. – Да вот, за вами пришли.
К. М. оглянулся и увидел девушку в светлом.
– В-вам чего, г-гражданочка?
– Наконец-то ты нашелся, – сказала она, обнажая в улыбке белые ровные зубы. – Пойдем домой.
– К-куда? – не понял К. М. – Вы от них, девочка? – Он подбородком мотнул на сидевших вдоль стойки. – П-по п-пятницам не утешаю. И в-вообще. Со всеми неисправностями обращайтесь к Брему. Бюро ремонта. Там специалист по электронике Брем.
– Пойдем, – мягко, ласково и настойчиво сказала она и взяла его за руку. Я отведу тебя домой.
– На с-склад! – возгласил К. М., опираясь на теплую надежную руку и сползая с высокого табурета. – Отнеси меня на склад. Разложи по полкам. Ноги отдельно. Селезенку отдельно. А себе что возьмешь? – Он заглянул в лицо девушки и пытался рассмеяться. – А-а, понимаю. Все вы одинаковы…
Ворча и поругиваясь, прижимая локтем покорную руку спутницы, он осторожно пробирался между столиками к выходу.
На улице вечерняя прохлада освежила его, сознание по краям прояснилось, и он мучительно и напрасно силился добраться до сути какой-то важной мысли, как все пьяные люди, но мысль ускользала, как тротуар под ногами. Пошатываясь на ходу, удерживаясь, он говорил с хмельным тщанием:
– П-простите, милая, за невальяжность. Я как зюзя… прохиндей… неоправдываемый, во! Вы не думайте чего плохого… я исправлюсь. Буду стойкий и скучный, как – ик! – пардон, икота. Если вы хотите. А вы сами не синтетическая? А, все равно. Среди них тоже бывают как настоящие. Мы можем любить друг друга на расстоянии. Экстрема линеа амаре…
10
Он выплывал из глубин сна, из мягкой невесомой взвешенной мертвой цепкой тины, устремляясь вверх, раздвигая руками, головой, телом вязкость образов людей, животных, деревьев, растений, предметов, состояний, соединений, разъединений, смешиваний, сочетаний, – проскальзывал, проплывал, продирался, протискивался к желанию: чтобы хватило дыхания и сил вынырнуть и досмотреть сон жизни, и когда вынырнул и выдохнул мертвый воздух и вдохнул живого, свежего, колючего, так даже застонал от блаженства.
– Наконец-то, – произнес негромкий голос, и, прежде чем до него дошел смысл слов, он ощутил, что она здесь, присутствует, как соответствует, рядом, спокойно-неколебимая, близостно-надежная защита, награда, предел мокрым волнам суеты. И тогда он понял обостренную внутреннюю тишину – ни разум с чувством не устраивали возни под равнодушным оком правоты, ни совесть в душу не била, как в набат бунта, как в бубен табу. Он с радостным страхом ощутил, что беззапретно свободен.
– Лапсяоглод? – спросил он хрипло и незнаемо.
– Три дня и три ночи, – певуче ответила она.
– Алаледотчыта? – Он повернул голову на подушке. Посмотрел.
Она сидела в кресле между изголовьем постели и столом, положив руки на какое-то шитье на коленях. Колени были круглы, малы, тверды, пальцы рук тонки и подвижны.
– Ты спал целых восемьдесят часов, – сказала она, удивляясь. – Я пришивала пуговицы на твои рубашки. Вот. – Она подняла с колен рубашку и растянула рукава на стороны. – Какие смешные застежки – пуговицы, – рассмеялась она.
– А по-твоему, лучше рукава до пола и чтоб назад завязывались? Ты, голубушка, не с приветом? Как-то странно разговариваешь.
– Да, голубь, – кивнула она старательно, – я пришла к тебе с приветом.
– Знаю, – поморщился он от хлынувшей головной боли. – Рассказать, что солнце встало? Отвернись, я тоже встану.
– Можешь не стесняться, – рассмеялась она, – я все видела. Ты бредил, как заведенный, и потел, как землекоп. Тебя приходилось каждые три часа вытирать насухо и переодевать. Поэтому я знаю, из каких частей ты состоишь.
Он спустил ноги с постели и, завернувшись в одеяло, подошел к зеркалу. Гнусная серо-белая щетина обкидала щеки.
– Ты знаешь, голубь, я хотела тебе срезать волосы, но не нашла, чем это сделать.
Он подумал о бритве в ее руках и содрогнулся.
– Хорошо, что не нашла. Но могла бы и выщипать за три дня.
– Я пробовала, – радостно сказала она, светясь поднятым к нему лицом. Волосины так крепко сидят внутри щек. В других местах они выдергиваются легче. Я пробовала.
– О-о-о, – простонал он, – надеюсь, ты меня не выщипала дочиста?
– Что ты? Я немного экспериментировала.
– Где мои брюки? – строго посмотрел он в зеркало.
– Под постелью. Под матрацем.
– Что они там делают?
– Ты сам в бреду рассказывал, как в студенческие годы вы клали брюки на ночь под матрац, чтобы сохранить линию.
– Умница. Какие еще подвиги ты совершила?
– Записала твой бред за трое суток. Слово в слово, что могла разобрать. Рядом с французскими и латинскими словами я в скобках ставила перевод.
– И много набрежено? – отвернулся он от своего гадкого изображения. – Экая морда!
– Вот. – Она положила тонкие пальцы на пачку бумаги на столе. – Сто десять страниц бреда. Не считая ругательств. Их я тоже записывала и рядом, в скобках, давала научное название этим словам.
– Гм, – произнес он, – может быть, самое интересное и было в ругательствах? А остальное можно было и не записывать?
– Нет, голубь, там ничего примечательного. Эти слова указывают на части тела человека и животного, на выводимые из организма вещества, на родственные отношения и так далее. В этих словах есть лишь эмотивная логика.
– Ого! – оборотился он к ней и долго рассматривал: мягкий подбородок, решительную линию скул, полураскрытые влажные губы, небольшой тонкий нос, серые глаза, тонкие овальные брови, чистый лоб, каштановые с блеском волосы.
– Что-нибудь забавное во мне? – спросила она.
– Леший тебя ведает, – пожал он плечами. – Никак не могу врубиться внутрь тебя. В каждом лице, наверное, есть какая-то основная, ведущая характер черта – хитрость, храбрость, ум или глупость и так далее. Это сразу замечаешь. А в тебе такой черты не вижу. Глаза? В них нет ничего, кроме любопытства. Нет какого-то личного интереса к происходящему, ты понимаешь? Зачем ты здесь?
Она улыбнулась снисходительно и вдруг его же низким голосом нараспев произнесла:
– Я вас любил, но все это, быть может, тоски моей уже не растревожит.
– А-а-а… – Он почувствовал, что голова его закружилась и он стремительно заскользил куда-то в сторону, и схватился за спинку дивана. – Прости меня за непотребство… Чем ты питалась в этом хлеву?
– Сначала не питалась, – равнодушно-радостно ответила она. – Я могу не питаться. Затем питалась чем попало. Затем нашла… как их зовут!.. деньги. Они были под графом Толстым. Пошла в лавку и стряпала.
– Ты умеешь стряпать? Странно. Удачно настряпала?
– Картошка разварилась в кашу. Мясо – в уголья.
– Бедняга, зачем тебе мясо?
– А если бы ты проснулся? Мужикам нужно мясо.
– Ну? Кто тебе начирикал про мясо для мужиков?
– Я слышала от людей на улице.
Психопатка, подумал он, или сумасшедшая. Одно другого не легче. Что с нею делать? Отправить домой?
– Нет, – сказала она, – никуда меня не надо отправлять. Мой дом далеко-далеко. Отсюда не видать. – Она рассмеялась, повторив услышанное недавно выражение. – Я сама уйду, когда захочу этого. И останусь с тобой столько, сколько понадобится.
– Для чего понадобится?
– Вообще… понадобится. Не важно, для чего и кого. Это тебя не касается.
– Вот тебе и на! – Он смотрел в ее светлое лицо. – Ни с того ни с сего сваливается на меня этакая… гм! весьма приятная особа, устанавливает свои права, выщипывает меня ради эксперимента и так далее, и вдруг – это не касается? Мы что же, любовью с тобой будем заниматься?
– Я не знаю, что такое «заниматься любовью».
– Н-да, ситуация. Ты никого в квартире не встречала? В коридоре или на кухне?
– Нет, все двери закрыты. В квартире никто не живет.
– Странно. Здесь должна быть одна соседка, старушка. Однако отвернись, я оденусь.
Через полчаса, бритый, мытый холодной водой, отчего кожа на щеках туго натягивалась, как новая, весь подобранный, с горячей готовностью к добру, с привычным выражением стоячего спокойствия в глазах, с почти ясной головой, он сидел за столом с ней, слушал снисходительно ее щебетание и пытался за словами уловить смысл и назначение чего-то другого, более важного и серьезного. Искоса взглядывал на ее руки и лицо, ожидая заметить нечто чужое, незнакомое, нереальное. Но с ножом, хлебом, сыром она справлялась ловко.
– Прохожу через двор в лавку, – щебетала она, – и вижу: на помойке кормятся чайки. Ты знаешь, это птицы, которые должны ловить мелкую рыбешку. Зачем они на помойках?
– Они хищники. Даже мышей ловят.
– А мне это показалось ужасным. Красивые птицы – и вдруг – помойка. Это ужас. Ты знаешь, какой он – ужас? Серый, мягкий, липкий и в острых и твердых лохмотьях. И в клочьях страха.
– Никакого ужаса нет, – успокаивал К. М. – Про ужас – страхи напущенные. Also sprach Dostojewsky. Так говорил Достоевский (нем.).
– Я его знаю, – удивлялась она, поднимая брови. – Он худой, страшный, с бородой и глубокими неподвижными глазами. Он живет в конце улицы и выходит вечером перед закрытием магазина. Я его видела два раза. Мы с ним раскланялись и разошлись молча.
– Ну, голубушка! Я вижу, ты далеко не дурочка.
– Далеко не, – рассмеялась она, – а близко? Ты ешь, ешь, а я дальше стану рассказывать. Представляешь, пока ты спал в бреду или бредил во сне – как правильно? – я пробовала стихи сочинять и даже выработала свой стиль.
– Интересно. Многие сходят в могилу, не испытывая сладости собственного стиля, а ты… Прочти что-нибудь.
Она возвела глаза к потолку и заунывно продекламировала:
Праматерь наша, Ева,
За яблочко со древа
Пожертвовала Раем,
А мы за то страдаем.
– А дальше? – спросил он.
– Это все. Страдаем и все. Этим завершается – как его? – импульсивный, но многозначительный поступок Евы, ее гражданственный акт в пользу человечества. Нравится?
– Очень. Свежий и неожиданный катрен. Только не читай вслух много. К твоему стилю, как к новому блюду, надо привыкать.
– Сегодня вечером в поезде я тебе еще почитаю.
– В поезде? Разве мы куда-нибудь едем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15