https://wodolei.ru/catalog/installation/dlya_unitaza/Tece/
Вам пора? Да, да, я стану ждать и звонка, и дыхания, и улыбки…
Утро, начатое так светло, продолжало затем катиться своим прямым чередом. И снова он брал трубку и заученно, вкрадчиво или бодро, печально или энергично, в зависимости от голоса, по которому определял возраст, пол и темперамент, снова говорил, что еще не все потеряно, что следует попытаться изменить даже то, что не поддается изменению, что-то сделать сверхожидаемое, чего-то пожелать.
Затем наступала передышка в разговорах. К. М. откидывался на спинку кресла и пытался представить себе молчаливую абонентку. И до того увлекло его слабое и трогательное, будто весенняя надежда, ожидание будущего, пусть краткого душевного покоя, что он и сам не заметил, как уснул крепким нетревожным, словно детским, сном.
Давно замечено: нам мешают спать наши долги. Служебный долг материализовался в шефа, который сидел напротив, глубоким темным взглядом уставившись в лицо спящего. К. М. открыл глаза и виновато улыбнулся.
– Нехорошо всматриваться в спящего человека, – сказал он. – Душа, отлетающая во сне, может испугаться и не вернуться в тело. Простите, шеф, я, кажется, задремал на службе.
– Хорошенькая дрема, – прогудел Начтов, – да ты, дорогуша, проспал шесть часов кряду.
К. М. потряс головой и посмотрел в окно: вдали на узком пространстве горизонта пламенело закатное солнце в пуховиках лиловых облаков.
– Ерунда, – решил он, – все ерунда. Когда рождается хоть ничтожно малая вероятность счастья, все прочее представляется несущественным и несуществующим.
– Черт бы побрал этих идеалистов, – поморщился Начтов, – ни одно слово само по себе не обладает никаким значением, а вы заучиваете и сами верите. Счастье! Блаженство! Бр-р, мерзость какая. Просвещение, пожалуй, во вред цивилизации. Скоро число неграмотных и просвещенных дураков уравняется. Все прелестно станет… «И все время псевдолюди страшно множатся числом».
– Подслушиваете? Шпионите? Нехорошо, шеф.
– Еще чего! – рассмеялся Начтов. – Да я наперед знаю, что и как ты станешь говорить. Канопус же постоянно пользуется моими рифмами. Но мне слава не нужна, она меня не стоит, – соскромничал Начтов. – Я привыкаю жить один, как пень у вырубленной рощи, где ветер, блудный сукин сын, дождливой тучею полощет, я привыкаю жить один…
– Канопус – прекраснейший поэт, – признался К. М.
– Да, – подтвердил Начтов, – и никого рядом с ним ставить не будем. Но не он беспокоит меня, а ты. Как показали проверки скрытым кабелем, ты чаще обычного мыслишь стандартными категориями. Уж не механический ли ты человек?
– Что вы? – испугался К. М. – Стандартность мышления – еще не признак. Большинство людей, – заторопился он, боясь, что шеф не дослушает, – мыслят и чувствуют по стандарту, внушенному семьей, обществом, государством.
– Ладно, ладно, – успокоил Начтов, – верю. Оставь социологические потуги, тем более, что все на свете объяснено аналитиками. Я к тебе с другим предложением. Мы на время закрываем контору.
– Как? – еще больше испугался К. М. – А как же я? Только-только начал входить во вкус!
– Временно поживешь с привкусом! – рассмеялся Начтов. – Мы закрываемся на ремонт. Надо подкрасить стены, интерьер обновить. И вообще обстановка у нас должна быть другой. Возможно, придется увеличить штат сотрудников. Все идет к тому, что все больше утешений понадобится людям. На одной водке из общественных кризисов не выйдешь. Не тот виток.
– Ремонт надолго? А как с оплатой за простой?
– Как положено. Пару недель отдохнешь, съездишь в деревню.
– Я урбанист.
– Ай-яй-яй, – огорчился Начтов, – а как же мужицкие корни?
– Мои корни – в асфальте северной Пальмировенеции.
– Жаль. Городской житель хуже деревенского. Ну да ладно. Покопаешься, может, и найдешь каких родственников. Значит, так, завтра недели на две-четыре ты в отпуске. И завтра же я приглашаю тебя к ужину. Мои именины.
– Ожидаются гости, шеф? Я застенчив.
– Придется потерпеть. Если шеф приглашает тебя…
9
Вопреки опасениям, публика оказалась знакомая – П. П. в светло-сером костюме и, несмотря на возраст, в модной прическе с чужой головы и странно моложавая; и Марина, томная и печальная; и вдруг неизвестно откуда вынырнувший Гоша, молчаливый и задумчивый; и еще один утешитель, пожилой, с редкими волосами на голове и хитрым выражением лица, будто он собирался с ходу облапошить всех на свете; и сам шеф – здоровый и хлебосольный, как генерал-губернатор.
Когда К. М. в назначенное время позвонил в дверь квартиры, двери открыла опрятная женщина в темном, глухом до шеи, платье и темном переднике. Она молча провела гостя в гостиную и молча закрыла дверь.
При виде К. М. присутствующие не выразили восторга, однако же закивали головами, приветствуя. Начтов поднялся навстречу, полуобнял за плечи и повел к столу.
– Вот, – К. М. передал шефу пакет, – с днем архангела вас. Небольшой подарочек, так сказать, от души и прочее.
– О! – восхитился Начтов. – В этом мире еще живы добрые традиции. Благодарю, дорогуша, весьма тронут, польщен и так далее. До глубины. Что это? О! Друзья, взгляните, так я и знал. Прекрасный натюрморт! Какой драматизм сюжета! Какой мрак в красках! Прелестно! – Начтов, не переставая восхищаться подарком, отошел к стене, приставил картину к желтым обоям, и картина тотчас прилипла.
– Прекрасно! – будто по сигналу зашумели гости. – Какой вкус! Какая кисть! Какая палитра! А фактура! А динамика! А перспектива! А точность видения!
– Довольно! – возмутился К. М. – Если полотно не нравится, так промолчите тактично, а издеваться не позволю!
– Не бранитесь, – примирился Начтов, – в моем доме ссор не бывает. Мамочка! – громко позвал он.
Вошла молчаливая женщина в платье до шеи, вкатила трехэтажную тележку на четырех колесах, на тележке были расставлены питье и еда: на первом ярусе бутылки и посуда, на втором закуски, внизу – в судках – горячая пища. Заливное, отварное, вяленое, соленое, маринованное, фаршированное, тушеное, печеное и копченое – всего было вдоволь на тележке. При виде такого изобилия К. М. на мгновение опешил – сто лет не приходилось ему лицезреть столько даров природы, разве что в кулинарной книге пятьдесят второго года, когда он, вечно полуголодный мальчишка, рассматривал картинки.
– Ну, шеф, вы превзошли самые смелые ожидания!
– Хе-хе, – отвечал Начтов, – скудная пища рождает скудные мысли, и, напротив, обильная пища приводит к обильным и добрым мыслям. Вот почему свиньи склонны философствовать.
Он сам расставил тарелки, откупорил бутылки, наполнил бокалы.
– Итак, друзья и коллеги! – возгласил он, не уточняя, кто есть кто. – Рад вас приветствовать на собственных именинах!
– За здоровье шефа! – выкрикнул К. М. среди всеобщего гудения. – Ура!
Все выпили. Изредка гости перебрасывались короткими непонятными фразами, не имевшими, казалось, скрытого значения, только субъект с редкими волосами продолжал хранить молчание и хитро улыбался. Было очевидно по каким-то сторонним признакам, хотя бы по тому, что не говорили громко, что вечер затеян не ради застолья, и может быть, и именин никаких не было, а предстояло что-то более значительное и важное.
– Друзья! – постучал Начтов вилкой по бокалу. – Внимание, друзья. Сегодня мы с вами посвящаем нашего дорогого коллегу, – он указал вилкой на К. М., нашего уважаемого утешителя и друга в тайну нашей конторы.
– А я-то думал, вы меня в масоны принимаете! – пропел захмелевший К. М. А у вас какая-то тайна. Смешно! – Он хмельно захихикал. – Что может быть тайного в нашем мари…мате…матизированном мире? Что есть тайного в вас? Вот наша милая и добрая П. П., чьи сухарики и разговоры так бесподобны! Вся она на виду, все у нее в прошлом…
– Не касайся святого! – прогудел Начтов. – Прасковья была любовницей шести великих людей.
– Семи! – горячо возмутилась П. П.
– Не жадничай, Паша, – сказал Начтов. – Величие седьмого еще не доказано и даже не установлено.
– Это все равно, все равно! – замахал руками К. М. – Дайте досказать. Вот Марина… Ей бы хорошего мужика, непьющего-некурящего-негулящего, и все ее тайны на своих местах и явлены и при деле. Или Гоша… Где Гоша? А, вот он. В тебе, Гошик, тоже живут тайны? Ну да, понимаю, так сказать, музы, воспарения… Пардон, шеф, я вас перебил.
– Благодарю, коллега, – вежливо и торжественно произнес Начтов. – Вы высказались? Теперь выслушайте меня. Это может иметь для вас, – Начтов подцепил кусок колбасы и сунул в рот, – немаловажное значение. От того, как вы отнесетесь к сказанному, будет зависеть ваша судьба. Дальнейшая…
– Не томите! – простонал К. М. – Если вы решили ограбить банк, можете рассчитывать на меня. Если без «мокрухи». Если вы научились подделывать билеты «Спортлото»… И вообще, господа! – К. М. обвел глазами присутствующих. Можете рассчитывать на меня, господа, да, вы все и все остальные тоже! Любой авантюризм, рассеивающий скуку жизни, найдет живой отклик в моей душе, измученной серыми буднями.
– Дорогуша, – снисходительно улыбнулся Начтов, – никогда бы не подумал, что ваша фантазия столь скудна и нища в парениях. Речь о другом. А именно: мы наконец убедились, что вы – живой.
– Абсолютно живой, – подтвердил Гоша и через стол потянулся поцеловать, не дотянулся, чмокнул воздух и упал на стул.
– Еще какой живой, – подмигнула Марина.
– Самый что ни есть живенький. Свеженький, безо всякой синтетики, пропищала П. П. – И Канопус то же говорит…
– Кстати, почему я не вижу своего друга Канопуса? – строго посмотрел Начтов на П. П. и сдвинул брови.
– Он просил извинить его, – заерзала П. П., – у него срочная работа.
– Ладно, – умягчился Начтов, – продолжайте.
– Да вы что, мужики, вы серьезно? – нервно удивился К. М., испугавшись, что его тут же, в чужой квартире, начнут разбирать на части и непременно что-то перепутают под пьяную руку – либо голову не на ту сторону приладят, беспредметники, либо верхнюю и нижнюю челюсти перепутают, и тогда за столом придется быть вниз головой. – Конечно, живой я! Разве можно сомневаться? Во-первых, мне бывает больно…
– Это не аргумент, – приподнялся Гоша, – дереву тоже больно, когда ему ломают руки и железом по живому.
– Когито эрго сум! – выкрикнул К. М.
– Старо! – пренебрежительно отмахнулся Начтов. – Нынче и среднеобразованная машина мыслит.
– Я чувствую, как живое существо! – неуверенно сказал К. М., с надеждой обводя присутствующих затравленным взглядом.
– Это интересно, балда, – сказала Марина с жалостливой улыбкой. – Расскажи подробнее, что и как ты чувствовал в минувшую неделю.
– Ну… это, – замялся К. М., усиливаясь вспомнить, – это… чувствовал голод, жажду, различные позывы…
Все переглянулись и печально покачали головами.
– Я могу плакать в минуты грусти, – настаивал К. М. и понимал, что ему не верят.
– Удивил, балда, – пропела Марина и облизнулась. – Кто ж нынче не может плакать, а? Бабуся, вы умеете плакать? – спросила она П. П., и вредная старушонка ответила:
– Еще как, милочка. Стоит начать – после и не остановишься. Придумал бы, голубчик, другое доказательство живости своей.
– Товарищи-граждане! – взмолился К. М. – Как же это получается? Вот я ем пищу, и все у меня исправно работает. Значит – живой!
– Ты, старина, очереди в пивные колонки видел? – ехидно спросил Гоша. Очередь за бормотенью видел? А за водкой? Правильно. Тогда ответь: почему все пьют разное? Ага! Засуетился? Молчишь? Я отвечу: потому все пьют разное – кто сухаря, кто бормотуху из бракованной краски, а кто и водочку из обрезной доски, – потому что все настроены на разную заправку горючим. Как и полагается механизмам.
– Врете, жулики! – звонко, по-пионерски, воскликнул К. М. и сам удивился смелости в голосе и в сердце. – Я – живой как носитель самой передовой в мире идеологии! Вот вам, съели?
– И давно ты ее носишь? – сыто улыбнулся Начтов. – Не устал? Дал бы поносить мне или Гоше.
– Не хочу обносков, – сказал Гоша и ткнул вилкой в маринованную помидорину, она лопнула и повисла ошмотьями.
– Да что же получается? – продолжал возмущаться К. М. – Вы здесь обжираетесь, а в стране…
Начтов захохотал и похлопал по плечу К. М.: молодец, так всегда и отстаивай свои убеждения.
– Каков, а? – одобрила П. П. – Посмотри, как землю роет молодой сперматозоид. Огонь, а не мужик, а?
Успокоенный, К. М. налил в рюмку питья и выпил.
– Умница, а ведь с виду и не подумаешь, – продолжала П. П. – Только вот в башке у него муть какая-то. Тарабарщина, на пленку записанная. Знаете, господа, он меня замучил философией. Каждый вечер, как только стемнеет, является в гости, пьет мой чай, грызет мои сухари, острит на мой счет и разводит мутную-премутную философию. К ночи от него и от нее голова трещит.
– Да что там! – подхватил Гоша. – Вы бы посмотрели, как он себя на съемках показывает. Как бревно: ни повернуться, ни улыбнуться, ни глазами по сторонам повести не умеет. Набычится и стоит, уперши взгляд. Уж и так сорок восемь километров пленки на один его хохотальник извели. Страм, и только.
– Это еще что, – не отстала Марина, – вы бы послушали, как он по телефону утешает. – Марина передразнила голосом К. М. – Дышите глубже, успокойте мысли, подумайте о чем-нибудь приятном. У вас было что-нибудь приятное в жизни? Тьфу! – Марина сделала вид, будто плюет на пол, и плюнула. – В жизни его клиента было приятное, было, когда его или ее только что спустили с конвейера, не обтерев смазки, и он потопал в магазин. А дальше – сплошные неприятности, потому что его, голубчика, или ее, голубушку, собрали не по мировым стандартам, а как в артели в Конотопе.
Начтов постучал ногтем по бокалу, приглашая ко вниманию.
– Итак, – заключил он, – кто за то, чтобы признать нашего коллегу живым и пригодным к существованию гоминоидом?
Марина, как добрая женщина, могущая на что-то рассчитывать в перспективе, подняла руку первой. За ней нехотя проголосовал Гоша, П. П. с ехидной улыбкой и сам шеф. Молчаливый субъект с редкими волосами так и не поднял руки, и глаза уставил в тарелку, и хитро усмехался.
– Спасибо, друзья, – растрогался К.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Утро, начатое так светло, продолжало затем катиться своим прямым чередом. И снова он брал трубку и заученно, вкрадчиво или бодро, печально или энергично, в зависимости от голоса, по которому определял возраст, пол и темперамент, снова говорил, что еще не все потеряно, что следует попытаться изменить даже то, что не поддается изменению, что-то сделать сверхожидаемое, чего-то пожелать.
Затем наступала передышка в разговорах. К. М. откидывался на спинку кресла и пытался представить себе молчаливую абонентку. И до того увлекло его слабое и трогательное, будто весенняя надежда, ожидание будущего, пусть краткого душевного покоя, что он и сам не заметил, как уснул крепким нетревожным, словно детским, сном.
Давно замечено: нам мешают спать наши долги. Служебный долг материализовался в шефа, который сидел напротив, глубоким темным взглядом уставившись в лицо спящего. К. М. открыл глаза и виновато улыбнулся.
– Нехорошо всматриваться в спящего человека, – сказал он. – Душа, отлетающая во сне, может испугаться и не вернуться в тело. Простите, шеф, я, кажется, задремал на службе.
– Хорошенькая дрема, – прогудел Начтов, – да ты, дорогуша, проспал шесть часов кряду.
К. М. потряс головой и посмотрел в окно: вдали на узком пространстве горизонта пламенело закатное солнце в пуховиках лиловых облаков.
– Ерунда, – решил он, – все ерунда. Когда рождается хоть ничтожно малая вероятность счастья, все прочее представляется несущественным и несуществующим.
– Черт бы побрал этих идеалистов, – поморщился Начтов, – ни одно слово само по себе не обладает никаким значением, а вы заучиваете и сами верите. Счастье! Блаженство! Бр-р, мерзость какая. Просвещение, пожалуй, во вред цивилизации. Скоро число неграмотных и просвещенных дураков уравняется. Все прелестно станет… «И все время псевдолюди страшно множатся числом».
– Подслушиваете? Шпионите? Нехорошо, шеф.
– Еще чего! – рассмеялся Начтов. – Да я наперед знаю, что и как ты станешь говорить. Канопус же постоянно пользуется моими рифмами. Но мне слава не нужна, она меня не стоит, – соскромничал Начтов. – Я привыкаю жить один, как пень у вырубленной рощи, где ветер, блудный сукин сын, дождливой тучею полощет, я привыкаю жить один…
– Канопус – прекраснейший поэт, – признался К. М.
– Да, – подтвердил Начтов, – и никого рядом с ним ставить не будем. Но не он беспокоит меня, а ты. Как показали проверки скрытым кабелем, ты чаще обычного мыслишь стандартными категориями. Уж не механический ли ты человек?
– Что вы? – испугался К. М. – Стандартность мышления – еще не признак. Большинство людей, – заторопился он, боясь, что шеф не дослушает, – мыслят и чувствуют по стандарту, внушенному семьей, обществом, государством.
– Ладно, ладно, – успокоил Начтов, – верю. Оставь социологические потуги, тем более, что все на свете объяснено аналитиками. Я к тебе с другим предложением. Мы на время закрываем контору.
– Как? – еще больше испугался К. М. – А как же я? Только-только начал входить во вкус!
– Временно поживешь с привкусом! – рассмеялся Начтов. – Мы закрываемся на ремонт. Надо подкрасить стены, интерьер обновить. И вообще обстановка у нас должна быть другой. Возможно, придется увеличить штат сотрудников. Все идет к тому, что все больше утешений понадобится людям. На одной водке из общественных кризисов не выйдешь. Не тот виток.
– Ремонт надолго? А как с оплатой за простой?
– Как положено. Пару недель отдохнешь, съездишь в деревню.
– Я урбанист.
– Ай-яй-яй, – огорчился Начтов, – а как же мужицкие корни?
– Мои корни – в асфальте северной Пальмировенеции.
– Жаль. Городской житель хуже деревенского. Ну да ладно. Покопаешься, может, и найдешь каких родственников. Значит, так, завтра недели на две-четыре ты в отпуске. И завтра же я приглашаю тебя к ужину. Мои именины.
– Ожидаются гости, шеф? Я застенчив.
– Придется потерпеть. Если шеф приглашает тебя…
9
Вопреки опасениям, публика оказалась знакомая – П. П. в светло-сером костюме и, несмотря на возраст, в модной прическе с чужой головы и странно моложавая; и Марина, томная и печальная; и вдруг неизвестно откуда вынырнувший Гоша, молчаливый и задумчивый; и еще один утешитель, пожилой, с редкими волосами на голове и хитрым выражением лица, будто он собирался с ходу облапошить всех на свете; и сам шеф – здоровый и хлебосольный, как генерал-губернатор.
Когда К. М. в назначенное время позвонил в дверь квартиры, двери открыла опрятная женщина в темном, глухом до шеи, платье и темном переднике. Она молча провела гостя в гостиную и молча закрыла дверь.
При виде К. М. присутствующие не выразили восторга, однако же закивали головами, приветствуя. Начтов поднялся навстречу, полуобнял за плечи и повел к столу.
– Вот, – К. М. передал шефу пакет, – с днем архангела вас. Небольшой подарочек, так сказать, от души и прочее.
– О! – восхитился Начтов. – В этом мире еще живы добрые традиции. Благодарю, дорогуша, весьма тронут, польщен и так далее. До глубины. Что это? О! Друзья, взгляните, так я и знал. Прекрасный натюрморт! Какой драматизм сюжета! Какой мрак в красках! Прелестно! – Начтов, не переставая восхищаться подарком, отошел к стене, приставил картину к желтым обоям, и картина тотчас прилипла.
– Прекрасно! – будто по сигналу зашумели гости. – Какой вкус! Какая кисть! Какая палитра! А фактура! А динамика! А перспектива! А точность видения!
– Довольно! – возмутился К. М. – Если полотно не нравится, так промолчите тактично, а издеваться не позволю!
– Не бранитесь, – примирился Начтов, – в моем доме ссор не бывает. Мамочка! – громко позвал он.
Вошла молчаливая женщина в платье до шеи, вкатила трехэтажную тележку на четырех колесах, на тележке были расставлены питье и еда: на первом ярусе бутылки и посуда, на втором закуски, внизу – в судках – горячая пища. Заливное, отварное, вяленое, соленое, маринованное, фаршированное, тушеное, печеное и копченое – всего было вдоволь на тележке. При виде такого изобилия К. М. на мгновение опешил – сто лет не приходилось ему лицезреть столько даров природы, разве что в кулинарной книге пятьдесят второго года, когда он, вечно полуголодный мальчишка, рассматривал картинки.
– Ну, шеф, вы превзошли самые смелые ожидания!
– Хе-хе, – отвечал Начтов, – скудная пища рождает скудные мысли, и, напротив, обильная пища приводит к обильным и добрым мыслям. Вот почему свиньи склонны философствовать.
Он сам расставил тарелки, откупорил бутылки, наполнил бокалы.
– Итак, друзья и коллеги! – возгласил он, не уточняя, кто есть кто. – Рад вас приветствовать на собственных именинах!
– За здоровье шефа! – выкрикнул К. М. среди всеобщего гудения. – Ура!
Все выпили. Изредка гости перебрасывались короткими непонятными фразами, не имевшими, казалось, скрытого значения, только субъект с редкими волосами продолжал хранить молчание и хитро улыбался. Было очевидно по каким-то сторонним признакам, хотя бы по тому, что не говорили громко, что вечер затеян не ради застолья, и может быть, и именин никаких не было, а предстояло что-то более значительное и важное.
– Друзья! – постучал Начтов вилкой по бокалу. – Внимание, друзья. Сегодня мы с вами посвящаем нашего дорогого коллегу, – он указал вилкой на К. М., нашего уважаемого утешителя и друга в тайну нашей конторы.
– А я-то думал, вы меня в масоны принимаете! – пропел захмелевший К. М. А у вас какая-то тайна. Смешно! – Он хмельно захихикал. – Что может быть тайного в нашем мари…мате…матизированном мире? Что есть тайного в вас? Вот наша милая и добрая П. П., чьи сухарики и разговоры так бесподобны! Вся она на виду, все у нее в прошлом…
– Не касайся святого! – прогудел Начтов. – Прасковья была любовницей шести великих людей.
– Семи! – горячо возмутилась П. П.
– Не жадничай, Паша, – сказал Начтов. – Величие седьмого еще не доказано и даже не установлено.
– Это все равно, все равно! – замахал руками К. М. – Дайте досказать. Вот Марина… Ей бы хорошего мужика, непьющего-некурящего-негулящего, и все ее тайны на своих местах и явлены и при деле. Или Гоша… Где Гоша? А, вот он. В тебе, Гошик, тоже живут тайны? Ну да, понимаю, так сказать, музы, воспарения… Пардон, шеф, я вас перебил.
– Благодарю, коллега, – вежливо и торжественно произнес Начтов. – Вы высказались? Теперь выслушайте меня. Это может иметь для вас, – Начтов подцепил кусок колбасы и сунул в рот, – немаловажное значение. От того, как вы отнесетесь к сказанному, будет зависеть ваша судьба. Дальнейшая…
– Не томите! – простонал К. М. – Если вы решили ограбить банк, можете рассчитывать на меня. Если без «мокрухи». Если вы научились подделывать билеты «Спортлото»… И вообще, господа! – К. М. обвел глазами присутствующих. Можете рассчитывать на меня, господа, да, вы все и все остальные тоже! Любой авантюризм, рассеивающий скуку жизни, найдет живой отклик в моей душе, измученной серыми буднями.
– Дорогуша, – снисходительно улыбнулся Начтов, – никогда бы не подумал, что ваша фантазия столь скудна и нища в парениях. Речь о другом. А именно: мы наконец убедились, что вы – живой.
– Абсолютно живой, – подтвердил Гоша и через стол потянулся поцеловать, не дотянулся, чмокнул воздух и упал на стул.
– Еще какой живой, – подмигнула Марина.
– Самый что ни есть живенький. Свеженький, безо всякой синтетики, пропищала П. П. – И Канопус то же говорит…
– Кстати, почему я не вижу своего друга Канопуса? – строго посмотрел Начтов на П. П. и сдвинул брови.
– Он просил извинить его, – заерзала П. П., – у него срочная работа.
– Ладно, – умягчился Начтов, – продолжайте.
– Да вы что, мужики, вы серьезно? – нервно удивился К. М., испугавшись, что его тут же, в чужой квартире, начнут разбирать на части и непременно что-то перепутают под пьяную руку – либо голову не на ту сторону приладят, беспредметники, либо верхнюю и нижнюю челюсти перепутают, и тогда за столом придется быть вниз головой. – Конечно, живой я! Разве можно сомневаться? Во-первых, мне бывает больно…
– Это не аргумент, – приподнялся Гоша, – дереву тоже больно, когда ему ломают руки и железом по живому.
– Когито эрго сум! – выкрикнул К. М.
– Старо! – пренебрежительно отмахнулся Начтов. – Нынче и среднеобразованная машина мыслит.
– Я чувствую, как живое существо! – неуверенно сказал К. М., с надеждой обводя присутствующих затравленным взглядом.
– Это интересно, балда, – сказала Марина с жалостливой улыбкой. – Расскажи подробнее, что и как ты чувствовал в минувшую неделю.
– Ну… это, – замялся К. М., усиливаясь вспомнить, – это… чувствовал голод, жажду, различные позывы…
Все переглянулись и печально покачали головами.
– Я могу плакать в минуты грусти, – настаивал К. М. и понимал, что ему не верят.
– Удивил, балда, – пропела Марина и облизнулась. – Кто ж нынче не может плакать, а? Бабуся, вы умеете плакать? – спросила она П. П., и вредная старушонка ответила:
– Еще как, милочка. Стоит начать – после и не остановишься. Придумал бы, голубчик, другое доказательство живости своей.
– Товарищи-граждане! – взмолился К. М. – Как же это получается? Вот я ем пищу, и все у меня исправно работает. Значит – живой!
– Ты, старина, очереди в пивные колонки видел? – ехидно спросил Гоша. Очередь за бормотенью видел? А за водкой? Правильно. Тогда ответь: почему все пьют разное? Ага! Засуетился? Молчишь? Я отвечу: потому все пьют разное – кто сухаря, кто бормотуху из бракованной краски, а кто и водочку из обрезной доски, – потому что все настроены на разную заправку горючим. Как и полагается механизмам.
– Врете, жулики! – звонко, по-пионерски, воскликнул К. М. и сам удивился смелости в голосе и в сердце. – Я – живой как носитель самой передовой в мире идеологии! Вот вам, съели?
– И давно ты ее носишь? – сыто улыбнулся Начтов. – Не устал? Дал бы поносить мне или Гоше.
– Не хочу обносков, – сказал Гоша и ткнул вилкой в маринованную помидорину, она лопнула и повисла ошмотьями.
– Да что же получается? – продолжал возмущаться К. М. – Вы здесь обжираетесь, а в стране…
Начтов захохотал и похлопал по плечу К. М.: молодец, так всегда и отстаивай свои убеждения.
– Каков, а? – одобрила П. П. – Посмотри, как землю роет молодой сперматозоид. Огонь, а не мужик, а?
Успокоенный, К. М. налил в рюмку питья и выпил.
– Умница, а ведь с виду и не подумаешь, – продолжала П. П. – Только вот в башке у него муть какая-то. Тарабарщина, на пленку записанная. Знаете, господа, он меня замучил философией. Каждый вечер, как только стемнеет, является в гости, пьет мой чай, грызет мои сухари, острит на мой счет и разводит мутную-премутную философию. К ночи от него и от нее голова трещит.
– Да что там! – подхватил Гоша. – Вы бы посмотрели, как он себя на съемках показывает. Как бревно: ни повернуться, ни улыбнуться, ни глазами по сторонам повести не умеет. Набычится и стоит, уперши взгляд. Уж и так сорок восемь километров пленки на один его хохотальник извели. Страм, и только.
– Это еще что, – не отстала Марина, – вы бы послушали, как он по телефону утешает. – Марина передразнила голосом К. М. – Дышите глубже, успокойте мысли, подумайте о чем-нибудь приятном. У вас было что-нибудь приятное в жизни? Тьфу! – Марина сделала вид, будто плюет на пол, и плюнула. – В жизни его клиента было приятное, было, когда его или ее только что спустили с конвейера, не обтерев смазки, и он потопал в магазин. А дальше – сплошные неприятности, потому что его, голубчика, или ее, голубушку, собрали не по мировым стандартам, а как в артели в Конотопе.
Начтов постучал ногтем по бокалу, приглашая ко вниманию.
– Итак, – заключил он, – кто за то, чтобы признать нашего коллегу живым и пригодным к существованию гоминоидом?
Марина, как добрая женщина, могущая на что-то рассчитывать в перспективе, подняла руку первой. За ней нехотя проголосовал Гоша, П. П. с ехидной улыбкой и сам шеф. Молчаливый субъект с редкими волосами так и не поднял руки, и глаза уставил в тарелку, и хитро усмехался.
– Спасибо, друзья, – растрогался К.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15