Лицо Франца Динера, как он ни старался изображать из себя скромного кабатчика, было лицом боксера, отмеченным печатью меланхолии и достоинства. Люди искали его общества. От него, причем весьма заметно, исходил таинственный трагизм. Впрочем он и всегда был таков. Людей искусства, вообще интеллигенцию привлекал бокс. Не один только Брехт питал слабость к крепким мужикам, вокруг Макса Шмелинга, еще до того, как он уехал в Америку, где о нем взахлеб кричали все газеты, собирались именитые люди, среди них артист Фриц Кортнер, кинорежиссер Йозеф фон Штернберг, даже Генрих Манн неоднократно появлялся в его обществе. Поэтому в трактире Франца Динера, на стенах в первом зале и за стойкой, можно было любоваться не только снимками боксеров в характерных позах, но и немыслимым количеством взятых в рамку фотографий с изображением звезд культурной жизни, знаменитых некогда или во все времена.
Франц принадлежал к той, весьма малочисленной группе профессионалов, которые успели более или менее надежно вложить свои доходы от бокса. Во всяком случае, его трактир был всегда набит битком. И стол для завсегдатаев порой далеко заполночь не имел ни одного свободного места. Обслуживал гостей сам Франц. Но даже если в порядке исключения речь заходила о встречах боксеров, практически никогда не упоминались встречи Динера с Нойзелем или Хойзером. Франц был слишком скромным человеком, чтобы рассуждать о своих победах — говорили же всякий раз о первой и второй встрече Шмелинга и Шарки в тридцатом и тридцать втором, когда Макс стал чемпионом мира в тяжелом весе, хотя вскоре лишился своего титула. Кроме того, речь шла также о победе в Кливленде над Янгом Стриблингом, которого он в пятом раунде уложил нокаутом. Но эти воспоминания людей, по большей части немолодых, звучали, если говорить о политике тех лет, как бы в безвоздушном пространстве: ни звука о правительстве Брюнинга или о всеобщем потрясении, когда на выборах в рейхстаг нацисты вышли вторыми по числу голосов.
Уж и не помню, кто из двоих, то ли актер О. Э. Хассе, который сделал себе имя на «Чертовом генерале», то ли уже и в те времена достаточно известный швейцарский автор Дюрренматт, который время от времени наезжал в Берлин ради репетиций, произнес ключевое слово, а может вовсе не они, а я, от стойки. Тоже не исключаю, потому что в последовавшем за этим споре речь шла о той сенсационной трансляции от 12-го июня тридцатого года, которую тринадцатого у нас можно было слушать по американским коротковолновым передатчикам с трех часов ночи, а я, как радиотехник, отвечал за Целендорфскую радиотрансляционную станцию. С помощью нашего недавно сконструированного коротковолнового приемника я старался обеспечить максимальное качество приема, как уже раньше, хотя и не без помех, передавал бой Шмелинга против Паолино, а еще раньше был задействован как ассистент, когда транслировали первую посадку цеппелина в Лейк-Хёрсте. Сотни тысяч слушали, когда воздушный корабль LZ126 устраивал шоу высоко над Манхэттеном. Но на этот раз вся радость испарилась через полчаса: в четвертом раунде Шарки, с помощью своих нацеленных хуков три раунда подряд опережавший Шмелинга, но после мощного удара под ложечку, который пришелся ниже, чем надо, швырнувший Шмелинга на землю, был дисквалифицирован. Макс все еще корчился от боли, а рефери под бурные крики восторга уже провозгласил его новым чемпионом мира. Надо вам сказать, что Шмелинг даже на нью-йоркском Янки-стадионе оставался любимцем публики.
Многие из завсегдатаев Франца Динера до сих пор еще помнили эту трансляцию. «Шарки все-таки был лучше!» — говорили одни. «Ерунда, просто Макс не сразу заводился, он только с пятого раунда достигал лучшей формы…» «Верно, верно, потому что когда два года спустя после пятнадцати полноценных раундов он все равно проиграл Шарки, все как один, даже нью-йоркский бургомистр протестовали, потому что по очкам Шмелинг явно его опережал».
Позднейшие встречи с «коричневым бомбардиром», где Макс в первом бою победил нокаутом после пятнадцати раундов, а во втором — Джо Луи, и тоже нокаутом, но уже в первом раунде, поминались лишь к слову, как и снова повысившееся качество наших радиотрансляций. Всего больше говорилось о «легенде Шмелинга». По правде сказать, он был не такой уж великий боксер, как говорили люди, скорее он был всеобщий любимчик. Истинно великое в нем проявлялось в самой личности, а не в силе его кулаков. Вдобавок ему, хотя и против его желания, пришла на помощь треклятая политика тех лет: эталонный немец. Вот и не диво, что после войны, когда он проиграл Нойзелю и Фогту, триумфальное возвращение ему не удалось.
И тут Франц Динер, так и не вышедший из-за стойки и почти никогда не комментировавший встречи боксеров, вдруг промолвил: «Я до сих пор горжусь тем, что проиграл чемпионский титул в схватке с Максом, хотя сегодня, как известно, он разводит кур у себя на ферме».
После этого он снова начал цедить из бочки пиво, раскладывать по тарелкам яйца или котлеты — к горчичной кляксе, разливать водку до черточки — на всю компанию, а стол для завсегдатаев успевал тем временем перейти ко всяким театральным сплетням, пока Фридрих Дюрренматт, громовым голосом призвав публику к молчанию, не принимался подробно, в своей бернской манере, рассуждать про вселенную со всеми ее галактиками, звездными туманами и световыми годами. «Наша земля, я хочу сказать, все, что на ней ползает и бог весть что о себе воображает, это не более чем жалкие крохи!» — восклицал он, после чего снова заказывал пиво на всех.
1931
— Пароль звучал так: «Вперед на Гарцбург, вперед на Брауншвейг…»
— Они двигались изо всех областей Германии. Большинство — поездом, но мы, товарищи из Фогтланда, двигались в автоколонне…
— Приходит конец рабству! Освящены новые штандарты! Даже с побережья, с померанского берега, из Франконии, Мюнхена, Рейнланда катят они сюда, на грузовиках, в автобусах, на мотоциклах…
— И все как один в почетной коричневой форме…
— Мы из группы мотоциклистов номер два выехали из Плауэна! На двадцати машинах! И пели: «Дрожат прогнившие кости!…»
— А наша группа уже на рассвете выехала из Гримичау. А с Альтенбурга при отличной погоде мы свернули на Лейпциг…
— Точно, камерады! Я впервые полностью воспринял все величие памятника, оглядел фигуры героев, опершихся на свои мечи, понял, что сегодня, спустя сто лет после Битвы народов, для нас снова пробил час освобождения…
— Конец рабству!
— Твоя правда, камерад! Не в этой говорильне под названием рейхстаг, которую давно бы пора сжечь, нет, на дорогах Германии нация наконец обретет себя…
— Но когда мы миновали прелестную Тюрингию с гаулейтером Заукелем во главе колонны, когда позади остались Галле и Эйслебен, город Лютера, перед нами оказался прусский город Ашерслебен, где нам пришлось снимать коричневые рубашки и дальше двигаться в белых, одним словом, нейтральных…
— А там до сих пор соци со своим запретом…
— И этим псом, министром полиции. Запомните на будущее это имя: Северинг!
— Но в Бад Гарцбург, уже на брауншвейгской земле, нас больше никто ни к чему не принуждал: тысячи, тысячи тысяч в почетном коричневом цвете…
— Как неделей позже в самом Брауншвейге, где полиция состоит из наших людей и где стройными рядами прошли тысячи тысяч в коричневых рубашках…
— Там я поглядел в глаза нашему фюреру.
— И я тоже. Когда мы промаршировали мимо.
— И целую секунду… нет, целую вечность…
— Ах, камерады! Там больше не осталось какого-то «Я», там было лишь огромное «Мы», которое час за часом проходило мимо трибуны, вскинув руку в немецком приветствии. Мы все, все, как один, вобрали в себя его взгляд…
— Но перед этим он лично осмотрел все четыреста грузовиков, автобусов, мотоциклов, выстроившихся в одну линию, потому что лишь моторизованные части в будущем…
— А потом, на Поле Франков, он освятил новые штандарты, числом двадцать четыре, в словах, словно отлитых из бронзы…
— Его голос звучал изо всех громкоговорителей. Казалось, будто сама судьба прикоснулась к нам в это мгновение. Словно из стальных гроз вставала Германия порядка и дисциплины. Казалось, будто само Провидение говорило его устами. Перед нами вставало новое, отлитое из бронзы…
— А ведь находятся же такие, которые говорят, будто фашистские объединения Муссолини сделали все это задолго до нас. Со своими черными рубашками, своими боевыми квадратами, своими штурмовыми отрядами…
— Чепуха на постном масле! Любому видно, что в нас нет ничего романского! Мы молимся по-немецки, мы любим по-немецки, мы ненавидим по-немецки. И кто станет нам поперек пути…
— Но ведь пока нам не обойтись без кое-каких союзников. Как, например, неделю назад, когда организовали Гарцбургский фронт, и этот самый Гугенберг со своими придурками из немецкого национального союза…
— Да и вообще все эти мещане и плутократы… в шляпах и цилиндрах…
— Это все вчерашний день, их надо рано или поздно убрать, а с ними заодно и Стальной шлем…
— Зато нашими устами, только нашими и больше ничьими говорит будущее…
— А когда моторизованные части СА с Леонарден-плац в бесконечных колоннах снова доставили эти бесконечные массы из города Генриха Льва в близкие и дальние края, мы все прихватили с собой огонь, разожженный в нас взглядом фюрера, чтобы он горел, горел и не угасал…
1932
Что-то должно было произойти. Дальше так продолжаться не могло, со всем этим чрезвычайным положением и выборами, непрекращающимися выборами. Но вообще-то говоря до сих пор мало что изменилось. Ну, конечно, тогдашнее «не имеющий заработков» и теперешнее «безработный» звучит немножко по-разному. Тогда не говорили: «У меня нет работы», а говорили «Я хожу отмечаться». «Отмечаться» звучит как-то активнее. Потому что никто не хотел признаваться, что ничего не зарабатывает. Это считалось позором. Вот я, к примеру, когда меня спрашивали в школе или его преподобие Ватцек на занятиях по катехизису, говорил в ответ, что мой отец ходит отмечаться, а сегодня мой внук снова, причем без тени смущения говорит, как они это теперь называют, «живет на пособие». Спору нет, когда у власти был Брюнинг, дошло до шести миллионов, так ведь и сегодня, если считать точно, уже подбирается к пяти. Из-за чего сегодня, как и тогда, экономят каждый грош и покупают только самое необходимое. Тут, в принципе, вряд ли что изменилось. Разве что в тридцать втором, когда пошла третья зима, отца лишили страховки и с каждым разом все сокращали и сокращали пособие. Теперь он получал в неделю аж три марки пятьдесят, а поскольку оба моих брата тоже ходили отмечаться, и только сестра Эрика, которая работала продавщицей у Титца, приносила домой живые деньги, у матери в неделю не набиралось на хозяйство даже ста марок. Этого ну никак не хватало, впрочем, в наших краях так жили все. И горе тому, кто, бывало, подцепит грипп или что-нибудь в этом роде. Даже просто за больничный лист надо было выложить пятьдесят пфеннигов. Новые подметки пробивали в кассе страшную брешь. Угольные брикеты стоили примерно две марки. Но в наших краях вырастал отвал за отвалом. Их, конечно же, охраняли, даже строго охраняли, с собаками и колючей проволокой. А всего хуже обстояло дело с запасами картофеля на зиму. И тут уж неизбежно должно было что-то произойти, потому что по всей системе побежали трещины. Впрочем, сегодня дело обстоит точно так же. Те же долгие часы ожидания в Службе занятости. Один раз отец взял меня с собой. «Чтоб ты сам увидел, как это делается». Перед входом двое полицейских следили, чтобы никто не нарушал порядок, потому что люди стояли на улице в длинной очереди, но и внутри они тоже стояли, мест для сидения было очень мало, впрочем, и внутри, и снаружи царило спокойствие, потому что все были заняты своими мыслями. В тишине очень хорошо было слышно, как стучат по бумаге штемпелем. Резкий такой стук. Штемпеля ставили не то в пяти, не то в шести окошках. И по сей день у меня стоит в ушах этот стук. И еще я по сей день вижу лица тех, кто получил отказ. «Сроки истекли!» или «Не все бумаги представлены!» Но отец принес все что нужно: заявление, справку с последнего места работы, справку о тяжелом материальном положении и карточку выплат. Потому что с тех пор, как он не получал ничего кроме пособия, материальное положение проверяли даже по месту жительства. Боже упаси, если у кого заведется новая мебель или радиоприемник. Ах да, и еще там пахло мокрой одеждой. Снаружи-то очередь стояла под дождем. Без шума и без толкотни, и даже без политики. Потому что всем и все уже осточертело и каждый думал про себя: так дальше продолжаться не может. Должно что-то произойти. А потом отец повел меня в «Самопомощь для безработных». При Доме профсоюзов. Там висели плакаты и призывы к солидарности. И можно было кой-чего похлебать, из тарелки, чаще всего суп, одно блюдо. Но матери не следовало знать, что мы туда ходили. «Ничего, как-нибудь я вас прокормлю», — говорила она нам, а когда тонко намазывала салом кусок хлеба в школу, смеялась, а когда никакого сала не было, говорила: «Если не с чего, ходим с бубей». Сегодня, конечно, не так худо, но вполне может стать. Тогда, во всяком случае, существовала трудовая повинность для живущих на пособие. У нас в Ремшайде их заставляли строить дорогу к плотине. Отца тоже заставляли, потому что мы жили на пособие. И, поскольку конская тяга обошлась бы слишком дорого, двадцать человек запрягали в многотонный вал, кричали им «Н-но!» и работа начиналась. Но смотреть на это мне не позволяли. Отец, бывший некогда мастером по машинам, стеснялся своего сына. Зато дома я слышал, как он плачет, когда становилось темно, и он лежал с матерью в постели. Вот мать, та никогда не плакала, только уже под самый конец, перед захватом власти, часто говорила: «Хуже просто не бывает». Ну, сегодня ничего такого с нами случиться не может, так я успокаивал своего внука, когда он хаял все, что ни есть вокруг. «А ты, в общем-то, прав», — отвечал этот сорванец, «Хоть с работой дело обстоит хуже некуда, но акции-то все поднимаются и поднимаются».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37