И как захлопнулась дверка внутри - и ноги стали поворотливей. "Плакала тут, в плечо", - и Филька дернул, тряхнул правым плечом. Нахмурился, поддал ходу. Сказал: "до утра будут". Так будут... Перерваться! Заводская стенка - та, значит, что к пруду, в тени вся. А в ту, что к площади, бьет в нее луна, мажет светом. И Федька остался в заводе, забился куда-нибудь, они уж, мальчишки, знают, знают, черти: когда надо, не сыщешь, - его как ветром сдуло. Теперь надо швырнуть всю эту музыку через забор и чтоб упала в угол, а Федька подберет, как уговорено. Рассует, расклеит всюду... А вдруг проспит, как сукин сын? И Филипп сжимал челюсти так, что играл живчик в скулах. Провалит мерзавец - и стыд и в дураках: похвастал.
За заводской стеной белыми шарами таращились электрические фонари. Филипп издали видел, как у ворот копошилась черная кучка городовых. Филипп пошел проулком в обход площади. Две собаки залились бешено, лезли, карабкались со двора на низкий забор, и вмиг весь проулок зазвенел от лая. Филипп стал в тени, стоял, не шелохнувшись. Глядел вперед, в проулок, где белел открытый снег. Две черные фигуры вышли из-за угла. На белом снегу стояли, как вырезанные, городовые. Они постояли и двинулись вдоль проулка посреди дороги. Собаки наддали лаю. Филипп видел кругло одетых городовых, в валенках, уж в двадцати шагах от себя. Филипп осторожно передвинулся к забору и лег. Он вытянул из-за пазухи сверток и сунул рядом в снег.
"В случае чего - я пьяный", - решил Филипп. И вдруг пес перескочил через заборчик и бросился на городовых. Другой! Машут ножнами. Вертятся. Филипп вскочил, поднял сверток и, легко шагая, быстро пошел под забором. Он прошел городовых, не оглянулся, видят ли, он спиной знал точно, где они, и за лаем сам не слышал своих шагов.
"Вот он, вот поворот, пять шагов".
Филипп не побежал, хоть просили ноги; Филипп прошагал эти пять шагов и обтер угол плечом, когда повернул, - и тогда дал волю ногам. В три скачка спустился к пруду. Пруд с талыми берегами парил теплой, грязной водой. Туман важно висел над прудом, перемывался в лунном свете.
"Теперь берегом, вали берегом", - гнал себя Филька.
Заводская труба торчала из-за косогора, черным чучелом в темном небе. "Теперь в самый конец, в конец темной стенки". Филипп осторожно выползал, он глядел что есть мочи на темную стену, а она стояла черной дырой, и вот тут, может быть, прилеплен к ней черный городовой. Три, может быть... полдюжины...
"Пойти прямо к стенке, не дойдешь - схватят. Выйдут, как из стенки, и готов... Не ведь с холоду заходят, затопочут ногами. Услышу!" Филипп слушал, лежал в снегу, часто дышал, не было холодно, он не почувствовал тела, хотелось только стать меньше, чтоб не видать было, и глядел, глядел на черную стенку.
Стенка молчала.
В переулке еще брехали собаки и мешали слушать. Прошло много времени, стало резать, слезить глаза, - стенка молчала. "Подбежать? - подумал Филипп, и на миг стиснуло дыхание, натуга пробежала в ногах. - А вдруг... Нет!"
Филипп опустился вниз, отдышался. Пошел, неслышно шагая, дальше берегом, туда, где конец стенки, где с двух сторон темный угол. Не тот, что уговорились с Федькой, а другой по той же стенке. Филипп выполз наверх; теперь ему было видно вдоль всю стенку, видно было, как резким отвесом шел угол и ясно обозначилась черная фигура. Фигура двигалась вдоль стенки: ясно видать - сюда идет. Дошел, вот дошел до этого угла и исчез. Повернул вдоль другой стены. Филипп больше ничего не думал и не знал, дышал ли. Он ясно слышал, как скрипел снег у городового под валенками. Городовой мог всякую минуту повернуть назад, а сейчас - спиной. Еще отпустить? И вдруг Филипп поднялся и пошел, пошел в шаг городовому большими саженными шагами, - вот семь шагов - и побежал меленько, скоро, мышью, вдоль стены, к дальнему углу, что условлен с Федькой. Он не добежал и швырнул пакет через стенку, рука сама махнула, не чувствовал веса, - и, отвернув от стенки, опрометью бросился к откосу, к пруду. И сразу несколько свистков пронзительным грохотом затыркали сзади. Филиппу где-то далеко они отдались, голова шумела, и Филька мчал топким, склизким берегом над самой водой.
Он слышал, как сзади заохали испуганным и ярым духом:
- Стой! Стрелять буду!
Филипп пробежал еще. Стал на миг, еще пробежал. Хлопнул выстрел, как раскупоренная бутылка.
Филипп лег на тонкий ил. Скатился в теплую воду. Тужурка пузырем вздулась вокруг него. Дальше, вглубь, пятился Филипп в черную воду. Он прикрыл лицо шапкой и уткнулся в жидкую грязь. Шаги скрипели ближе, и ближе. Филипп не дышал, вытянулся, и только голова все сильней, сильней вдавливалась в мокрую землю.
- Вот сукин сын, скажи ты, - задохшимся хрипом говорил голос, и замедлились шаги.
Но уши не хотели слышать. Замер слух, и до боли сжались веки.
Ножик
"ВОТ тут, тут она сидела, - думал Санька и прижимал ладонью сиденье санок рядом с собой. Он все так же сидел слева на отлете, как будто ехал вдвоем. - Теперь она поднялась уже по лестнице, сейчас в квартиру входит. Одна".
И Санька видел, как Таня входит в комнаты. Его Таня и комнаты его. Все равно его. Хоть немножко. Гордая кровь грела грудь. Санька выпрямился на извозчике, распахнул шинель. Улица мимо катила фонарями, туманными окнами. Высокая луна врезалась в небо. Санька не знал, что делать со счастьем, боялся расплескать, мутило голову.
- Прямо? - спросил кучер.
- Так, так, вали!
И все, все прилаживалось - и Надька, и Алешка, Башкин и мама-чудачка, - все, все венком стояло вокруг, и если б кому сказать, что Таня, Таня дала поцеловать на прощание руку. Санька достал из петлицы розу и поцеловал. Морозный ветер от скорой езды обдувал горячее лицо. Санька крепко жал рукой задок сиденья. Держал руку, будто Танечка облокачивалась еще, легко и зыбко.
Дома стали меньше, больше открылось широкого лунного неба.
- По саше прикажете?
- Дуй по шоссе, - и Санька полной грудью набрал лунного воздуха. Рысак бойко нес, и чуть виляли полозья по накатанной дороге. Справа туманными белыми точками светились вдали фонари над заводом. Опаловым маревом дышал пар над заводским прудом.
Деревянным стуком донесся револьверный выстрел.
- Стой, стой! - крикнул Санька.
Извозчик осадил. И опять стук, будто ударили молотком по доске... И опять - два раза подряд.
Санька слушал. Было тихо, только слышно было, как тяжело дышит лошадь.
- Стреляют, - сказал Санька.
- Далече, - отозвался кучер. - Сторожа, должно. Или фабричные балуют.
- Вали туда, - и Санька махнул рукой к заводу.
- Да что вы, помилуйте, - сажень снега. Куда ж без дороги? Тут пешком утонешь. Трогать?
- Назад, шагом.
Санька прислушивался. Зло колотилось сердце. Он сидел теперь посреди сиденья. Извозчик закурил.
- Слободские ребята балуют по пьяной лавочке. На той неделе в газете было, - читали, может, - одному голову проломили. Не интересовались? Насмерть. Вот народ что делает. Напьются... Господа тоже выпьют, не без этого. А, сказать, едут веселые и без поступков. Попадаются, слов нет, заснет какой по дороге, сдашь его дворнику. На другой день заедешь, заплатит, как полагается. И на чай тебе даст трешку какую.
Санька молчал. Извозчик швырнул окурок, тронул рысью. И опять понесся в ушах ветер.
Санька трогал за плечо извозчика, извозчик поворачивал из улицы в улицу, и от сладкого страха сжимало грудь, и Санька на минуту жмурил глаза, - вот он, вот Танечкин дом. Санька глядел на темные окна, он не знал даже, в каком этаже, куда смотреть, и весь дом всеми окнами укрывал Танечку. Санька оглянулся, глянул еще раз, и сверкнули мутной луной стекла, как ножик ночью. И на мгновение вспомнился дым, и лизнул холодок под сердцем.
- Направо! - громко скомандовал Санька и тряхнул вверх головой.
Здесь, в людной улице, звенела езда, широкими окнами светили рестораны, и только здесь, на ярком свете круглых фонарей, Санька увидал, что он - на лихаче, что парит от лошади в серых яблоках, и синей сеткой покрыта спина, и большие серебряные пуговки шикарным фестоном загибались по кафтану у кучера. Санька сел с Танечкой, не рядясь, в первые сани, что поджидали у "тихого кабака".
"Черт с ним, как-нибудь", - думал Санька. Глянул на розу - роза твердо алела на сюртуке.
Санька вдруг потянул кучера за пояс. Кучер осадил рысака. Два фонаря шипели у подъезда. Швейцар выскочил отстегнуть полсть, Санька выскочил раньше. Городовой топтался озябшими ногами по панели.
- Сколько тебе? - спросил Санька.
- Сколько милость ваша, сами видите, - и лихач мотнул бородой на мокрую лошадь.
- Да говори уж, сколько, - Санька нетерпеливо глядел на извозчика.
- Четвертную следует, - сказал извозчик, глядел вперед на уши лошади.
Санька вытащил деньги, отсчитал двадцать пять рублей из Алешкиной пачки.
Оставалось только двадцать рублей. Саньку чуть кольнуло, но надо было идти скорей, скорей дальше. Санька вбежал в вестибюль. Тихо доносилась музыка из зала, и тусклый, как вчерашний, голос выкрикивал что-то под музыку.
- Мирская в зале? - спросил Санька швейцара.
- У себя-с. Пожалуй, больны-с. Можем спросить. - Санька нащупал в кармане полтинник и сунул швейцару.
- Пойди к дверям! - крутым басом крикнул швейцар под лестницу. - Сию минуту-с, - улыбнулся он Саньке и взялся за козырек с галуном.
"Не может быть, не может быть, что не примет, этого не может быть, твердил в уме Санька, - сам пойду", - и Санька через две ступеньки побежал по ковру лестницы.
- Попробуйте сами, не отпирают, - шепотом сказал швейцар. - Знаете где? Проведу-с - 35-й и 36-й. Благодарсте.
Швейцар ушел. Санька постучал в дверь 36-го номера. За дверью слышны были глухие голоса. Санька стукнул настоятельно, громко. Лакей с посудой на подносе проплыл по ковру, обернулся, загнув голову на Саньку. Санька постучал кулаком - сам не ждал - вышло громко, скандально, на весь коридор. И вдруг быстро, вертко засвербел ключ в соседней двери, и высунулась голова компаньонки. Она зло глядела на Саньку из-под сбившейся кружевной косынки и шепотом, шипящим шепотом, который только Санька слышал в театре, компаньонка проговорила:
- Не скандальте, молодой человек. Еще студент! К артистке так не ломятся. Субъект! - крикнула компаньонка, закрывая дверь.
- Позвольте... - сунулся Санька. Но ключ завертелся, защелкал в замке, засверлил.
И вдруг соседняя дверь открылась, та самая, куда барабанил Санька; Мирская в шелковом пестром капоте стояла, держась за ручку. Ее шатнуло вместе с дверью в коридор. Мирская была совершенно пьяна. Она вдруг радостно раскрыла глаза, мгновение глядела на Саньку и закричала на весь коридор:
- Студентик! Коля! Иди к нам! Хорошо как!
Она хотела сделать шаг, но боялась пустить ручку. - Зина, куда? услышал Санька из дверей, и "офицюрус", тот самый офицер, что заводил тогда скандал в зале, без сюртука, высунулся и ловил Мирскую под руку.
Офицюрус оторвал руку Мирской от двери, тащил в номер. Мирская все глядела радостными глазами на Саньку. Она подняла руку, и легкий шелковый рукав сполз к плечу. Мирская мотнулась к Саньке и обхватила его за голову.
- Коля! Голубчик мой! - кричала Мирская и давила Саньку полной мягкой рукой. От нее пахло душными духами и свежей кожей.
Мирская прижала Санькину голову к себе, и Санька, не видя дороги, спотыкался. Мирская с размаху села на диван, и Санька неловко упал рядом. Подхватил фуражку. Офицюрус поворачивал в дверях ключ.
- С розочкой! - вскрикнула Мирская. - Мне розочку? - И Мирская потянулась рукой. Санька отвернул грудь. - Не хочешь? - нахмурилась Мирская.
Она исподлобья поглядела на Саньку, темная угроза из-под низа, из темных дыр, затлела, заворочалась. И Санька подумал: "Сейчас все может быть. Бросится".
И вдруг Мирская засмеялась во все лицо - весело, лукаво.
- Она дала! Она дала! Знаю, знаю! - и Мирская захлопала в ладоши. Санька боком глаза видел, как стоял посреди комнаты офицюрус, стоял, расставив тонкие ноги в ботфортах. Он качался корпусом, уперев руки в бока. Санька чувствовал, что офицюрус хочет начать говорить, уж отрывал два раза руку от бока.
- Очень хорошо! - сказал, наконец, офицюрус.
Санька глянул. Под розовым фонарем, в цветной рубашке и в крахмальном воротничке, стоял рыжеватый блондин, блондин без ресниц и бровей, от розового света он лицом напоминал недорисованную куклу.
- Очень хорошо! - повторил офицюрус и заложил за подтяжку палец: - От дамы... с визитом. Не угодно ли... познакомиться?
Офицюрус нетвердо шагнул вперед, и Санька не знал, ударит или протянет руку. Санька встал и протянул руку.
- Поручик Загодин! - сказал офицюрус. - Очень... хорошо.
- Он с розой! - крикнула Мирская. - Посылай за шампанским. - Мирская пьяной рукой искала на стене кнопку. Нашла, уперлась пальцем. - Краснеешь? - дергала Мирская Саньку за рукав. - Дай поцелую. - Она дернула Саньку, повалила на себя и поцеловала в самые губы.
Лакей постучал. Офицюрус отпер.
- Деми-секу! - крикнула Мирская. - Твое счастье пьем, - и она опять обняла Саньку. - Коля, дурак ты мой.
- Саня, - поправил Санька.
- Хочешь, чтоб Саня? - грустно сказала Мирская. - Ну пусть по-твоему, ты именинник. Только не играй, когда любят, проиграешься. Леньке я сказала, что не буду любить, если играть будет. А он пошел-таки, сволочь. Я ему вслед плюнула. И выиграл. Семьсот рублей, говорит. Врет или таится... а то хвастает. Ленька, сколько?
Лакей тихонько стукнул и вошел. Он поставил на стол, на ковровую скатерть, поверх разбросанных карт, мельхиоровое ведерко. Золоченая пробка капризной головкой торчала, пошатываясь. Санька достал десять рублей и кинул на стол.
- Двенадцать стоит, - тихо и строго сказал лакей.
Было уже все равно, и Санька кинул еще пятерку, столкнул в руку лакею. Оставалось четыре с полтиной. Все было кончено. Санька старался улыбаться. Ему хотелось скорей выпить, но офицюрус осмотрел бутылку и сунул обратно в лед.
- Люблю, чтоб в стрелку заморозить, - и забарабанил ноготками по ведерку. Мирская смотрела на Саньку и вдруг встревоженно толкнула его в плечо.
- Чего задумался? А? Дурак: все будет. Давай погадаю. Собирай, собирай! - И Мирская торопливо стала сгребать карты. - Ты мне хмель собьешь, - твердила Мирская.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39