Непременно сегодня! И Санька чуть локтем нажимал, где у него внутри кармана была зашпилена булавка. Что продать? Оставалось продать "Теоретическую химию". Мирская-то, Мирская, как браслеты! Санька шагал, запыхавшись, к дому.
- Треснуть, а достать! - говорил Санька запыхавшимся голосом и чуть не бежал по скользкому тротуару. "Погадаю, говорит. Достать сначала, - сам сказал ведь: двадцать пять, да и надо, надо двадцать пять. Не потому, что сказал, а в самом деле".
Санька отбирал с полки из шкафа книги, которые он любил, самые лучшие; их уже стопка целая стояла на письменном столе, а Санька в шинели и в шапке сидел на корточках и быстро водил пальцем по корешкам книг.
- Не двадцать пять, а тридцать, сорок рублей пошлем!
Он встал и, тяжело переводя дух, жадным взглядом обвел комнату. Из угла серебряной ризой, золотыми венчиками блеснула икона Благовещенья. Санька повернул ключ в дверях, подкатил кресло и встал на спинку. Он снял икону и сейчас же снял фуражку. Полотенцем обтер пыльный киот и торопливо вынул икону. На бархатные края загибалась толстая риза, гвоздика-ми приколоченная. Руки подрагивали, и Санька спешил, подковыривал гвозди разрезательным ножом. И вот отрылась икона спокойного, умиленного итальянского письма, и показалась та самая Богородица, которой он в детстве жаловался с колен, у кровати, на все обиды, плакал от жалости к себе, тепло делалось от этих слез. И тогда казалось, что она жалеет и утешает и говорит, что он хороший, и любит его, хоть все против него за то, что он играл с папиным поясом от халата. Играл во дворе с мальчишками и потом подарил его.
Теперь как будто раскрылась икона, сердцем своим раскрылась, и Санька неожиданно увидел то, что цвело за ризой, как за броней. Риза прорезями слепо глядела со стола. Так было лучше, но так нельзя было оставить: казалось, что сокровенная, таинственная прелесть не вынесет этого обнажения.
"Выкуплю, - решил Санька, - непременно выкуплю". Он вставил икону в киот, быстро перекрестился и, уж больше не глядя в лицо иконы, повесил ее на место.
Книги он увернул в газету, ризу сунул за пазуху и выскочил на лестницу.
Ломбард закрывался в четыре часа, и надо было спешить.
Под левой рукой был тяжелый столб книг, правой Санька придерживал за пазухой ризу. Он гнал с лестницы во весь дух. Снизу он услышал голоса. Надькин голос:
- Тебе ж это удобней всего. Именно потому, что никакого касательства. Барышня - и только.
И стал Санька, и сердце стало...
Навстречу поднимались Надька и она. Она шла немножко сзади, на одну ступеньку, а Надька, оборотясь назад, поднималась и не видала Саньки. Таня прямо, пристально глядела Саньке в глаза - в белом зимнем свете, на белой стене, черная, и, как клинок ножа, торчало острое перо из зимней шляпы.
Надя резко обернулась вперед, куда глядела Таня.
- А, - сказала Надя, - ты это куда? - и снисходительно улыбнулась. Знакомься - мой брат. - Таня стала против Саньки, одну секунду глядела ему в растерянные глаза и тогда протянула руку.
Санька взял ее руку в черной перчатке, взял неловко, как будто брал в руку книгу, риза ползла из-за пазухи вниз, и Санька нелепо прижимал локоть к своему животу. Таня чуть усмехнулась. Она пошла за Надей, оглянулась с площадки. Она повернула голову, глядя через плечо сверху, и вдруг что-то родное и преданное мелькнуло Саньке, будто спало жестокое серебро. Но только на миг, на миг. Санька в неловкой позе стоял, держась за живот. Риза сползла, он не мог двинуться, ждал, пока они уйдут. Надя все не попадала плоским ключом в щелку замка.
"Все, все теперь пропало, - думалось Саньке. - Больше она так не посмотрит. Подарила, не умел принять, она раскаялась, что оглянулась. Теперь за дело и больше ничего". И Санька подкинул тяжелый сверток на плечо и зашагал вразмашку. Сплюнул в сторону. И, как чужая, привередливо шевелилась булавка с лилией, когда Санька нажимал на ризу, что топорщилась под шинелью. Оглохли уши, и, как через вату, бубнил людской говор. В часовом магазине Санька увидал - половина четвертого.
- Двугривенный хочешь? - сказал Санька извозчику, сказал грубым, ломовым голосом. - А не хочешь, стой здесь до вечера.
Извозчик смутно глянул и без слов мотнул головой на сиденье.
На улице было серо, когда Санька вышел из ломбарда. За ризу дали двадцать восемь рублей. Ломовой голос не выходил из глотки, и Санька ругался с букинистами и хлопал стеклян- ными дверями. Он кричал на ты:
- Брось дурака клеить! Что оно - краденое?
Плевал в пол, стукал книгами о прилавок. Было уж больше пятидесяти рублей.
"Послать! Как его послать, - тем же ломовым голосом хрипел в уме Санька. - Помню я, что ли? Головачеву, Головлеву, Головину, дьяволу в зубы". И не хотелось соглашаться, что Головченко, учителю Головченке надо послать деньги, а он уж будет знать, что это для Алешки. Санька решил пойти на Слободку, шлепнуть Карнауху на стол деньги, - посылайте уж там сами, а то черт его там знает, головлей этих напутаешь. Санька поднял воротник, закурил. Он засунул руки в карманы и, подняв плечи, стал толкаться в гуще людей, что черным током лила по белой улице.
У старухи
ТАЙКА стояла на коленках, на коврике, в головах у маминой кровати. В комнате было полутемно, и затейливой звездой разливался на замерзших стеклах уличный фонарь.
- Мамулечка, - шептала Тая и поправляла подушку, - мамулечка, милочка. Витя женится, кажется. Что это? Не клоп? Нет, так только, - шептала скороговоркой Тайка и обдергивала одеяло, ползала коленками по мягкому коврику.
- На ком же, на ком? - громко сказала старуха и повернула на подушке голову. - На ком же это?
- Да еще неизвестно, - бормотала Тая, - кажется, на Сорокиной, на Груне.
И Тайка видела, что старуха силится приподнять голову, чтоб поглядеть ей, Тайке, в глаза.
- Это... какая же? Не припомню такой. Здешняя?
Тая кивнула головой.
- Что ж не привел, не показал? Ну, вот как... теперь все так, - и старуха опять потонула затылком в подушке, и Тайка не сразу увидела, что без звука, одними слезами заплакала старуха. Неподвижным казалось белое лицо в полутьме, только блестели при лампе две слезы.
- Мамочка! - сказала Тайка, задохнувшись. - Маленькая, миленькая. Витька пишет, что благословить просит. Мамочка хорошенькая, - и Тайка стала целовать старуху в мокрые глаза, - она любит тебя, она хорошая, красивая, добрая. Высокая, вот! - Тайка вскочила на ноги и на аршин выше себя показала рукой. А мать повернула голову и смотрела, внимательно смотрела, как показывала Тайка. - Она очень любит...
- Что ж, любит, - и старуха слабо мотнула здоровой рукой, - не придет даже. Как любить... не видевши? Господи, Христе милостивый, - тряскими от плача губами сказала старуха. - Господи, сама б пошла, - ведь калечство мое... что же это? Боже... ты... мой!
- Маменькин миленький! - У Тайки слезы встали в горле. - Ей-богу, только боится она. Она хочет... боится. Позволь - придет. Страшно хочет. Маменькин!
Тайка выбежала, выбежала так, будто Груня в прихожей ждала только, что вот - позовут. Тайка на ходу застегивала пальтишко, кутала голову вязаным платком. Захрустели морозные мостки. Тайка чуть не бегом пустилась вверх по улице. Тайка перебежала площадь и тут только сунулась в карман. Один двугривенный был завязан в уголке платка.
- За двугривенный к тюрьме, - сказала Тая извозчику.
- Шесть гривен положите! - гулко по морозу отколол слова извозчик, и весь извозчичий ряд шевельнулся, оглянулся. Тая шла вдоль ряда.
- Куда везти-то?
Но уж молчала и шагала скорее. И вдруг голос над самым ухом:
- Случилось что-то? Нет?! В самом деле? Тая быстро мотнула головой он, он, Израиль. И застукало сердце, как будто не было его раньше.
- Нет, я, кроме шуток, - говорил Израиль и шагал, загребая ногой. Может, несчастье, я знаю?
- Ой, мне скорее надо, - говорила Тая, запыхавшись, и еще быстрее засеменила.
- Куда ехать? - крикнул последний извозчик.
- Нет! В конце концов, куда ехать? - и Израиль придержал Таю за рукав. Тая глянула на него, улыбаясь и часто дыша.
- В тюрьму, в тюрьму!
- Что? - наклонился Израиль. - Кто-то у вас сидит? - спросил он шепотом. - Нет, а что?
- Там подруга, подруга, - говорила Тая, - к смотрителю, к знакомым, тараторила Тая. Израиль все тянул ее за рукав вниз. - Надо скоро, скоро, и Тая хотела двинуться. Но Израиль улыбался и не отпускал рукава.
- Давай сюда! - крикнул он извозчику. - В тюрьму и обратно, полтинник. Что? Цельная бутылка водки и один огурец сдачи. Ну а что? Садитесь, толкал Израиль Таю в сани, - помиримся, погоняй!
Извозчик тронул. Израиль на узком сиденье плотно прижался и рукой обхватил Таинькину талию.
- Не надо... зачем? Я пойду, - говорила Тая.
- Какая разница? - говорил весело Израиль и бережно отводил к себе Таю от встречных оглоблей. Тайка совсем наклонила голову и смотрела в колени.
Тайка боялась глядеть по сторонам, ей казалось, что все знакомые высыпали из домов и шеренгой стоят на панели. Стоят и провожают ее глазами. Ей казалось, что она задевает эти взгляды, они хлещут по глазам, как ветки в лесу.
Хорошо, как хорошо, что Израиль закрывает ее хоть с левой-то стороны! Таинька тряхнула головой, чтоб платок больше насунулся на лоб.
- Извозчик! - говорил весело Израиль. - Эй, извозчик! Ты дорогу в тюрьму знаешь? Да? Сам знаешь, так это уже хорошо. А что? Лучше, чем тебе кто-то покажет.
Очень весело переливался в морозном крепком воздухе Израилев голос, и Таинька улыбалась. Глядела на полсть саней, как вспыхивал на ней снег на свету фонарей.
И вот веет уж за спиной легким облаком городской шум, и серьезно по новому снегу заскрипели, закрякали полозья Снежная, мутная темнота потекла по сторонам. Израиль двинулся и крепко взял Таю за талию.
- Не боишься, что везешь жуликов? А, извозчик?
- Оно хорошо бы, коли жулики, я говорю, сами в тюрьму съехались. Э-ха! - махнул извозчик на лошадь.
- Вам не холодно в бок? - спросил Израиль и захватил в горсть Таинькино пальтишко, помял в руке, и Таинька чувствовала его пальцы. Воздух! Вы же захолонете... - Израиль сказал с таким испугом, что обернулся извозчик.
- Ничего, мне тепло, очень хорошо, - говорила Таинька.
- Вдвоем только и греться, - сказал извозчик, задергал вожжами.
- Ты пусти, извозчик, пускай бежит, я тебе гривенник на чай.
- Ничего, ничего, поспеем, - шептала Тая. Израиль растирал крепко и не спеша Тайкин бок.
- Хорошее дело, в таком демисезоне. Что, нельзя взять на ватин немножко, - приговаривал Израиль.
Как уголья в поле, тлели вдали красные окна тюрьмы. Извозчик подхлестнул. Таиньку откинуло назад, но Израиль удержал и сейчас же сильней прижал к себе. И Таинька прислонилась на секунду, совсем без думы прильнула и закрыла в темноте глаза. И от всего мира заслонил ее Израиль этой рукой, что обняла и разлаписто держала и грела, - в драповом рукаве, в толстой вязаной перчатке. На одну, на одну секундочку прильнула Таинька, так хорошо, так покойно замерла. Израиль повернул свой котелок с острым клювом и глядел сверху из поднятого воротника. Одну секунду.
- А куда ж заезжать? - обернулся извозчик.
- Туда, туда, - задохнувшись, крикнула Тая и наугад замахала ручкой в воздухе.
- К смотрителю, так вона, - извозчик ткнул кнутовищем в черноту.
- Вы бежите, я не смерз, - Израиль отстегнул полсть. Тая затопала замерзшими ножками к Груниной калитке и слышала, как Израиль весело сказал:
- Куришь, извозчик?
Она забыла, что бежит к Груне, она бежала - поскорей передохнуть от того, что было.
Тая дернула калитку, и крикнуло мерзлое железо, звонко хлопнула сзади щеколда. Еле видно было дорожку в белом, мутном снегу, и вдруг ярким квадратом распахнулась над крыльцом дверь, и большой черный Грунин силуэт в светлом квадрате.
- Кто, кто? - пропела Груня с порога.
- Я! - на бегу дохнула Тайка, и Груня в два шага слетела с крыльца, нащупала Тайку, схватила за руку и потащила. Спотыкались о ступеньки непослушные ноги, и вот уж в яркой кухне, и Груня целует жарким лицом Тайкины морозные щеки и давит так, что дыхание в груди спирает.
- Таинька! Душенька! Душенька! Таинька! Потом оттолкнула за плечи и смотрела мокрыми широкими глазами и дышала широко и жарко.
- Едем... к маме... велела скорей. Виктор велел, - говорила, срываясь, Тайка и улыбалась. И Груня видела, как шевелится счастье в зрачках.
- Скорей, скорей, ждут! - толкнула Тайка Груню, чтоб не глядела в глаза. И Груня бросилась к шубе.
Груня обежала палисадник, бежала, подобрав шубу, лисью, мамину еще шубу. Застукала ключами в тюремные ворота, в окошечко сунула ключи:
- Передай отцу, скажи - в город... - и целиной, через сугробы, широким махом поскакала к извозчику.
- Добрый вечер! - Израиль с саней поднял котелок и протянул Груне руку. - Будем знакомы. Что это? Побег с тюрьмы?
- Трое, куда же? Уговору не было, - бубнил извозчик, - это отсель только рубль издать взять.
- Ладно, рубль! - говорила Груня, спешила залезть в сани. Она влезла, оттиснула Израиля на самый край, поймала Тайку, сгребла к себе на колени.
- Гони, два рубля! - скомандовала Груня.
Лошадь дернула примерзшие сани. Тая сдавила Грунину руку, и Груня ответила тем же. Обе поняли: "Дома не говори".
Легкий ветер веял в спину, и казалось - тихо. Израиль держался за Грунину спину. Подвывали знобко полозья, и глухо топала лошадь. Топало сердце, жарко топало в Груниной груди. И Груня сильней прижимала Тайку: крепко, чтобы не выронить. Черным чертом торчал с боку Израиль - на отлете. Все молчали. Только нукал извозчик.
- А это знаете? - вдруг весело сказал Израиль. Таинька обернулась. Груня жарко дохнула.
- А вот! - сказал Израиль и набрал воздуху. Он засвистал в морозном воздухе. - Оно идет немножко выше, в e-mol, так губой нельзя. Может, Бог губой это вытянет.
Минуту молчали.
- Еще! - сказала Груня, переводя дух, и посмотрела на котелок - над поднятым воротником.
- А что еще? - Израиль тер ухо свободной рукой.
- Это самое, - вместе сказали Груня с Тайкой. Израиль свистал верно, точно, свистал, как будто инструмент был у него в губах.
Сонный свет мутной шапкой стоял над городом. Брызнули из-за поворота огни. Теплый гул от улиц. Израиль оборвал свист.
- Смерз в ноги, страшное дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39