Хватит. Зотову на всю жизнь те проклятые семечки в память вонзились.
«Валька новогодняя совсем расцвела — хорошенькая такая стала, плясунья. В типографии работала, „Вечернюю Москву“ печатала вместе с матерью. Как перерыв — влезет на бумажный рулон босиком и из кинофильма „Петер“ пляшет — тири-тири-тири вундербар… тири-тири-тири вундербар, — умора. Прямо клоун Виталий Лазаренко. Или по-оперному закричит: „Са-а-лавей мой, са-а-алавей“. А то говорит мне: „Дядя Петя, я в натурщицы пойду. Голую меня рисовать будут, представляете?“ В самую пору девка вошла, а безнадежно по Сереге сохнет. У него тоже душа, видно, не на месте. Не иначе — перед ней совестно. А то бы сошлись, ясное дело.
А в июне Валька пришла однажды в выходной и стала с бабушкой нашей сундук перетряхивать от нафталина. А потом надела бабушкину фату, выходит к нам и спрашивает у Сереги:
— Правда, я в этой фате какая-то беззащитная?
Серега глядит на нее во все глаза и молвит так задумчиво:
— Может, мне на край света уехать?
А Валька:
— Вы подумайте, нас же больше всех людей на земле, а почему женщин не спрашивают? Может, нам не нравится, когда от нас уезжают?
А тут выходит Клавдия, оглядывает всех своими умышленными глазами и говорит, будто возвысилась над всеми:
— Обалдели вы все или нет, грамотные? Войну объявили, только что…»
А на следующий вечер прибежала к Зотовым Валька с «Вечерней Москвой»-еще краска не просохла:
— Можно Сереже позвонить?
— Звони…
— Это дежурный?… Позовите, пожалуйста, Зотова Сергея… Кто спрашивает?… Валя… Невеста…
— Правильно, Валька, — сказал дед. — А вы все — молчать!
А все молчат. Газету разглядывают и слушают, как их души прощаются.
— Сережа, ты?… Здравствуй, Сережа… Это я, Валя… Я не молчу… Хочешь, я тебе прочту, что у нас сегодня в «Вечерке»?… Она еще наполовину мирная газета. Еще в продажу не поступила… Почему «последняя „Вечерка“»?… Почему ты сказал «последняя»?… Сережа, не молчи!.. Сережа, а ты не можешь заехать проститься?… Может быть, удастся?… Сережа, я буду ждать у ворот… Сережа…
Вот она — «Вечерка» 23 июня 1941 года. Зотов из нее вырезки вклеил.
«…Ежедневно смотрите и слушайте художественные звуковые фильмы „Болотные солдаты“, „Семья Оппенгейм“, „Профессор Мамлок“, „Три танкиста“, „Богдан Хмельницкий“…»
«Мосгорэстрада. Эстрадный театр Эрмитаж. На днях государственный джаз-оркестр РСФСР под управлением и при участии Леонида Утесова. Премьера — „Шутя и играя“. Постановка Л. Утесова и заслуженного деятеля искусств Н. Акимова. Открыта продажа билетов».
«Управление санаториями и домами отдыха продает курортные путевки на 41 год в Кисловодский санаторий, вновь выстроенный, хорошо оборудованный и оснащенный всеми лечебно-диагностическими установками. Путевки имеются с июня по декабрь 41 года. Стоимость 26-дневной путевки -830 рублей. Москва, Неглинная, второй этаж, комната 209».
…Выступление по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР, министра иностранных дел товарища В. М. Молотова…
«…Митинг на станкозаводе им. Орджоникидзе. На заводе „Калибр“, на фабрике „Дукат“, на заводе „Компрессор“, также голос советской интеллигенции: Чаплыгин, Вернадский, Хлопин, Манандян, Образцов, Маслов, Ротштейн, Каштаянц — академики…»
«Премьера „Ромео и Джульетты“ в филиале Большого театра, опера Шарля Гуно. Переполнившая зал публика горячо принимала исполнителей главных ролей — лауреатов Сталинской премии народную артистку Барсову и заслуженного артиста РСФСР Лемешева».
— Даже не верится, что так все было… — плачет Таня.
— Погоди, — просит Зотов. — Дай Сереже с Валей проститься.
— Сережа, я тебя люблю… Сережа, не молчи… Что читать? Сводку? Сейчас, Сереженька.
«Сводка Главного командования Красной Армии за 22 июня 41 года.
С рассветом 22 июня 41 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в гродненском и криспинопольском направлении противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки: Гальвары, Стоянов, Цыхоновец…
За правое дело, за Родину, честь и свободу советский народ ответит двойным сокрушительным ударом за неслыханное вероломное нападение врага».
— Проклятые… — говорит Таня. — Богом и людьми проклятые… Всю нашу любовь… Всю жизнь… Кровососы…
— Не надо, Таня.
— Я буду ждать у ворот!.. У ворот, Сережа!
Далее:
«Указ Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации военнообязанных по Ленинградскому, Прибалтийскому особому, Западному особому, Киевскому особому, Одесскому, Харьковскому, Орловскому, Московскому, Архангельскому, Уральскому, Сибирскому, Приволжскому, Северокавказскому и Закавказскому военным округам…»
Далее:
«Были проведены митинги: в Большом театре, на заводе „Электропровод“, на заводе им. Молотова, митинг полярников, в депо дороги им. Дзержинского, митинг писателей Москвы…»
Далее… Далее… Валька убежала давно…
— Дед, — говорит Зотов. — Послушай!
«2 июля 41 года в 14 часов дня на заседании Московского юридического института, Герцена, 11, состоится публичная защита диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук Г. И. Федоткиной на тему: „Роль правовых идей во время крестьянской войны в Германии в 1524–1525 годах“».
— Дед, — говорит Зотов, — смех сквозь слезы. Дед, когда по Нострадамусу конец света?
— В сорок третьем году… В день Иоанна Крестителя… Через два года.
— Ни хрена, — говорит Зотов. — Ни хрена… Состоится защита…
— Не победили они тогда в Германии, — сказал дед. — Вот теперь сказывается.
Потом вечер дымный и кровавый. У ворот стояли все Зотовы и Валька с матерью. Сережина колонна по переулку проедет, он так узнал.
Грузовики загудели, колонна вниз по переулку пошла, Валька с тротуара кинулась. Последняя машина остановилась. Серега соскочил.
Стали все его обнимать. Никто, кроме Клавдии, не плакал. Из машины кричат: «Пора!» Дед Клавдию увел. Серега сына поцеловал. Зотов говорит:
— За семью не бойся. Пропасть не дадим.
Он кивнул. Посмотрели они с Валькой друг на друга, и та ему на шею кинулась:
— А мне что делать, Сережа? Мне?!..
— Живи…
Оторвал от себя ее руки и в машину лезет. А с машины:
— Не забывайте! До свиданья! Не забывайте!
Валька крикнула:
— Никогда!
А с машины:
— Девушка! Давай с нами!
Мать Вали говорит:
— Валечка… идем домой.
— Домой?… А где он, дом? Мама, где он, дом?!
Завывает мотор, не заводится.
— Сережа, подожди! Сереженька!
Мать ее за плечи держит.
— Мама… прости…
— Валя!
— До свиданья, мама… Я вернусь!
Машина с места тронулась, Валька вырвалась, помчалась что есть силы и догнала ее. Схватилась за борт, цепляется, а машина-то все быстрей. У Сереги лицо потрясенное, а Валька не отпускает. Хочешь не хочешь, ее и втянули в машину-то.
— Мама, я вернусь! Вот увидишь!
А мама ее — только руками за виски держится.
Вот так. И умчалась их любовь. Чужую ненависть бить.
А через два дня Немой пропал со своей девочкой.
Вернулся один. В июле.
Где был? Где девчонку пристроил? Неизвестно. Думали, по военному времени ему что будет за это, — однако ничего не было.
С работы уволился, пришел домой с солдатским мешком. Поклонился Зотовым и ушел. А во дворе его Анкаголик ждет, тоже с солдатским мешком на плече.
— Ничего. Не волнуйтесь, — сказал Витька. — Все нормально… Так надо.
И повестку достает на свое имя. Таня крикнула:
— Сыночек!..
Немой ушел, сыновья ушли — Серега и Виктор, из братьев — Николай ушел, его старший ушел, Валька ушла. Хотел и я, Зотов Петр Алексеевич, но завод отказал: «Стоп! На тебя бронь. Будешь мальчишек учить. Тебе 46. Понадобится — отпустим…»
Знакомое дело, думаю, и в ту войну я не в первый год пошел.
Ладно. Поработаем пока и книжки спасем, какие успеем. На Кузнецком мосту, на лотках магазины нипочем продавали старые книги. Защита должна состояться, хоть ты тресни, а защита должна состояться.
Мчатся машины. Состоится защита.
Ну ладно.
23
Еще в сентябре 41-го прибежал Витька из казармы, уселся напротив меня и смотрит в окно на пустой двор.
— Я вот чего не пойму, — говорит. — Монизм признает, что у всего на свете есть одна причина. И идеалистический монизм и материалистический — у обоих одна причина для всего на свете, так?
— Ну так.
— А скажи… Дуализм может быть материалистический?
— Дуализм материалистический?… Погоди… Дай разобраться… Нет, — говорю, — пожалуй, дуализм материалистический быть не может.
— А жалко, — говорит он. — А то бы все складно получилось.
— Зачем тебе?
— Хочу понять, почему все со всем связано… Значит, дуализм материалистический не бывает?
— Нет, — говорю. — У него причины-то две да хотя бы одна из них обязательно нематериальная — ДУХ…
— А если доказать, что дух это тоже материя?
— Тогда опять будет не дуализм, а монизм… Причиной-то всего опять станет материя.
Тогда, не оборачиваясь от окна, он сказал:
— А если доказать, что дух — это другая материя, особенная, неведомая еще, на обычную материю непохожая, тогда что будет — материализм или опять идеализм?
— Не знаю, — говорю. — Похоже, что материализм, только какой-то чудной.
— Почему — чудной?
— Потому что материя — это объективная реальность, данная нам в ощущении.
— Так ведь и тут будет то же самое, — говорит Витька. — А сколько этих видов материи — хоть одна, хоть две, может, десять — не все равно?… Важно, чтоб они были на самом деле, а не выдумка, не мираж…
— Ну если так… — говорю.
На том разговор и окончился. Мне тогда было не до двух причин всего сущего, мне бы и с одной управиться — с работой, тело свое бренное кормить, страну вооружать. Однако разговор этот имел продолжение.
Перед тем как Витьке на фронт уходить, он прибежал из казармы в увольнительную и говорит, когда уж выпили отвальную:
— Отец, я Сапожникова встретил в Сокольниках, когда присягу принимал.
— Кто такой?
— Да ты знаешь. Из нашей школы. Он теперь в саперах.
— Ну и что?
— Помнишь, мы с тобой про монизм и дуализм говорили?
— Нашел о чем помнить… У тебя на сколько увольнительная?
— Погоди, — говорит. — Любопытное дело… Сапожников тоже считает, что мину разобрать можно, а потом собрать, хоть вслепую… А человека или даже блоху — разобрать можно, а обратно сложить нельзя — в принципе.
— Это уж точно, — говорит Зотов. — Который месяц разбирают, а еще ни разу покойники не оживали.
— Ладно, вернемся с войны — разберемся.
— Вот это ты дело говоришь. А вернешься?
— Вернусь.
Тут его стали со двора звать и окликать.
— Эх, Витька, кабы знать, кто вернется…
— Ничего, — говорит. — Ты вернешься, и я вернусь, и немой Афанасий вернется.
— А Серега с Валечкой?
— Иду! — крикнул он в фортку. — Иду!.. Ну, до свиданья, отец. Жди.
Обнялись мы, а он рюмку-лафитничек задел и на пол опрокинул.
— Ничего, — говорю. — К счастью… Ну, беги.
Он выбежал. Эх… к счастью… Машина загудела. Я выглянул — «ЗИС-101», лимузин со двора пошла. Вот на каких машинах Витька теперь ездит. Похоже, приглядели его для надобностей.
Тишина во дворе настала. Кто в эвакуации, как Таня с дедом и бабушкой нашей тишайшей, кто на войне, кто в дороге, кто на работе. И мне в ночную идти.
Так и не успел Витька ответить насчет Сереги и Валечки. А писем все нет и нет.
«Не знаю, как в философии, а у войны этой точно две причины — живая и мертвая. Живая ищет согласия и товарищества, а мертвая прет на нас, чтобы загубить людское согласие на веки веков и придавить его мертвой могильной плитой…
Если будущее мне будет, то будут и записи, а не будет — Таня старые сохранит, или дед, или еще кто.
До февраля 42-го я на номерном заводе вместе с пацанами точил снаряды и мины. Утром точил, днем, вечером и часто ночью, а потом утром снова и несправедливо точил пацанов за нерадивость и за то, что меня не отпускали с завода.
На электричество был лимит, и свет по ночам я добывал трутом, кремнем и обломком надфиля. Фитиль в снарядной гильзе со сплюснутым концом, а то и просто тряпочка, плавающая в блюдце с машинным маслом. Оставляю свидетельство для внуков-правнуков. Как в двадцатом веке в Москве добывал огонь для душевного обогрева и чтения.
Для пополнения же к пище телесной, покупаемой по карточкам, я брал в аптеке таблетки гематогена из бычьей крови, размачивал водой, жарил на сковороде, солил и потом это ел, так как при моем росте мне не хватало калориев.
Знакомый человек пособил, когда ушел я воевать с фашистом. По закону того года я был дезертир производства, но партизанам было послабление, и они сообщили в Центр о моем прибытии лишь после моего „хорошего поведения“ (как выразился Батька) на железных дорогах и других транспортных магистралях, на которых действовал отряд нашего Батьки, один из крупных отрядов окровавленной страны.
А потом с другими ранеными я был отправлен в госпиталь на транспортном „Дугласе“, на том самом, на котором за день до этого опустился в отряд с небес штатский представитель Центра, приехавший по никому не ведомым делам.
Я с этим представителем Центра не встретился, что неудивительно. Потому что представителя Центра, кроме Батьки, не видел никто. Потому что представитель Центра приходил к Батьке только по ночам, во время осенней бури, а потом опять уходил с ветерком. И только год спустя я узнал, что этот представитель Центра и непогоды был Витька Громобоев, но нас разминуло».
Зотов отмаялся, сколько причиталось, в прифронтовом госпитале, а потом доказывал тамошним военкомам и командирам маршевых частей, что без него армия зачахнет, и предлагал потрогать мышцы правой, а также левой руки.
Но командиры говорили, что армия без него перебьется, а военкомы махали на него бумагами и с трудом переговаривались друг с другом о его судьбе по устаревшим телефонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39