Один с отпавшими конечностями – «рыцарь дерзания», другой с выпученными глазами – «рыцарь смирения».Об этом мне сообщила консьержка, забирая со стола деньги.«Так бы и сказали прямо, а то прошло сколько!»«Три вечности!» подсказывают рыцари.«Три вечности из-за одной тысячи».Но рыцари навалились на сметану. И похрустывая сухарными фигурками, в три скулы съели весь горшок. Консьержка недовольна. Хлюст Как это случилось непонятно, только я проглотил два стеклянных стаканчика из-под горчицы. И какая-то – сестра милосердия? – на спичечных ножках птичий нос принесла иод: «запить стаканчики».Пить я не пил, а весь вымазался: и руки и лицо и шея. И тут появился мурластый – фельдшер? – на шее желтое ожерелье.«Меня зовут Хлюст, а по отчеству Иваныч, сказал он, живу, затаив дыхание, за ваше здоровье».И выпил весь пузырек с иодом. Воздушный пирог Крикливая и рукастая, а на язык таратор, и пишет стихи. Она ворожит у духовки. От духовки пылает: чего-то затеяла.«Что сказал Маларме Верлену? Маларме Стефан (1842–1898) – французский поэт, произведения которого имели принципиально «темный», герметический характер (что комически контрастирует с приписываемым ему в ремизовском сне высказыванием).
Верлен Поль (1844–1896) – французский поэт, один из «проклятых». В своем знаменитом стихотворении «Искусство поэзии» провозгласил самодостаточную музыкальность единственным критерием подлинной поэзии.

»«Когда?»«Да про стихи?»И я вспоминаю.«Ubi vita, ibi poesis» «Ubi vita, ibi poesis» – «Где жизнь, там и поэзия» (лат.) – Девиз Н. И. Надеждина (1804–1856), русского критика и журналиста.

. А Верлен ему ответил: «Et ibi prosa, ibi mors» «Et ubi prosa, ibi mors» – «И где проза, там смерть» (лат.)

.Я раскрыл духовку. А там мой любимый яблочный воздушный пирог, и полная рюмка.«Non solum mors, sed plurimi versus» «Non solum mors, sed plurimi versus» – «Не просто смерть, но весьма разнообразными способами» (лат.)

.И не успел я попробовать, как опал пирог, одна жалкая корка, а рюмка оказалась пустою. Андре Жид Любопытно было посмотреть, какой Андре Жид Жид Андре (1869–1951) – французский писатель, лауреат Нобелевской премии. В молодости Ремизов совместно с С. П. Ремизовой-Довгелло перевели его произведение «Филоктет».

, когда он остается один. Я отыскал щелку и носом приплюснулся, остря глаза. Я знал, что Андре Жид один и кроме него никого. И вижу у стола стоит Верлен. И сколько я ни вглядывался, Верлен не пропадал. И беспокойно мечется крыса. Это я попал ногой в нору и спугнул крысу.«Надо ее перерубить!» говорит Верлен и, обернувшись к Андре Жиду, ударил кулаком крысу по морде. Крыса взвизгнула и я отскочил от щелки. Лбом о стену Корзинка с овощами: лук, петрушка и хлеб – не для меня, заберет кто-то по пути. Я иду стройкой между лесами, едва выбрался. И пошел по потолку, думаю, подкрашу: известка сшелушилась, и под ногами пылит. Входит какая-то, в руках корзинка, но не овощи и хлеб, а клубника – ягоды невиданных размеров, я понимаю, султанная. Я поблагодарил и прощаюсь. А она взяла мою руку и в палец мне шпильку; повернула руку и еще в двух местах пришила – медные кудрявые шпильки. И все мы ждем пришпиленные: сейчас нам подадут по три флакона с «конжэ» «конжэ» – здесь: требование хозяев оставить квартиру (одна из постоянно тяготеющих над Ремизовым жизненных перспектив; ср. примеч. к «Не туда»).

, по-русски «право на убирайся». И незаметно все разошлись. Вижу, кругом я один, поднялся, да не рассчитал и стукнулся лбом о стену. Индейка Проглотить шесть франков по франку на глоток не легко, а я справился, все шесть теперь во мне. Говорят, надо обратиться к доктору. А доктор-то помер, и остались после него бисерные вышивки, а наследников не осталось. И только жареная индейка.Но только что я полез с вилкой к любимой задней ножке, выскочил медвежонок и, взвинтясь, плюхнулся на индейку.«Будет, думаю, медвежонку на ужин, а я успею».А уж от медвежонка только хвостик торчит и так жалобно дрыгает и как раз над задней ножкой.Тут доктор сгробастал индейку и медвежонка, все вместе и в портфель себе:«Для корректуры». Пропала буква На мне вишневая «обезьянья» кофта – курма вишневая «обезьянья» кофта – курма. (см. также ниже: «...зеленая обезьянья курма...» ) – Ср. воспоминания Н. Кодрянской о своеобразии ремизовской манеры одеваться: «Алексей Михайлович необычайно застенчив, и вдруг эти его расшитые шелком тюбетейки, диковинные вязанные платки, цветные кофты, пестрые „шкурки“, как он их называл. Весь этот маскарад, я думаю, был не только выражением любви к краскам, но и желанием укрыться под красочным нарядом от чужих равнодушных глаз. <...> Вспоминаю, как А. М. ходил в префектуру подавать прошение о возобновлении картдидантите . <...> ...Было холодно, и он оделся не совсем обычно: поверх пальто закутался в длинную красную женскую шаль, перевязав ее на груди, как это делают бабы, крест-накрест; на голову надел еще вывезенную из России странной формы высокую суконную шапку, опушенную мехом. Сгорбленный, маленький, в очках, с лохматыми, торчащими вверх бровями, в невероятно больших калошах, зашагал в префектуру. В руках нес прошение на гербовой бумаге, расписанное им самим и разукрашенное разными заставками и закорючками: без сомнения, самый удивительный документ, когда-либо поданный в парижскую префектуру» ( Кодрянская Н. Алексей Ремизов. С. 16).

. В ней мне держать экзамен. Я уверен, провалюсь и домой возвращаться нечего думать.«Я уеду за-границу, так раздумываю, там начну новую жизнь с чужим языком и никогда там не буду своим».Паяц прыгал, ужимался, строил нос и поддаваясь мне, ускользал из рук змеей.И я узнаю в нем автора «Матерьялы по истории русского сектантства», том сверх тысячи и примечания.Угомонясь, он подал мне польскую газету: «Литературное обозрение».«О Кондратии Селиванове Селиванов Кондратий Иванович (ум. 1832) – крестьянин Орловской губернии, основатель секты скопцов. Упоминаемое здесь «непревзойденное богоборчество» связано с его идеями, зафиксированными в книге «Страды» (род автобиографии, записанной учениками). «Кондратий Селиванов, сам имевший на себе три печати (трижды оскопившийся – „без всякого остатка“), предлагает людям всемирное оскопление – звери и птицы пускай себе топчутся. И уж, само собой, после такой операции место Вседержителя Творца опрастывается – делать Ему больше нечего: человек не плодится и не множится, а главное и не нуждается, и не надо никаких соловьев, ни майских, ни осенних – при перелете птиц – искушений; у оскопленного человека свой независимый мир: дар пророчества и дар восторга» ( Ремизов А. Иверень. С. 278–279).

, непревзойденном богоборце, а вот о вас небогоборческое!» Он ткнул пальцем в мелкий текст.И сразу мне бросилось в глаза, что всюду напечатано вместо Ремизов – Емизов.«А буква «р» пропала, сказал он, не взыщите».И я замечаю, что по мере чтения отпадают и другие буквы. В моем «Ремизов» нет ни «м», ни «и». И остается один «зов».«Кого же мне звать, думаю, и на каком языке?»И тут мальчик – песья мордочка, фурча завернул меня в скатерть с меткой «зов».Я тихонько окликал и уселся на «воз». И еду. Спокойно и тепло: телега-то оказалась с наВОЗом. В клетке Есть у меня еще обезьянья зеленая курма, тоже из драпировки, летняя. И отвалился рыжий кусок, висит, а на хвост не похоже. Вглядываюсь – да это письмо воздушной почтой, а подвел к самым глазам и вижу, никакое письмо, а самая настоящая клетка – канарейки с чижиками в таких скачут.«Живая с Марса!» говорит кто-то, лица не видно, как в трубе ветер, грубо с подвоем.Не переспрашивая, добровольно влез я в клетку, закрыл за собой дверцы и не могу решить, куда лететь: вверх – разорвет, а вниз – раздавит.Тонкая жилистая рука протянула мне белую бобровую колбасу, фунтов двадцать, длинная, как рука, а называется «баскол».«Лети, говорит, не бойся, в Баскол».И я полетел. 25 сантимов Я начинаю пальцами сдирать с себя кожу: слой за слоем и совсем не больно. Но где-то, до чего, казалось мне, не добраться, глубоко жжет.И я спрашиваю:«Что это – совесть?»И с потолка мне 25 сантимов. Я протянул руку и поднял – какой огненный груз. Бритва Пасхальная заутреня. Церковь переполнена. От свечей туман. Иду по аллее. Легкая весенняя зелень, деревья в цвету. И все летит. Не остановить. И горечью со дна: «и все пройдет».Он подает безопасную бритву, я принял ее за топор, такая большая, и не беру: «не моя!», а чашку я взял.«Все равно, сказал, ни тем, так другим, не подавись».И я выпил – какой крепкий сок. И слышу шаги: возвращались из церкви. И я пожалел, что не дождался конца.«И не будет конца!» сказал он и подал мне тонкую шпагу.Но это была не шпага, а складной стул острый как бритва. А один из священников оказался переодетый чорт. Светящаяся мышь Он подкрался сзади и клюнул меня в затылок. Мы переезжаем на новую квартиру. Вещей не надо перевозить, они сами устроются.«Переезжать на новое место, все равно, что родиться».«Или умереть!»Она обогнала меня, в ее руках светящаяся мышь, как фонарик. По ее фонарику я и вошел в новый дом.Смотрю через стеклянную дверь: она притаилась в сенях со своей мышью. Я к ней. И не успел ни о чем расспросить, как застегнула она меня на пуговицу к своему пальто:«Уходите, говорю, со своей мышью. И так забот у меня довольно, а еще и убирать за мышью!»А она только смотрит: без меня ей теперь никак не уйти, и мне без нее не обойтись. И я различаю в ее лице два лица: одно виноватое и другое – резко светящаяся мышь. Под автомобилем Прямо мчится на меня автомобиль. И я почувствовал, как по голове лязгнули колеса. И ничего – одна расплывшаяся клякса.Изволь подыматься!А вижу, очень высоко, не сосчитать этажей. И все-таки полез. Но сколько ни лезу, все топчусь на одном месте – куда-нибудь выше, никак. Я попадаю на запасные лестницы и спускаюсь к главной, откуда начал. И замечаю, что голова у меня приставная, висит на ниточке. Серебряное кольцо Под деревом яблоки. Я поднял серебряный налив.«Нельзя», говорит.И я отвечаю: мой голос серебром на весь сад:«Нельзя! нехорошо говорить «нельзя!»«А мы много покупаем, отозвались из малинника серебряные пищалки, и так много покупаем, поднять нельзя».«Опять, говорю, нельзя!»На грядах ягоды, как стеклом залиты, блестят. И серебряные кусты в ягодах.«Сварить варенье, думаю, густое, ножом режь, да без сахару нельзя».«Нельзя! перебивает садовник в зеленом фартуке, а я ваше серебряное кольцо продал, у меня зуб выпал, иначе нельзя». Зонтик Бело-голубая искра пронзила меня. И я увидел: она вся в черном, в руках черный шелковый зонтик, длинная тонкая ручка. Зонтиком она пырнула мне в ногу. И я пригвожден к полу.«Что значит красные губы?» спрашивает она.«Я плохо вижу, говорю, но я слышал, красные у вампиров и когда...»Тут подбежал какой-то с улицы, ухватился за зонтик, тащит из меня.«Нет, отбиваюсь, теперь он мой!»И видя, как я охраняю зонтик, она превратилась в вешалку. И зонтиком я повис на ней. Загвозка Поднялся на верхотуру к доктору глаза проверить. А на дверях дощечка, мелом: «Расскажите, как вы это делаете» и тут же нарисован гвоздь, грибная шляпка, и больше ничего, понимай, как знаешь.И как буду я у выхода на улицу, стукнулся головой о дверь, темно, и очутился на плите. Ничего особенного, только ногам горячо, да со сковородки в лицо пышет и шипит неприятно с брызгом. И потому что я зажмурился, попал в сад.В саду после плиты прохладно, столик и на столике тарелка: наеденные макароны.«А наел, говорят, П. П. Сувчинский Сувчинский П. П. (1892–1983) – музыковед и философ-евразиец. Близкий знакомый Ремизова, благодаря которому писатель публиковался в евразийском журнале «Версты» (1925–1928).

и показывают, вот и ноты и палочка, а сами они вышли».«Все-таки когда-нибудь вернется, думаю, не век сидеть, не с удочкой пошел».И я решил, попробую макароны пока-что, потянулся с вилкой, да рукавом задел за скатерть. И тарелка на пол. А Сувчинский идет, кулек тащит апельсины .«Пока вы тут рассиживались, сказал он, я наловил вон сколько, и все без косточек». Пустая комната В глаза мне укрепили электрический провод. И я тяну за полотенце. А там кофий в чашечках и фотографические карточки.Какие замечательные лица! Двуносые, трехглазые, уши-щупальцы, лягушки на паучиных ножках, зубатый лоб и, как ожерелье, песьи языки. Что еще придумать, все есть и в натуральную величину.Но какой-то с карточки выхватил у меня из рук альбом.«Куда, кричу, я не доглядел!»И отворяю дверь. Прислушиваюсь.«Кто там?» спрашиваю.«Там-там»? поблескивая вспыхивает электрический провод.И я иду. Пустая комната. А сзади точно кто-то хватает меня за ноги, а остановиться не могу. Три багета Он подает мне три палки.«Три багета, говорит он, консервированное гуано».Я отъел кончик. И на губах показалась кровь. Я выплюнул – но это не кровь, а красная роза.Он развернул географическую карту – нарисована на ветчинной бумаге. И, ткнув пальцем, отковырял от Китая китайский город. И проглотил.А я жду, что будет.«Если из моего багета роза, то из Китая, по крайней мере, розовый куст».Он сплюнул – и поднялась гора.«Разнолетнее гуано, сказал он, не пройти, ни проехать».И вправду, без передышки не обойти.А третий багет он съел. Далай Лама В ночь, как в Тибете помер Далай Лама В ночь, как в Тибете умер Далай Лама... – Имеется в виду смерть тринадцатого Далай Ламы в 1933 г.

, я ничего не знал, но какая это была из ночей тяжелая.Меня закутали в серые суконные одеяла, дышать нечем и опустили в бездонную яму. Я слышал как играла, выпевая с Мусоргским надрывом, серебряная скрипка. И когда я, опускаясь все ниже, достиг какого-то подземного перехода, я очутился на горах. И легко подымаюсь.Передо мной торчали одни голые оглушающие скалы. И заглянув вверх – никаким потопом несмываемый высочайший знак земли и выход к звездам Эверест, я вдруг увидел: серебряной звездой – петушок. Моя гостья Она приходит поздно вечером. Она усаживается на диване против меня под серебряную змеиную шкуру, вынимает из сумочки железную просвиру и, не спуская с меня глаз, гложет.В поле моих калейдоскопических конструкций она живое черное пятно, а моя зеленая лампа смертельно белит ее лицо .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10