Эмма, выполнявшая отдельные поручения Зиберта – Кузнецова, и познакомила его со Шмидтом и Ядвигой – в домашней обстановке у общих знакомых это было вполне естественно и, главное, допустимо. Знакомство произошло так просто, что Кузнецову даже стало обидно за время и усилия, потраченные уже на поиски подходов к Шмидту.
Николай Иванович не представлял себе еще полностью, как именно сумеет он использовать Шмидта и сумеет ли вообще, но одной из главных целей его деятельности в Ровно был Кох, и он шел к этой цели настойчиво и методично, не упуская ни крупинки информации, ни единого полезного контакта.
Слабое место Шмидта – деньги! – большого секрета не представляло, и оно было незамедлительно использовано. Зиберт несколько раз ссужал обер-ефрейтора не слишком значительными, но для того существенными суммами, почти тут же переходившими к энергичной Ядвиге, которой Эмма Каминская своевременно сообщала, что у ее кавалера завелись деньги.
Разумеется, давать деньги обер-ефрейтору просто так, из любезности, было нельзя, это вызвало бы подозрения. И Кузнецов нашел отличный предлог: он попросил дрессировщика приобрести для него и выучить щенка с хорошей родословной. Тот с радостью согласился. Получалось, что переданные ему деньги были вроде как бы авансом за будущую собаку. Обычная сделка, не более… Все внешне прилично, что и требовалось обоим ее участникам. Особенно Кузнецову.
В результате Шмидт оказался в полной зависимости от щедрот обер-лейтенанта.
Незаметно Зиберт выяснил, что профессия дрессировщика собак (несмотря на очевидные успехи в этом деле) вовсе не по душе Шмидту, она свалилась на него, так сказать, случайно, вообще же он тяготеет к постоянной спокойной службе. И тогда обер-лейтенант намекнул, что может предложить обер-ефрейтору (после войны, конечно) хорошее место в своем имении в Восточной Пруссии. Шмидт был на седьмом небе от счастья – ни о чем подобном он и мечтать не смел. «Я служил в лучших домах и умею угодить господам», – заверял он Зиберта.
Обер-ефрейтор теперь не только зависел от обер-лейтенанта в денежном отношении, он был ему бесконечно предан как будущему хозяину – после победы над Россией. При каждой встрече Шмидт считал отныне своим долгом непременно рассказать Зиберту все последние слухи и новости, циркулировавшие в рейхскомиссариате. Часто эти сведения не представляли никакой ценности, но иногда заслуживали внимания.
Шмидт смертельно боялся быть убитым партизанами, поэтому он жадно ловил каждое оброненное в его присутствии слово о «бандитах» и карательных экспедициях против них. И сообщал обо всем «своему» обер-лейтенанту. Как-то он рассказал Зиберту, что его знакомый сотрудник СД жаловался ему, что девяносто девять процентов схваченных партизан отказываются давать показания, несмотря на чудовищные истязания и посулы сохранить жизнь в обмен на информацию.
Шмидт, хотя и числился формально в части подполковника Шиллинга, но, как дрессировщик собак Коха, непосредственно подчинялся его адъютанту. Поскольку овчарки никого, кроме Коха и Шмидта, не признавали, дрессировщик всегда должен был находиться под рукой фон Бабаха. В результате между гауптманом и собаководом (они, кстати, оказались и земляками) сложились довольно своеобразные отношения, которые позволили Шмидту познакомить фон Бабаха с Зибертом – разумеется, по желанию последнего.
Фон Бабаху Зиберт понравился, хотя в глубине души, гауптман, как многие тыловики, завидовал «Железным крестам» обер-лейтенанта.
– Будь у меня ваши заслуги, – откровенно признался он как-то Зиберту, – я бы не терялся и сделал настоящую карьеру.
Зиберт в ответ только скромно улыбнулся. Он прекрасно понимал, что его боевая репутация в глазах адъютанта искупается лишь некоторой наивностью, если не простоватостью, которая проявлялась хотя бы в том, что он весьма успешно разыгрывал роль человека, вовсе не стремившегося к военной карьере.
Несмотря на принятый им покровительственный тон, фон Бабах вынужден был несколько раз занять у Зиберта деньги. Видимо, свои служебные возможности сам он использовал не очень удачно.
Подобно обер-ефрейтору Шмидту, фон Бабах оказался в конце концов перед необходимостью или вернуть долги, или как-то иначе отблагодарить своего нового друга. А для этого он располагал лишь одним достоинством – серебряными аксельбантами адъютанта Коха.
Кузнецов видел, что раз от разу фон Бабах испытывает все более сильное чувство неловкости, и ждал лишь, когда это чувство достигнет кульминации. И дождался. Момент этот счастливо совпал с обстоятельством, действительно потребовавшим от Кузнецова обратиться за содействием к гауптману.
В мае 1943 года «невеста» Зиберта Валентина Довгер получила, как и сотни других ровенских девушек, повестку ведомства Заукеля о мобилизации на работы в Германию – проще говоря, об угоне на фашистскую каторгу. Конечно, можно было забрать Валю в отряд, но ее внезапное исчезновение могло навлечь подозрение на «жениха», то есть обер-лейтенанта Зиберта, что было совершенно недопустимо. Решили, что Зиберт обратится за помощью к фон Бабаху. Кузнецов не сомневался, что гауптман сделает все от него зависящее, но это «все» оказалось много сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Однако именно эта сложность и породила у командования определенный замысел…
– Сам по себе я, к сожалению, предпринять теперь, когда повестка уже вручена, ничего не могу, разве что недели на две оттянуть отъезд фрейлен Валентины, – сказал фон Бабах Зиберту. – Отменить уже отданное распоряжение может только Кох. Однако если фрейлен Довгер действительно, как вы говорите, фольксдойче и вы заинтересованы в этом, то я могу устроить, чтобы рейхскомиссар ее и вас принял. Может быть, он и отменит в виде исключения мобилизацию вашей невесты.
Сейчас Коха в Ровно нет, он уехал в Берлин на похороны погибшего в автомобильной катастрофе давнего товарища по партии старого борца – «альте кампфер» – Лютце, начальника штаба штурмовых отрядов. Но днями он вернется, тогда я и доложу ему ваше заявление, но только дайте мне заранее все нужные бумаги.
Фон Бабах всегда сдерживал свои обещания, во всяком случае, если это ему было выгодно. 25 мая Кох вернулся в Ровно, 26 мая Шмидт передал фон Бабаху заявление Вали, а уже вечером 30 мая через нарочного пришло уведомление, что рейхскомиссар Эрих Кох примет обер-лейтенанта Пауля Зиберта и фрейлен Валентину Довгер в своем кабинете в рейхскомиссариате.
Трудно представить, какие минуты пережил бы гауптман фон Бабах, если бы ему стало известно, что по приказу своего подлинного командования обер-лейтенант Зиберт, он же советский разведчик Николай Иванович Кузнецов, должен использовать предоставленную ему частную аудиенцию для уничтожения кровавого палача украинского и польского народов, личного друга фюрера Эриха Коха.
Уничтожение Коха намечалось давно. Первоначально в отряде предполагалось даже произвести налет на РКУ группы бойцов, переодетых в немецкую форму, под командованием обер-лейтенанта Зиберта. Для участия в нападении были отобраны партизаны Лева Мачерет, Борис Харитонов и другие, владевшие немецким языком. Они готовились к этому, часами маршировали на поляне близ лагеря, распевая знаменитую солдатскую песню «Лили Марлен». Но потом от этого плана отказались, поскольку он не гарантировал успеха и мог привести к большим потерям.
…В кобуре на поясе Пауля Зиберта лежал заряженный «вальтер» на боевом взводе: разведчик долгими часами учился в лесу стрелять из него не целясь, навскидку. На козлах экипажа, поджидавшего его у подъезда, восседал Николай Гнидюк. Под козлами – автомат, ручные гранаты. Несколько прохожих, оказавшихся случайно в этот час на Шлоссштрассе, были отнюдь не случайными. Михаил Шевчук, Василий Галузо, Николай Куликов, Жорж Струтинский и другие разведчики должны были прикрыть отход Николая Ивановича.
Волновался ли Кузнецов в ночь накануне того самоотверженного акта, который ему предстояло совершить? И да и нет. Да, потому что понимал, как отзовется по всей Украине его выстрел, сколько патриотов поднимет он на новую борьбу с оккупантами. Нет, потому что он так ждал этого дня, столько раз представлял, как все произойдет, что теперь испытывал своего рода облегчение. Известное разочарование он пережил как раз в апреле, на параде по случаю дня рождения Гитлера, когда не смогло состояться покушение на Коха из-за его отъезда в Кенигсберг. Вечером того же 20 апреля неожиданно запылали и выгорели дотла огромные склады на железнодорожной станции Ровно. В отряде недоумевали: никому из разведчиков такого задания не давалось. Ни при чем, как выяснилось, были и городские подпольщики. Лишь много позднее Василий Галузо и Николай Куликов, впоследствии геройски погибшие, признались, что подожгли склады по собственной инициативе. Еще не зная этого, Кузнецов долго радовался, что «нашлись молодцы, сделавшие фюреру хороший подарок ко дню рождения».


Что будет с ним после?.. Не загадывал. Понимал, что уйти живыми из особняка после выстрела он и Валя вряд ли сумеют. Знал, что верные товарищи вступят в отчаянный бой за их спасение, но сам он должен рассчитывать на худшее. Да, Кузнецов знал, на что идет, идет добровольно, и был готов выполнить свой долг. Каждый день тысячи советских солдат отдавали свои жизни во имя свободы, независимости и самого существования Родины. Он тоже солдат.
В назначенное время аудиенция состоялась – канцелярия рейхскомиссара отличалась скрупулезной точностью. Обер-лейтенант Зиберт был принят Кохом. Провел полчаса в его кабинете. И – не смог уничтожить гитлеровского наместника. Охрана Коха оказалась столь тщательно продуманной, что исключала возможность покушения, во всяком случае, выстрела из пистолета.
Как только Зиберт вошел в кабинет и после приветствия по молчаливому знаку рейхскомиссара сел на стул для посетителей, за спиной его выросли два эсэсовца, готовые схватить при малейшем подозрительном движении. Третий эсэсовец стоял напротив, за креслом Коха, еще два – за портьерами больших окон. На полу, возле самого стула, лежали настороже две громадные овчарки, на совесть выученные обер-ефрейтором Шмидтом. Такой сильной охраны Кузнецов не ожидал. А Валя, Валя, которую вызвали к рейхскомиссару первой (Зиберт же полагал, что их введут в кабинет вместе) не смогла предупредить его ни словом, ни знаком. Она не успела сделать и шага обратно из кабинета в приемную, как дежурный офицер-эсэсовец тут же вызвал Зиберта.
Почтительно, но с достоинством отвечая на безразличные, ленивые вопросы коренастого рыжеватого человека о усиками под фюрера, облаченного в коричневый нацистский мундир, он лихорадочно перебирал и тут же отвергал все возможные варианты. Стрелять нельзя, даже руку к карману за платком поднести не позволят, – перехватят телохранители, разорвут овчарки.
С горечью разведчик вынужден был смириться с неудачей.
Позже, вернувшись в отряд, Николай Иванович говорил, что, знай он заранее об обстановке, в которой Кох принимал посетителей, он убил бы все же рейхскомиссара, пожертвовав собственной жизнью. Мог бы сделать это, например, взорвав спрятанную на теле мину или противотанковую гранату.
Впоследствии Дмитрий Николаевич Медведев писал:
«Несостоявшееся покушение вызвало в штабе отряда целую бурю споров. Разговоры шли вокруг одного вопроса: была ли, в конце концов, у Кузнецова возможность убить Коха? То, что это было делом невероятной трудности, ни у кого не вызывало сомнений. В кабинете гаулейтера все было рассчитано на невозможность покушения. И овчарки и телохранители прошли, надо думать, немалую тренировку, прежде чем попали в этот кабинет. Был какой-то математически точный расчет в том, как были расставлены люди и собаки, как стоял стул, предназначенный для посетителей, – математически точный расчет, не допускавший никаких случайностей.
И все же какая-то доля возможности успеха могла быть. И нашлись товарищи, которые прямо ставили в упрек Николаю Ивановичу его благоразумие, осторожность, нежелание рисковать при незначительных шансах на удачу…
Разумеется, никому не приходило в голову сомневаться в храбрости Николая Ивановича; речь шла не о храбрости, а о чем-то несравненно более высоком – о способности человека к самопожертвованию, к обдуманной, сознательной гибели во имя патриотического долга. Сотни тысяч, миллионы советских людей в час, когда Отечество оказалось в опасности, схватились с ненавистным врагом и в этой схватке явили миру невиданные образцы воинской доблести, презрения к смерти. Но одно дело презирать смерть, идти на рискованную операцию без мысли о своей возможной гибели, другое дело – сознательно и добровольно пойти на смерть ради победы…
– Такой подвиг, – говорил Лукин, когда мы обсуждали поведение Кузнецова, – требует особого рода героизма. Мы должны воспитывать в наших людях готовность пойти в любой момент на это святое дело. («Именно святое», – поддержал Стехов.) Но не всякому это дано. В каждом из наших людей живет высокое чувство патриотизма, и вот это чувство, это сознание своего долга перед Родиной мы должны возвести в такую степень, чтобы любой из нас мог, не задумываясь, отдать, когда нужно, свою жизнь.
Готовить к самопожертвованию! Справедливы ли эти слова по отношению к Кузнецову? Да и не только к нему, а к сотням наших партизан, день за днем совершавших свой скромный подвиг?
…Готовность и воля к подвигу во имя Родины живут в каждом советском человеке, в каждом большевике, партийном и непартийном. К числу таких людей принадлежал и Николай Иванович Кузнецов. И я не сомневался, что не совершил он акта возмездия над Кохом потому лишь, что не хотел идти на бессмысленный риск. Я был уверен, что если в его судьбе еще наступят минуты, когда нужно будет во имя победы жертвовать жизнью, он сделает это, не задумываясь».
Да, можно не сомневаться, что Кузнецов пошел бы на геройское самопожертвование, если бы оказался на приеме у Коха вторично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33