Позже я спросил Алуну, видела ли она когда-нибудь богиню. Девушка затряслась от страха и сказала, что на Иштар могут смотреть лишь духи мертвых. Она, Алуна, никогда не ступала на эту мраморную лестницу. Алуну звали служанкой Иштар, но ее обязанности сводились к слепому подчинению жрецам с ястребиными ликами и обнаженным женщинам со злыми глазами, которые словно тени скользили в пурпурном сумраке меж колонн.
Однако среди моих друзей росло недовольство. Они устали от праздной жизни, роскоши и даже от темнокожих женщин. Ведь в душе аса неизбывно лишь вожделение кровавых битв и дальних странствий. Асгрим часто беседовал с Шаккару и Акхебой о стародавних временах. Я был очарован Алуной, а Келка каждый день напивался в винных лавках. Он пил, пока не валился без чувств прямо на улице. Но остальные воины шумно пеняли на такую жизнь и спрашивали у Акхебы, когда же явится обещанный неприятель.
— Потерпите, — отвечал Акхеба. — Враги приплывут, а с ними их рыжий король.
Над искрящимися шпилями Хему занялся рассвет. К тому дню, о котором сейчас пойдет речь, воины стали проводить в городе не только дни, но и ночи. Как раз предыдущей ночью я пил с Келкой и валялся с ним на улице, пока утренний бриз не выветрил из моей головы винные пары. С утра пораньше отправившись на поиски Алуны, я прошелся по мраморной мостовой и заглянул во дворец Шаккару, что примыкал к храму Иштар. Миновав просторные внешние покои, где еще спали жрецы и их женщины, я вдруг услышал доносящиеся из-за затворенных дверей звуки ударов плетью по обнаженному телу. Им сопутствовали жалобный плач и мольбы о пощаде. И голос молящей был мне знаком.
Дверь из проложенного серебром красного дерева оказалась заперта на засов, но я вышиб ее, словно она была из картона. Алуна стояла на четвереньках. Туника ее была задрана. Жрец с холодным, ядовитым презрением на лице бичевал ее плетью из тонких ремешков, которая оставляла на ягодицах алые рубцы. Когда я ворвался в комнату, жрец обернулся. Лицо его стало пепельным. Прежде чем он успел пошевелиться, я сжал кулак и одним ударом расколол ему череп, как яйцо, а заодно сломал шею.
Мои глаза заволокло красной пеленой. Наверное, дело было не столько в боли, которую тот жрец причинял Алуне (ведь боль в варварской жизни тех времен — дело обычное), сколько в осознании того, что жрец обладал ею... и, скорее всего, не он один.
Всякий мужчина не лучше и не хуже, чем его чувства к женщине одной с ним крови. Это — настоящий и единственный способ проверки расового сознания. Можно взять себе иноземку, сидеть за одним столом с чужестранцем и не испытывать ни малейших укоров расового сознания. Только при виде иноземца, который овладевает или собирающегося овладеть женщиной одной с вами крови, вы осознаете расовые и национальные различия. Так и я, державший в своих объятиях женщин многих народов и ставший кровным братом дикарю-пикту, затрясся от безумной ярости при виде чужака, поднявшего руку на асинью.
Я считаю, осознание, что она в рабстве у иного народа, и сопутствующий этому гнев и явились первопричинами моих чувств. Корни любви лежат в ненависти и ярости. А непривычная мягкость и нежность этой женщины выкристаллизовали мои первые смутные чувства к ней.
Теперь же я стоял, хмуро глядя на Алуну, а она рыдала у моих ног. Я не помог ей встать, не вытер ее слез, как сделал бы цивилизованный человек. Приди мне в голову такая мысль, я немедленно отверг бы ее, как недостойную мужчины.
Стоя над нею, я вдруг услышал, как меня громко зовут по имени, и в покои вбежал Келка, крича во все горло:
— Брат, они плывут, как и обещал старик! В город прибежали дозорные с утесов. Говорят, море черно от боевых лодок!
Бросив взгляд на Алуну, я повернулся, чтобы уйти вместе с пиктом. Но тут девушка, пошатываясь, встала на ноги и подошла ко мне. По ее щекам струились слезы.
— Хьяльмар! — взмолилась она, протягивая ко мне руки. — Не покидай меня! Я боюсь! Мне страшно!
— Сейчас я не могу с тобой остаться, — проворчал я. — Будет битва. Но потом я заберу тебя, и никакие жрецы меня не остановят!
Я быстро шагнул к ней. Мои руки рванулись вперед... а затем, из боязни оставить синяки на нежной коже Алуны, я их опустил. Какое-то мгновение я безмолвно стоял, и меня терзали противоречивые чувства. Они лишили меня способности говорить и действовать. Наконец, сбросив оцепенение, я вышел на улицу вслед за пиктом, которому не терпелось помахать мечом.
Солнце уже всходило, когда мы, асы, выступили к очерченным алым светом утесам. Следом за нами шли полки туземцев. Мы сбросили нарядные одежды и головные уборы, которые носили в городе. Восходящее солнце искрилось на рогатых шлемах, длинных поношенных кольчугах и обнаженных мечах. Мы шагали, позабыв о месяцах безделья и кутежей. Наши души трепетали от предвкушения схватки. Мы шли на битву, как на пир, на ходу стучали мечами о щиты, и пели гордую песнь о Ньерде, съевшем красное, дымящееся сердце Хеймдаля. Воины Хему в изумлении смотрели на нас, а люди, высыпавшие на стены города, ошеломленно качали головами и перешептывались.
Вот так и подошли мы к обрыву. Там увидели, что море, как и сказал Келка, черно от боевых каноэ с высокими носами, украшенными ухмыляющимися черепами. Десятка два лодок уже пристали к берегу, а другие покачивались на гребнях волн. Вражеские воины плясали на песке и кричали. Их вопли доносились до нас. Островитян приплыла уйма, самое малое тысячи три. Жители Хему побледнели, но старый Асгрим лишь рассмеялся, как не смеялся на моей памяти много лун. Годы спали с его плеч, как отброшенная мантия.
От подножия утесов вело наверх с полдюжины расселин, и именно по ним должны были наступать захватчики, так как ни один человек не смог бы забраться по отвесным скалам. Мы заняли позиции у верхних концов этих ущелий, а позади нас выстроились горожане. Они не намеревались бросаться в битву раньше нас, мы велели им оставаться в резерве на тот случай, если нам потребуется помощь.
Раскрашенные воины, распевая во все горло, хлынули вверх по ущельям, и мы наконец увидели их короля. Он возвышался над огромными воинами, от утреннего солнца его волосы занялись алым пламенем, а смех походил на порывы морского ветра. Он один из всей этой орды носил кольчугу и шлем, а большой меч в его руке сверкал, как серебряный.
Да, это был один из бродячих ванов, наших рыжих родичей из Нордхейма. Я ничего не знаю о его долгом пути в эти земли и не возьмусь пропеть его сагу, хотя она могла бы оказаться еще более удивительной и славной, чем песнь об Алуне или о нас.
Что за безумство, что за прихоть судьбы сделали его королем свирепых дикарей? Даже предположить не могу. Но когда ван увидел, кто ему противостоит, его яростные крики зазвучали с новой силой. Повинуясь им, раскрашенные воины хлынули вверх по ущельям, точно волны со стальными гребнями.
Мы натянули луки, и тучи стрел засвистели в расселинах. Передние ряды наступающих скосил наш гибельный дождь. Орда попятилась, а потом, сплотив ряды, опять ринулась вверх. Мы отбивали атаку за атакой, но снова и снова бросались дикари вперед в слепой ярости.
Островитяне не носили никаких доспехов, и наши длинные стрелы прошивали обтянутые кожей щиты, словно холстину. Сами они из луков били плохо. Когда удавалось подойти достаточно близко, они бросали копья. Так погибли некоторые из нас. Но мало кому из врагов удалось подступить к нам на бросок копья. Еще меньше дикарей прорвалось наверх. Помню, как один огромный воин выполз из ущелья, словно змей, с пузырящейся на губах алой пеной. Из его живота, шеи, груди, рук и ног торчали оперенные стрелы. Он был как бешеный пес, и его предсмертный укус оторвал подошву моей сандалии. Я растоптал ему голову, превратил ее в кровавое месиво.
Некоторые, очень немногие, прорвались сквозь густой смертоносный град и сошлись с нами в рукопашной, но мало выгадали на этом. В схватках один на один мы, асы, были сильнее. Наши доспехи выдерживали удары их копий, а мечи и топоры пробивали их деревянные щиты, как бумагу. Однако врагов было так много, что нас выручали только превосходные позиции. Не будь их, все мы погибли бы на утесах, и заходящее солнце осветило бы дымящиеся развалины Хему.
Весь тот долгий летний день мы держали оборону. Когда же опустели колчаны, тетивы истрепались, а ущелья заполнились раскрашенными телами, мы отбросили луки, выхватили мечи, ринулись вниз и сошлись с людоедами один на один, меч против меча. Дикари гибли как мухи, но их оставалось еще слишком много, и огонь ярости еще сильнее разгорелся в их сердцах при виде друзей и родичей, устлавших своими телами ущелья.
Островитяне рвались вперед, ревели как прибой, кололи копьями, молотили боевыми дубинами. Мы встретили их вихрем стали, кроша черепа, ломая ребра, отрубая руки и ноги и снося головы с плеч. Это была настоящая бойня. Люди едва удерживались на ногах, ступая по трупам и залитым кровью камням.
В расселине уже пролегли длинные тени, когда я встретился с королем островитян. Он стоял на ровном уступе над кручей. Его задело несколько стрел, на теле виднелись рубленые раны, но безумный огонь в глазах не померк. Громовой голос по-прежнему посылал в атаку измотанных, окровавленных воинов. В других ущельях еще ярилась битва, а здесь он стоял над грудой мертвецов, и рядом застыли два огромных телохранителя с копьями, липкими от крови асов.
Я бросился на вана. Келка мчался за мной по пятам. Двое раскрашенных воинов ринулись мне наперерез, но на них налетел Келка. Телохранители напали на пикта с двух сторон, со свистом рассекая копьями воздух. Но, как волк уворачивается от ударов, Келка уклонился от окровавленных копий. Вскоре один воин упал с выпотрошенным животом, другой рухнул поперек него, и пикт ловким ударом отхватил ему полчерепа.
Я подскочил к рыжему королю. Мы одновременно взмахнули мечами. Мой клинок сорвал с его головы шлем, а от его ужасного удара мой щит разлетелся вдребезги. Но и его меч не выдержал. Прежде чем я успел вновь рубануть, он отшвырнул рукоять с обломком клинка и вцепился в меня голыми руками. Я выпустил оружие, бесполезное в таком бою. Сжимая друг друга в смертоносных объятиях, мы качались из стороны в сторону.
Мы оказались равны по силе, но его мощь покидала тело вместе с кровью из двух десятков ран. Мы шатались и кряхтели от натуги. В висках у меня стучал пульс, а на лице рыжего вздулись жилы. Неожиданно он подался назад, и мы кувырком покатились по склону. В схватке ни он, ни я не рискнули вытащить кинжалы. Но, когда мы катились и рвали друг друга, я почувствовал, как медленно слабеет его железная хватка. Извернувшись из последних сил, я оказался наверху и вонзил пальцы в его жилистое горло. От пота и крови в глазах у меня померкло, дыхание со свистом вырывалось из легких, но я все глубже вдавливал пальцы в его гортань. Руки вана бесцельно хватали воздух, и тут я, скрипя зубами от натуги, вырвал кинжал из ножен и вонзил в тело врага. Гигант подо мной перестал шевелиться.
Затем я, полуослепленный, кое-как поднялся на ноги. Каждая жилка моего тела тряслась после отчаянной борьбы. Келка уже вознамерился отсечь вождю людоедов голову, но я этому помешал.
Когда погиб ван, ряды наступающих исторгли протяжный крик и дрогнули. Он, вождь, был тем факелом, который весь день зажигал их сердца, воодушевлял для боя. Вместе с ним дикари потеряли храбрость и веру в победу, и обратились в бегство. Мы настигали их и рубили. Преследовали орду до самого берега, как волки овечью отару. Когда островитяне домчались до своих каноэ и отчалили, мы бежали за ними по дну, пока не оказались по плечи в воде. Нас гнала вперед безумная ярость. К тому времени, когда уцелевшие дикари отплыли на безопасное расстояние, берег был завален трупами. В кровавой пене прибоя плавали тела.
На берегу и на мелководье лежали только раскрашенные дикари, но в ущельях, где бушевал жестокий бой, полегло семьдесят асов. А из оставшихся в живых почти все были ранены.
Клянусь Имиром, это было настоящее побоище! Солнце опускалось к горизонту, когда мы вернулись с кручи, усталые, запыленные, окровавленные. У нас почти не осталось сил для победной песни, но сердца радовались кровавым деяниям. За нас пели жители Хему. Они с громкими криками высыпали из города и расстелили на земле шелковые ковры, украсили наш путь розами и золотым песком. Наших раненых мы взяли с собой, но прежде спустились на берег, разломали вражеские каноэ, соорудили плот, уложили на него мертвых асов и подожгли. И еще мы на большом каноэ отправили в море рыжего вождя орды и тела его самых храбрых воинов, дабы те служили ему в стране мертвых. Он был ваном, а богатырям этого племени мы оказывали такой же почет, как и нашим павшим.
В городе я сразу стал высматривать в толпе Алуну, но тщетно. Горожане разбили палатки на рыночной площади, и мы уложили там своих раненых. Сюда же пришли туземные лекари, чтобы перевязывать раны асам. Акхеба позвал нас на победный пир в главном зале его дворца. Туда-то мы и отправились, покрытые кровью и пылью. Даже старый Асгрин скалил зубы, словно голодный волк, счищая с узловатых рук запекшуюся кровь.
Я на какое-то время задержался среди палаток, где лежали раненые. Слишком устал я, чтобы идти на пир, даже вися на плечах товарищей. Я ждал, что Алуна придет ко мне. Но она не пришла, и я отправился в большой зал королевского дворца, перед которым, вытянувшись в струнку, застыли воины Хему, человек триста, для отдания великих почестей своим союзникам, как сказал Акхеба.
Тот зал был длиной триста футов и вдвое меньше в ширину. Пол был выложен полированным красным деревом, но добрая половина его пряталась под толстыми коврами и шкурами леопардов. В каменных стенах, покрытых изящной резьбой, оказалось множество арок с дверьми из красного дерева, занавешенных бархатными гобеленами. В конце зала напротив входа сидел на троне Акхеба. Он взирал на пиршество со своего царского возвышения, по обе стороны от которого рядами стояли копьеносцы с щегольскими султанами.
1 2 3 4 5 6