В записке стояло без всякого обращения: «Дав уже моё честное слово её императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что её величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав-Адольф IV, 22 сентября 1796 года».– Вот всё, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошёл от стола.Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.Безбородко медленно пошёл за ним.– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки «проект» обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Ещё короче и прямее. Ни о чём не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…– Так, как желает императрица, её митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и всё будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжёлое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щёлкнув замком.Русские стояли ошеломлённые, растерянные.– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.Было уже около десяти часов вечера.Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.Что делалось с государыней – видели все.Лицо у неё сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:– Ну, что?– Нам не удалось. Он прямо безумный… Совсем с ума сошёл… Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор… Что скажет Морков?– Да, да… Я ещё послал… Да, вот и он… Ну, что, говорите!Морков, бледный от страха, еле проговорил:– Даже не раскрыл дверей…– Надо доложить государыне… Идёмте со мной…И Зубов, бледный, взволнованный, тихо подошёл к креслу Екатерины.Морков следовал за ним, как приговорённый на плаху.– Ваше величество… Вот он… граф говорит… Король подписывать ничего не желает… Он заперся у себя… Он не приедет нынче!..Екатерина стремительно поднялась, опираясь на свою трость, хотела что-то сказать и не могла.Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, еле внятно проговорила:– Нет?.. Он… Это ты… ты всё… Уверил меня и всех… Ты…Тростью она ткнула в ноги съёжившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть своё гневное, презрительное «ты»… Безбородко, желая скрыть тяжёлую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым. Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:– Ну, проучу же я этого мальчишку…Не договорила, пошатнулась. Лицо у неё покраснело, рот слегка перекосился.Напуганные Зубов и Нарышкин подхватили её под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты…Лёгкий удар поразил разгневанную государыню.Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.Все разошлись, смущённые, негодующие.Настоящая причина быстро стала известна во дворце и в целом городе.Имя Зубова и Моркова не сходило с языка последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали.Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном щекотливом вопросе.В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте. С мёртвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведённой тут же, во дворце.И сразу потоком хлынули слёзы из этих испуганных больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и разрывалась грудь.Ни мать, ни окружающие фрейлины, ни воспитательницы, ни сестра – никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слёз.А Павел, весь сжавшийся, с нахмуренными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно приготовившись к смертельному прыжку, мчался в свой мрачный, пустынный дворец!.. VIIПОСЛЕДНИЕ ДНИ Долго спустя после полуночи, Перекусихина, Роджерсон, Протасова со своими племянницами, все близкие к Екатерине лица хлопотали, стараясь помочь больной государыне облегчить мучительные колики, которые всегда являлись после сильных потрясений.Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться.Она не ошиблась, глухие стоны неслись от постели больной.Неугасимая лампада у иконы Казанской Божией Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Её левая рука темнела на груди, неподвижная после вчерашнего лёгкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно, мучимая кошмаром.Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:– Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?Дрожа от холода с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища чем бы укрыться.– Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись, дай я окрещу тебя, родимая… Ложись, почивай… Ишь, приснилось видно, что. От смуты от боли, от всякого неудовольствия. Спи, почивай…– Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то чёрный, без лица, без виду, подошёл и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу прогнать – голосу нет. Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди? Вот, от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжёлый сон. В день смерти его покойного государя… И вот нынче опять… Не к добру это, Саввишна.– Ну, добро. Утром разберём, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь… Так, я прикрою хорошенько. И тут буду. Никуда до утра не уйду. Спи с Господом… Мало ли что ночью привидится. А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге. Почивай. А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну пусть он почивает. И ты спи, Господь с тобою. Я посижу тут…Всё тише и тише бормотала свои причитания старая верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но чувствуя ещё слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.Он уже сам явился и сидел в приёмной, желая знать, как спала больная. Осмотрел её и спросил:– А принимали, ваше величество, микстуру которую я давал с вечера? Вот эту.– Ох, нет. Очень уж она противная. Нельзя ли обойтись на сегодня? И так у меня во рту…Екатерина сделала гримасу.– Нет, невозможно! Вот извольте, надо выпить.– Если уж надо…Она послушно взяла рюмку, проглотила и запила водой.– Молодец! – осторожно похлопав по плечу больную, похвалил врач. – Бог даст, всё скоро пройдёт. Так, лёгкое расстройство двигательной системы… Всё пройдёт. Сегодня извольте полежать, а завтра…– Ну, этого я и не думаю. До вечера, пожалуй… А там съезд будет… Нынче рождение княгини Анны… Константин и то огорчён. Все расстроены. Нельзя откладывать. Что говорить станут: «Умирает государыня… Убил её этот неприятный случай». Этого нельзя допустить. Готова принять, что хотите, только надо вечером бодрой быть. Слышите, друг мой? Приготовьте что-нибудь… Идите с Богом. И не спорьте… Слушайте меня, как я вас, когда надо…– Повинуюсь, ваше величество.– Вот теперь вы молодец!.. Идите… А мне, Саввишна, генерала позови… Справлялся он?– Два раза приходил. Поди, и сейчас сам явится…– Ну, так его… и Храповицкого… и передать Шувалову, что бал нынче в Белом зале безотложно будет… И ничего не изменится, как вперёд назначено… И… Ну, ступай!.. Да узнай, как себя Александрина чувствует… Скажи: к вечеру пусть готовится… Или нет, генеральшу Ливен вели позвать… Пока – всё…Раньше других приняла государыня генеральшу Ливен.– Я очень рада, ваше величество, что вы изволили призвать меня, и сама хотела просить о разрешении доложить… Её высочество совсем больна. Просит разрешения не быть нынче вечером на балу. Она ночь не спала, всё рыдала. Глаза у неё напухли от слёз… Плачет, бедняжка, и теперь… Я думаю, ваше величество…– Пустое. Скажите ей, я прошу быть пободрее… Да ей нет причины так горевать… Скажите ей… Впрочем, я сама напишу… Скажу одно лишь… Верите, страшная, долгая ночь, тридцать шесть лет тому назад, ночь двенадцатого июля, когда моя жизнь и вся империя стояли на карте, была мне не так тяжела, как эта ужасная ночь!..С помощью Ливен перейдя и сев к столу, она написала на клочке бумаги, с трудом выводя буквы:«О чём вы плачете? Что отложено, то не потеряно! Протрите себе лицо льдом и примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление – вот и всё».– Возьмите, передайте. Вечером она должна быть на балу… чтобы этот мальчишка не тешил своего самолюбия, не подумал, что все несчастны тут от его сумасбродных поступков. Дадите мне знать, что скажет внучка. И как она себя будет чувствовать к вечеру. Ступайте. Берегите малюютку. Но не надо давать ей жалеть себя… Это хуже всего… С Богом!..Печален был этот бал, который состоялся вечером. Виновница торжества, обыкновенно весёлая, резвая, великая княгиня Анна Фёдоровна совсем не желала танцевать. Даже сорванец Константин, муж новорожденной, – сумрачный, молчаливый, как тень, следовал повсюду за своим старшим братом Александром, который вместе с Елисаветой старался хотя сколько-нибудь придать надлежащий вид этому вечеру.Неожиданно появился и король, но без регента.Все были поражены. Его встретили церемонными, сухими поклонами. Провожали тяжёлыми, враждебными взглядами. Многие знали о сильной ссоре, которая произошла как раз в этот день между дядей и племянником.Весь день вчера и сегодня они сидели по своим комнатам, обедали и завтракали врозь друг от друга.А вечером, когда король стал собираться на бал, дядя пришёл к нему, делая последнюю попытку:– Вы думаете согласиться с желанием императрицы? – спросил регент.– И не думаю даже. Просто я был приглашён и считаю нужным пойти…– Но это же безрассудно. И государыня, и двор сочтут это за глумление. Так поступить, как вы поступили вчера, было слишком неосторожно. Теперь на меня упали вражда и нарекания… Мне прямо сказали: «Не успеем мы вернуться домой, как русские войска вступят в пределы Швеции…» Вы, конечно, тоже знаете… И если собираетесь поправить вашу вчерашнюю оплошность… Конечно, молодость извиняет ошибки. Но можно ли было так упрямо?.. Так резко… Когда императрица пошла на уступки, перестала требовать отдельного богослужения. Только желала письменной поруки… в том виде, как ей казалось вернее… Подумайте, даже ваша записка обязывала вас, что бы вы ни думали, как бы ни надеялись потом овладеть волей будущей жены… И если теперь вы решили…– Пойти опять, обманывать, лукавить? Нет. Мне надоело… Я исполню долг вежливости. Это во-первых… А затем, чтобы не сказали, будто я струсил… испугался их двора, их гордой, деспотичной старухи, такой мягкой в речах, такой непреклонной в своих желаниях и планах. Пускай распоряжается своими холопами, рабами, увешанными первыми орденами империи, сверкающими бриллиантами на её портретах, которых так много успела она раздарить за тридцать лет власти… Швеция наша – маленькая страна… Но я – король, который не боится никого в мире, кроме небес! И я не склонюсь перед этой старой…Юноша не договорил, удержанный остатком уважения, какое сумела внушить ему великая женщина, хотя и дающая много поводов для осуждения низким умам.– Вот вы как заговорили, Густав! Долго молчали, даже когда от вас ждали мнений и ответов… А теперь… Ведёте к войне родину, когда она не готова… губите и себя и меня безрассудным упорством… И такие речи! Наконец я должен тоже сказать. Не забываете ли вы, с кем говорите?– О нет, знаю… – глядя с каким-то особым, сдержанно-злобным и презрительным выражением на регента, быстро возразил король, – знаю, вы – мой дядя! Регент королевства. Но… – вдруг выпрямляясь во весь рост, как на торжественном приёме, начал он отчеканивать звонким, напряжённым голосом, – должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королём!Какой-то хриплый, подавленный звук мог только сорваться с крепко стиснутых губ выбитого из колеи регента. Он весь всколыхнулся, сжал кулаки и, не говоря ни слова, быстро вышел из комнаты, чуть не столкнувшись в соседнем покое со Штедингом, который был свидетелем бурной сцены.Явившись во дворец раньше короля, Штединг рассказал обо всём Зубову, который сумел золотом привязать к себе шведа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93