https://wodolei.ru/catalog/accessories/kosmeticheskie-zerkala/nastolnye-s-podsvetkoj/
Он не успел схватить нарушительницу ритуала: она спокойно вошла в чрево Кокотты. Двери с громом захлопнулись, заиграли огни Я разряды.
Элистэ колотила дрожь, зуб на зуб не попадал, но все чувства в ней умерли. Прозрачный зимний воздух вдруг потемнел и затуманился; приглушенное бормотание толпы напомнило ей шум прибоя. Странное ощущение. Почему-то ей стало трудно держаться на ногах. Пытаясь прийти в себя, она помотала головой, затем подняла взгляд на эшафот. Бирс Валёр, который явно пытался загладить только что допущенный промах, взялся за очередную жертву – молодую белокурую девушку. Кэрт.
Короткая стрижка не позволила ей прикрыть наготу распущенными волосами, и толпа, оценив формы юного женского тела, восторженно завопила:
– Бонбошка! Бонбошка!
В ушах Элистэ громкие ликующие крики на миг слились в непрерывный гул. Мир Снова поплыл у нее перед глазами, она тряхнула головой и прижала ладони к вискам. Эшафот, Кэрт в железных тисках Бирса Валёра – отчаявшееся испуганное дитя. Но радостный визг толпы не смолкал в ушах Элистэ, отдавался в голове, как удары колокола, наполнял слух бряцаньем цимбал и гонгов.
Элистэ, вопреки всякой логике, на миг показалось, что она приобщилась к сознанию самой Кокотты:
«Ибо нет Ей равных – Вечной, Славной. Она есть Мощь, и нет во Вселенной ничего, помимо Нее. Сияние Ее заполняет и согревает Бездну. В Ней заключено Все. Преклоните колени и вознесите хвалу. Принесите Ей жертвы. Кормите Ее и окружите заботой, ибо глад Ее есть глад Бесконечности».
Отработанным быстрым толчком бедняжку Кэрт послали на смерть. Двери лязгнули, и через две секунды игра огней объявила о поглощении. Гул в ушах Элистэ перешел в рев, в завывание бури, затем мгновенно стих, и больше она его не слышала.
Девушка в лохмотьях, с грязными, некогда белокурыми локонами, потеряла сознание и грохнулась на гранитные плиты. Толпа не обратила на это внимания – такое случалось каждый день: упала от переживаний, от болезни, а то и от голода. Конечно, по Акту об Осуждении любое сочувствие врагам народа, выраженное публично либо в частном порядке, надлежало рассматривать как проявление контрреволюционности, то есть измену, однако никому и в голову не пришло истолковать голодный обморок несчастной женщины в этом смысле. Нашлись сочувствующие, которые подняли ее, вынесли из толпы и уложили на скамейку на краю площади Равенства. Там она и очнулась через минуту-другую, преисполненная горя и ужаса и мечтая вновь погрузиться в благодатное беспамятство. Но на сей раз сознание не собиралось ее покидать.
Поднявшись со скамейки, Элистэ поплелась куда глаза глядят. Впрочем, это не имело значения – идти ей все равно было некуда. Она бродила без цели, словно слепая. Порой, притомившись, садилась отдохнуть, расслаблялась и приказывала себе забыться. Когда холод выводил ее из забвения, она вставала и плелась дальше. Так она проблуждала несколько часов, присаживаясь все чаще и задерживаясь все дольше. До улицы Дамского Башмачка Элистэ добрела уже в полубессознательном состоянии. Она опустилась на каменный край большого желоба – в нем скапливалась вода из-под водоколонки – и тупо застыла. Долго сидела она там словно мертвая, упершись в мостовую остекленевшим взглядом, и на нее стали обращать внимание. Двое слуг из соседней харчевни попытались к ней подкатиться, но она не ответила на их дружеские заигрывания. Несколько домохозяек, возвращавшихся с рынка с полными корзинками, остановились осведомиться: не больна ли она или, может, заблудилась? Элистэ словно не слышала их. И тогда ее оставили в покое, решив, что она из городских дурочек.
Элистэ не представляла, сколько времени она так просидела, пока какой-то доброхот, сжалившись над несчастной сумасшедшей, не бросил ей в подол медный бикен. Монетка мелькнула у самых ее глаз, Элистэ бессмысленно на нее поглядела. И в тот же миг рядом возникла тень. Она устало подняла глаза и увидела, что перед ней стоит троица невероятно грязных и ободранных попрошаек, ясное дело, из Нищего братства.
– Тебя предупредили, – произнес один.
– А ты, небось, решила, что тебе это сойдет с рук? – спросил другой.
Она растерянно смотрела на них.
– Не попрошайничать. Приказ Лишая. Ты знала.
Элистэ уже забыла про Лишая, но теперь вспомнила. Ей не хотелось с ними ругаться. Пусть они оставят ее в покое. Она протянула монетку:
– Вот, возьмите. Я ее не выпрашивала.
– Выпрашивала, выпрашивала, – нахально возразил один из нищих. – И сейчас получишь за это сполна.
Он забрал бикен, спрятал под лохмотьями. Затем слегка наклонился, будто приглядываясь, и закатил девушке оплеуху, от которой она повалилась на мостовую.
С трудом поднявшись, она хотела бежать, но ноги ее не слушались. Не успела она сделать и шагу, как другой нищий дернул ее за плечо и развернул лицом к себе.
– С приветом от Карги Плесси, – молвил он и ударил ее наотмашь, отправив в зловонные объятия третьего. Тот кулаком снова сбил ее с ног.
У Элистэ помутилось в голове от боли, в ушах звенело. Она поцарапала изнутри щеку о сломанный зуб; рот стал наполняться кровью. Элистэ и не пыталась шевелиться: стоит ей подняться, как ее опять собьют.
– Погоди, погоди. Из-за нас она вывалялась в грязи.
– А платье-то – ни одного чистого пятнышка. Какие мы нехорошие.
– Давай подумаем, как ее почистить.
– Давай ее искупаем.
Двое попрошаек дружно наклонились, приподняли свою жертву и перевалили в огромный желоб. Какой-то миг лед держал ее вес, затем с резким треском проломился, и Элистэ ушла под воду – грязную, ледяную, глубиной фута в три. Она в панике забилась, расталкивая густой ил и водоросли, нащупала ногами дно и выпрямилась.
Как только ее голова показалась над поверхностью, кто-то толкнул ее назад под воду. Элистэ хлебнула, поперхнулась, начала молотить руками. Опять выбралась, и снова ее заставили погрузиться. Поднимаясь, она уперлась головой в неповрежденный слой льда и решила, что навеки поймана под водой. Тут ее охватил слепой ужас, она с истерической силой начала биться о лед и выпрямилась, подняв фонтанчик блестящих осколков. Вершители правосудия, однако, решили, что с нее хватит, и уже уходили. Один из них оглянулся и бросил через плечо:
– В другой раз так легко не отделаешься.
Скоро вся троица пропала из виду.
Дрожа и рыдая, Элистэ выбралась из желоба. С нее стекали потоки грязной воды, плащ был усыпан ледяным крошевом, в волосах застряла какая-то растительная слизь. Пешеходы на улице Дамского Башмачка обходили ее стороной, равнодушно или стыдливо потупив глаза. Никто, казалось, ее не замечал и тем более не спешил помочь. Поначалу их бессердечие просто ошеломило Элистэ, однако такая реакция была в порядке вещей. Почтенные горожане со средним достатком предпочитали не замечать ссор среди нищей братии. Легкий порыв ветра обжег ей кожу под мокрыми лохмотьями. Элистэ обхватила себя руками, ее била дрожь. Никогда еще ей не доводилось испытывать такого холода – пронизывающего, смертельного. Она смутно подумала, что если не отыщет костра, чтобы просохнуть и обогреться, то и в самом деле умрет. Впрочем, ее это почему-то не очень тревожило. Возможно, так будет даже лучше – она не хотела и не видела смысла жить дальше. Тем не Менее Элистэ обнаружила, что идет по улице Дамского Башмачка и инстинктивно шарит взглядом по сторонам в поисках тепла и укрытия.
В лавку или харчевню ее, конечно, не пустят – ей уже несколько раз не давали войти. Да и кто потерпит под своим кровом грязную нищенку с остекленевшим взором и в мокром тряпье, оставляющем лужи на каждом шагу! Ее место – в доме призрения или в сумасшедшем доме; туда ей не раз и советовали отправиться.
Элистэ вышла на Торговую площадь, уже не соображая, куда несут ее ноги, но где-то на периферии ее сознания маячила память о дымных мусорных кучах Восьмого округа. Вокруг этих самодельных костров, не угасающих круглые сутки, не возбранялось собираться несчастным. Там всякому находилось место. Но Восьмой округ был так далеко, а у нее совсем не осталось сил. Последние дни ее не отпускала усталость, ставшая теперь особенно мучительной. Изнеможение и боль мешали ей двигаться; слабость заставляла останавливаться через каждый квартал, чтобы перевести дух.
Должно быть, она шла очень долго, поскольку день близился к концу. Надвигались сумерки. С одежды уже не текло, неслучайные порывы ветра пронзали Элистэ тысячью острых ножей. Она все так же дрожала, но почему-то перестала ощущать холод; напротив, лицо у нее горело, губы запеклись и потрескались. Ее мучила жестокая жажда, которую не утоляли ни пригоршни грязного снега, ни сосульки, которые она не переставая сосала. Элистэ не могла понять, отчего у нее в глазах все расплывается и почему ее качает и бросает в разные стороны, так что приходится цепляться то за стену, то за первый подвернувшийся столб, чтобы удержаться на ногах. Это было смешно и крайне досадно: такими темпами она доберется до вожделенных мусорных костров Восьмого округа только под утро.
Она вновь очутилась на Набережном рынке. Торговцы запирали свои лавки, значит, уже наступил вечер. Стало быть, темно не у нее в глазах, а на самом деле. Она обрадовалась, испытав огромное облегчение, но предстояло пройти еще так много, а земля под ногами колыхалась, словно желе, и такая страшная, неимоверная усталость…
Элистэ потеряла сознание, и упала на мостовую. К счастью, ее заметили. Будь время более позднее, а на рынке – никого, она провалялась бы несколько часов и к утру замерзла бы до смерти. Падение ее, однако, было отмечено многочисленными исполненными негодования взорами. Послали за жандармами. Поскольку существовала недельная норма на задержания, за невыполнение каковой с жандармов строго спрашивали, для них все было ясно с первого взгляда. Валяющаяся на рынке нищенка, само собою, мертвецки пьяна. Более того, на лице у нее синяки, под глазом – бланш, значит, она принимала участие в драке. За пьянство и нарушение общественного спокойствия полагалась тюрьма. Ближе всех находилась «Гробница», но сие преддверие смерти предназначалось отнюдь не для мелких уличных бродяжек. Элистэ свезли в «Сундук».
22
В тюрьме было чудесно, куда лучше, чем в «Приюте Прилька». Состояние Элистэ не позволило ей предстать перед окружным судьей, поэтому помощник Главного смотрителя «Сундука» определил ей по совокупности проступков неделю тюрьмы. Она пожалела, что всего одну, а не десять, – пожалела, когда пришла в себя. Первые сутки Элистэ либо лежала без сознания, либо бредила в лихорадке. Порой ей представлялось, что она в Дерривале, а все их освобожденные серфы почему-то смахивают на Лишая; порой мнилось, будто ее везут обнаженной в повозке и другие обреченные то и дело толкают ее. Толчки ей, однако, не только мерещились. Ночь она провела на груде кишащей паразитами соломы вместе с другими задержанными, так что от товарок ей нередко доставалось коленом или локтем. Однако те, боясь заразиться, все же старались не прикасаться к Элистэ, и она спала сравнительно спокойно.
Отдых, похоже, был необходим ей в первую очередь. На другой день лихорадка ее отпустила, и она надолго погрузилась в глубокий сон. С наступлением вечера Элистэ очнулась на несколько минут и поняла, что сидит, а какая-то женщина, одной рукой поддерживая ее за плечи, кормит с ложечки кашей словно младенца. Затем она снова уснула и проспала до утра.
Недуг ее оказался не из самых тяжелых. Когда утром Элистэ открыла глаза и увидела, как слабые лучи зимнего солнца пробиваются меж прутьев сквозь оконце в толще стены, она ощущала слабость и страшную апатию, но уже пошла на поправку. Лежала она на соломе, в которой кишели блохи и вши, а какая-то добрая душа прикрыла ее одеялом. Элистэ медленно обвела взглядом помещение. Вероятно, кое-что доходило до нее даже в бреду, потому что она сразу поняла, где находится. Ее доставили в «Сундук», но не в крохотную одиночку, а в обширную камеру, набитую женщинами. В камере не топили, голые стены и пол оставляли мрачное впечатление, но было не так уж холодно. От стены, где лежала солома, исходило слабое тепло – по другую ее сторону располагалась тюремная кухня, в которой царила жара. По сравнению с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника» тут была настоящая благодать. Вонь, разумеется, стояла чудовищная, однако не хуже той, что в ночлежках, а ведь Элистэ платила деньги за то, чтобы скоротать там ночь. К ее удивлению, дверь камеры была распахнута, женщины свободно входили и выходили. Некоторые являли собой откровенный и законченный тип разодетых и накрашенных проституток, но большинство выглядели убого и затрапезно – рядовые гражданки вроде тех, что каждый день толкутся на Набережном рынке, Одна из таких женщин как раз и сидела рядом с Элистэ. Сравнительно молодая – лет двадцати восьми или двадцати девяти, – в простеньком платье, высокая, массивная, с широкими плечами и бедрами и крупным носом. Большие руки, груди и подбородок, красноватое лицо, проницательный взгляд, рыжие волосы – все в ее облике говорило о том, что она не может быть уголовницей. Несомненно, именно она заботилась об Элистэ все это время. Вот и теперь женщина приподняла ее голову и поднесла ко рту ложку похлебки.
На вкус – картошка с луком, жиденькая, но какая вкусная! Элистэ жадно глотнула и поперхнулась.
– Не спеши, – предупредила женщина, обнаруживая ярко выраженный шерринский выговор.
Элистэ кивнула в знак согласия. Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы ложка опять оказалась у рта. И когда та появилась, Элистэ с наслаждением втянула в себя благодатную жижу.
Она не вела счета ложкам, но наконец почувствовала, как живительное тепло разлилось по всему телу, проникая в самые промерзшие его уголки. Теперь ей стало тепло, и у нее была еда. Благословляя тюрьму, Элистэ вновь уснула.
Проснувшись, она почувствовала себя почти человеком. Хотелось есть, но можно было терпеть. Она чудовищно заросла грязью, все тело зудело от липкого пота, укусов насекомых, расчесов, сыпи и струпьев, засохшей слизи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Элистэ колотила дрожь, зуб на зуб не попадал, но все чувства в ней умерли. Прозрачный зимний воздух вдруг потемнел и затуманился; приглушенное бормотание толпы напомнило ей шум прибоя. Странное ощущение. Почему-то ей стало трудно держаться на ногах. Пытаясь прийти в себя, она помотала головой, затем подняла взгляд на эшафот. Бирс Валёр, который явно пытался загладить только что допущенный промах, взялся за очередную жертву – молодую белокурую девушку. Кэрт.
Короткая стрижка не позволила ей прикрыть наготу распущенными волосами, и толпа, оценив формы юного женского тела, восторженно завопила:
– Бонбошка! Бонбошка!
В ушах Элистэ громкие ликующие крики на миг слились в непрерывный гул. Мир Снова поплыл у нее перед глазами, она тряхнула головой и прижала ладони к вискам. Эшафот, Кэрт в железных тисках Бирса Валёра – отчаявшееся испуганное дитя. Но радостный визг толпы не смолкал в ушах Элистэ, отдавался в голове, как удары колокола, наполнял слух бряцаньем цимбал и гонгов.
Элистэ, вопреки всякой логике, на миг показалось, что она приобщилась к сознанию самой Кокотты:
«Ибо нет Ей равных – Вечной, Славной. Она есть Мощь, и нет во Вселенной ничего, помимо Нее. Сияние Ее заполняет и согревает Бездну. В Ней заключено Все. Преклоните колени и вознесите хвалу. Принесите Ей жертвы. Кормите Ее и окружите заботой, ибо глад Ее есть глад Бесконечности».
Отработанным быстрым толчком бедняжку Кэрт послали на смерть. Двери лязгнули, и через две секунды игра огней объявила о поглощении. Гул в ушах Элистэ перешел в рев, в завывание бури, затем мгновенно стих, и больше она его не слышала.
Девушка в лохмотьях, с грязными, некогда белокурыми локонами, потеряла сознание и грохнулась на гранитные плиты. Толпа не обратила на это внимания – такое случалось каждый день: упала от переживаний, от болезни, а то и от голода. Конечно, по Акту об Осуждении любое сочувствие врагам народа, выраженное публично либо в частном порядке, надлежало рассматривать как проявление контрреволюционности, то есть измену, однако никому и в голову не пришло истолковать голодный обморок несчастной женщины в этом смысле. Нашлись сочувствующие, которые подняли ее, вынесли из толпы и уложили на скамейку на краю площади Равенства. Там она и очнулась через минуту-другую, преисполненная горя и ужаса и мечтая вновь погрузиться в благодатное беспамятство. Но на сей раз сознание не собиралось ее покидать.
Поднявшись со скамейки, Элистэ поплелась куда глаза глядят. Впрочем, это не имело значения – идти ей все равно было некуда. Она бродила без цели, словно слепая. Порой, притомившись, садилась отдохнуть, расслаблялась и приказывала себе забыться. Когда холод выводил ее из забвения, она вставала и плелась дальше. Так она проблуждала несколько часов, присаживаясь все чаще и задерживаясь все дольше. До улицы Дамского Башмачка Элистэ добрела уже в полубессознательном состоянии. Она опустилась на каменный край большого желоба – в нем скапливалась вода из-под водоколонки – и тупо застыла. Долго сидела она там словно мертвая, упершись в мостовую остекленевшим взглядом, и на нее стали обращать внимание. Двое слуг из соседней харчевни попытались к ней подкатиться, но она не ответила на их дружеские заигрывания. Несколько домохозяек, возвращавшихся с рынка с полными корзинками, остановились осведомиться: не больна ли она или, может, заблудилась? Элистэ словно не слышала их. И тогда ее оставили в покое, решив, что она из городских дурочек.
Элистэ не представляла, сколько времени она так просидела, пока какой-то доброхот, сжалившись над несчастной сумасшедшей, не бросил ей в подол медный бикен. Монетка мелькнула у самых ее глаз, Элистэ бессмысленно на нее поглядела. И в тот же миг рядом возникла тень. Она устало подняла глаза и увидела, что перед ней стоит троица невероятно грязных и ободранных попрошаек, ясное дело, из Нищего братства.
– Тебя предупредили, – произнес один.
– А ты, небось, решила, что тебе это сойдет с рук? – спросил другой.
Она растерянно смотрела на них.
– Не попрошайничать. Приказ Лишая. Ты знала.
Элистэ уже забыла про Лишая, но теперь вспомнила. Ей не хотелось с ними ругаться. Пусть они оставят ее в покое. Она протянула монетку:
– Вот, возьмите. Я ее не выпрашивала.
– Выпрашивала, выпрашивала, – нахально возразил один из нищих. – И сейчас получишь за это сполна.
Он забрал бикен, спрятал под лохмотьями. Затем слегка наклонился, будто приглядываясь, и закатил девушке оплеуху, от которой она повалилась на мостовую.
С трудом поднявшись, она хотела бежать, но ноги ее не слушались. Не успела она сделать и шагу, как другой нищий дернул ее за плечо и развернул лицом к себе.
– С приветом от Карги Плесси, – молвил он и ударил ее наотмашь, отправив в зловонные объятия третьего. Тот кулаком снова сбил ее с ног.
У Элистэ помутилось в голове от боли, в ушах звенело. Она поцарапала изнутри щеку о сломанный зуб; рот стал наполняться кровью. Элистэ и не пыталась шевелиться: стоит ей подняться, как ее опять собьют.
– Погоди, погоди. Из-за нас она вывалялась в грязи.
– А платье-то – ни одного чистого пятнышка. Какие мы нехорошие.
– Давай подумаем, как ее почистить.
– Давай ее искупаем.
Двое попрошаек дружно наклонились, приподняли свою жертву и перевалили в огромный желоб. Какой-то миг лед держал ее вес, затем с резким треском проломился, и Элистэ ушла под воду – грязную, ледяную, глубиной фута в три. Она в панике забилась, расталкивая густой ил и водоросли, нащупала ногами дно и выпрямилась.
Как только ее голова показалась над поверхностью, кто-то толкнул ее назад под воду. Элистэ хлебнула, поперхнулась, начала молотить руками. Опять выбралась, и снова ее заставили погрузиться. Поднимаясь, она уперлась головой в неповрежденный слой льда и решила, что навеки поймана под водой. Тут ее охватил слепой ужас, она с истерической силой начала биться о лед и выпрямилась, подняв фонтанчик блестящих осколков. Вершители правосудия, однако, решили, что с нее хватит, и уже уходили. Один из них оглянулся и бросил через плечо:
– В другой раз так легко не отделаешься.
Скоро вся троица пропала из виду.
Дрожа и рыдая, Элистэ выбралась из желоба. С нее стекали потоки грязной воды, плащ был усыпан ледяным крошевом, в волосах застряла какая-то растительная слизь. Пешеходы на улице Дамского Башмачка обходили ее стороной, равнодушно или стыдливо потупив глаза. Никто, казалось, ее не замечал и тем более не спешил помочь. Поначалу их бессердечие просто ошеломило Элистэ, однако такая реакция была в порядке вещей. Почтенные горожане со средним достатком предпочитали не замечать ссор среди нищей братии. Легкий порыв ветра обжег ей кожу под мокрыми лохмотьями. Элистэ обхватила себя руками, ее била дрожь. Никогда еще ей не доводилось испытывать такого холода – пронизывающего, смертельного. Она смутно подумала, что если не отыщет костра, чтобы просохнуть и обогреться, то и в самом деле умрет. Впрочем, ее это почему-то не очень тревожило. Возможно, так будет даже лучше – она не хотела и не видела смысла жить дальше. Тем не Менее Элистэ обнаружила, что идет по улице Дамского Башмачка и инстинктивно шарит взглядом по сторонам в поисках тепла и укрытия.
В лавку или харчевню ее, конечно, не пустят – ей уже несколько раз не давали войти. Да и кто потерпит под своим кровом грязную нищенку с остекленевшим взором и в мокром тряпье, оставляющем лужи на каждом шагу! Ее место – в доме призрения или в сумасшедшем доме; туда ей не раз и советовали отправиться.
Элистэ вышла на Торговую площадь, уже не соображая, куда несут ее ноги, но где-то на периферии ее сознания маячила память о дымных мусорных кучах Восьмого округа. Вокруг этих самодельных костров, не угасающих круглые сутки, не возбранялось собираться несчастным. Там всякому находилось место. Но Восьмой округ был так далеко, а у нее совсем не осталось сил. Последние дни ее не отпускала усталость, ставшая теперь особенно мучительной. Изнеможение и боль мешали ей двигаться; слабость заставляла останавливаться через каждый квартал, чтобы перевести дух.
Должно быть, она шла очень долго, поскольку день близился к концу. Надвигались сумерки. С одежды уже не текло, неслучайные порывы ветра пронзали Элистэ тысячью острых ножей. Она все так же дрожала, но почему-то перестала ощущать холод; напротив, лицо у нее горело, губы запеклись и потрескались. Ее мучила жестокая жажда, которую не утоляли ни пригоршни грязного снега, ни сосульки, которые она не переставая сосала. Элистэ не могла понять, отчего у нее в глазах все расплывается и почему ее качает и бросает в разные стороны, так что приходится цепляться то за стену, то за первый подвернувшийся столб, чтобы удержаться на ногах. Это было смешно и крайне досадно: такими темпами она доберется до вожделенных мусорных костров Восьмого округа только под утро.
Она вновь очутилась на Набережном рынке. Торговцы запирали свои лавки, значит, уже наступил вечер. Стало быть, темно не у нее в глазах, а на самом деле. Она обрадовалась, испытав огромное облегчение, но предстояло пройти еще так много, а земля под ногами колыхалась, словно желе, и такая страшная, неимоверная усталость…
Элистэ потеряла сознание, и упала на мостовую. К счастью, ее заметили. Будь время более позднее, а на рынке – никого, она провалялась бы несколько часов и к утру замерзла бы до смерти. Падение ее, однако, было отмечено многочисленными исполненными негодования взорами. Послали за жандармами. Поскольку существовала недельная норма на задержания, за невыполнение каковой с жандармов строго спрашивали, для них все было ясно с первого взгляда. Валяющаяся на рынке нищенка, само собою, мертвецки пьяна. Более того, на лице у нее синяки, под глазом – бланш, значит, она принимала участие в драке. За пьянство и нарушение общественного спокойствия полагалась тюрьма. Ближе всех находилась «Гробница», но сие преддверие смерти предназначалось отнюдь не для мелких уличных бродяжек. Элистэ свезли в «Сундук».
22
В тюрьме было чудесно, куда лучше, чем в «Приюте Прилька». Состояние Элистэ не позволило ей предстать перед окружным судьей, поэтому помощник Главного смотрителя «Сундука» определил ей по совокупности проступков неделю тюрьмы. Она пожалела, что всего одну, а не десять, – пожалела, когда пришла в себя. Первые сутки Элистэ либо лежала без сознания, либо бредила в лихорадке. Порой ей представлялось, что она в Дерривале, а все их освобожденные серфы почему-то смахивают на Лишая; порой мнилось, будто ее везут обнаженной в повозке и другие обреченные то и дело толкают ее. Толчки ей, однако, не только мерещились. Ночь она провела на груде кишащей паразитами соломы вместе с другими задержанными, так что от товарок ей нередко доставалось коленом или локтем. Однако те, боясь заразиться, все же старались не прикасаться к Элистэ, и она спала сравнительно спокойно.
Отдых, похоже, был необходим ей в первую очередь. На другой день лихорадка ее отпустила, и она надолго погрузилась в глубокий сон. С наступлением вечера Элистэ очнулась на несколько минут и поняла, что сидит, а какая-то женщина, одной рукой поддерживая ее за плечи, кормит с ложечки кашей словно младенца. Затем она снова уснула и проспала до утра.
Недуг ее оказался не из самых тяжелых. Когда утром Элистэ открыла глаза и увидела, как слабые лучи зимнего солнца пробиваются меж прутьев сквозь оконце в толще стены, она ощущала слабость и страшную апатию, но уже пошла на поправку. Лежала она на соломе, в которой кишели блохи и вши, а какая-то добрая душа прикрыла ее одеялом. Элистэ медленно обвела взглядом помещение. Вероятно, кое-что доходило до нее даже в бреду, потому что она сразу поняла, где находится. Ее доставили в «Сундук», но не в крохотную одиночку, а в обширную камеру, набитую женщинами. В камере не топили, голые стены и пол оставляли мрачное впечатление, но было не так уж холодно. От стены, где лежала солома, исходило слабое тепло – по другую ее сторону располагалась тюремная кухня, в которой царила жара. По сравнению с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника» тут была настоящая благодать. Вонь, разумеется, стояла чудовищная, однако не хуже той, что в ночлежках, а ведь Элистэ платила деньги за то, чтобы скоротать там ночь. К ее удивлению, дверь камеры была распахнута, женщины свободно входили и выходили. Некоторые являли собой откровенный и законченный тип разодетых и накрашенных проституток, но большинство выглядели убого и затрапезно – рядовые гражданки вроде тех, что каждый день толкутся на Набережном рынке, Одна из таких женщин как раз и сидела рядом с Элистэ. Сравнительно молодая – лет двадцати восьми или двадцати девяти, – в простеньком платье, высокая, массивная, с широкими плечами и бедрами и крупным носом. Большие руки, груди и подбородок, красноватое лицо, проницательный взгляд, рыжие волосы – все в ее облике говорило о том, что она не может быть уголовницей. Несомненно, именно она заботилась об Элистэ все это время. Вот и теперь женщина приподняла ее голову и поднесла ко рту ложку похлебки.
На вкус – картошка с луком, жиденькая, но какая вкусная! Элистэ жадно глотнула и поперхнулась.
– Не спеши, – предупредила женщина, обнаруживая ярко выраженный шерринский выговор.
Элистэ кивнула в знак согласия. Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы ложка опять оказалась у рта. И когда та появилась, Элистэ с наслаждением втянула в себя благодатную жижу.
Она не вела счета ложкам, но наконец почувствовала, как живительное тепло разлилось по всему телу, проникая в самые промерзшие его уголки. Теперь ей стало тепло, и у нее была еда. Благословляя тюрьму, Элистэ вновь уснула.
Проснувшись, она почувствовала себя почти человеком. Хотелось есть, но можно было терпеть. Она чудовищно заросла грязью, все тело зудело от липкого пота, укусов насекомых, расчесов, сыпи и струпьев, засохшей слизи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110