Может быть, уйти сюда? Может быть, выход в этом?.. Нет, теперь поздно… Нет, это прошлое… Будущее с теми… Адрес они нам дали. Пойти к ним? Но оттуда уже возврата нет… Я еще подумаю…"
Она зашла в магазин, и, как осенью в Ницце, попросила оценить ожерелье. Ювелир даже не вынул лупы.
– Я этим не занимаюсь. Думаю, тысяч пять вам дадут, – сказал он.
– Как пять тысяч?
– Может быть, шесть. Стекла сделаны хорошо.
– Что вы говорите!.. Разве это не настоящие бриллианты?
Ювелир взглянул на нее с недоумением.
– Конечно, нет.
– Вы ошибаетесь!
– Какое же тут может быть сомнение? Если б они были настоящие, они стоили бы миллиона три.
– Я именно отдавала их для оценки ювелиру в Ницце. Он так их и оценил в три миллиона.
– Это невозможно, – сказал ювелир, подняв брови. – Любой ребенок мгновенно признает, что бриллианты не настоящие. Вы спрашивали в ювелирном магазине?
– Да! Конечно!
– Вы ошибаетесь. Или же вы показывали не те камни, – сухо, подозрительным тоном, сказал ювелир. – Извините меня, я очень занят.
Она растерянно вышла из магазина.
В гостинице Гранда ей сказали, что он уехал, не оставив адреса.
Больше сомнений быть не могло. Она вышла из гостиницы. Не знала, что теперь делать, и чувствовала почти облегченье: «Не продала!.. Я не продала!.. Судьба… Во всем судьба… Нечего и думать о том, чтоб бороться с судьбой"… Вспомнила какие-то стихи о судьбе, тотчас ее оживившие. «Теперь все кончено, и слава Богу!"

X

Перед отъездом в Америку Яценко зашел к Дюммлеру. Он в последнее время редко видал старика. Знал, что дела «Афины» идут худо. К удивлению Виктора Николаевича, главной причиной полного упадка общества оказалась именно речь Николая Юрьевича. Она почти всех разочаровала и многих раздражила. Делавар говорил, что получено немало писем с отказами и даже с протестами. Новых же кандидатов было очень мало. «Затея оказалась мертвой. Старик взял не ту линию, какую надо было, – пояснил Делавар с усмешкой. – Жаль конечно, он возлагал на это дело такие надежды!"
На Avenue de l'Observatoire Яценко встретился с Дюммлером у подъезда его дома.
Старик возвращался с прогулки. На перекрестке остановился, передохнул, вынул из кармана письмо, хотел было еще раз прочесть адрес на конверте, но достать очки было слишком утомительно. «Нет, я правильно написал, – подумал он, опустил письмо в ящик и почувствовал удовлетворение: теперь их дело. Если я сегодня умру, она прочтет"… Николай Юрьевич пошел дальше очень медленно, сильно сгорбившись. Как бывает с очень старыми людьми, он физически вдруг сдал чуть не в несколько дней. Дюммлер опять не сразу узнал гостя, но когда узнал, с очень ласковой улыбкой пожал ему руку. „Весь как-то странно скрючен, вроде телефонной трубки“, – подумал с болью в сердце Яценко.
По лестнице Дюммлер поднялся с большим трудом, шагая с одной ноги.
– …А я к вам звонил, удивлялся, что не заходите, – сказал он, тяжело опускаясь в кресло. – Вас никогда дома нет. Я соскучился, – говорил он со своей обычной приветливостью, теперь еще чуть более равнодушной, старомодной и грансеньерской. «Сейчас вид совсем такой, будто вынет из кармана табакерку, да еще назовет ее табатеркой », – подумал Яценко.
– Да, я весь день на службе, а затем все какие-то дела, никому ненужные свидания или длинные скучные обеды. Возвращаюсь в такие часы, когда поздно было бы тревожить вас.
– Правда, я к вечеру теперь уж почти никуда не гожусь… В четырнадцатом веке состоялось, – начал он с расстановкой и на мгновенье остановился, – в четырнадцатом веке состоялось официальное свидание германского императора Вячеслава с французским королем Карлом VI. Император был запойный алкоголик, а король тихопомешанный. И придворные никак не могли устроить встречу: когда у короля светлый промежуток, император совершенно пьян; когда император в виде исключения трезв, у короля припадок безумия… Так очевидно, и мы с вами, – сказал, смеясь, Дюммлер. «Опять исторический анекдот, а я хотел поговорить просто », – огорченно подумал Яценко.
– Я приехал проститься, Николай Юрьевич. Послезавтра едем.
– Уезжаете в Америку? Рад за вас, огорчен за себя, – говорил старик. – А я погулял, то есть, точнее, посидел полчаса в Люксембургском саду. Каждый раз, как прихожу туда, подумываю, что, быть может, в последний раз: корабль уже вышел из Делоса… Не помните? Это из «Федона": Сократ должен был умереть в тот день, когда из Делоса вернется посланный туда корабль… Не подумайте, избави Бог, что я сравниваю себя с Сократом, но „Федон“ именно та книга, которую мне теперь полагалось бы читать. Перечел. Да, многое хорошо, кое-что даже убедительно… Надо бы еще обойти старые кладбища. На некоторых лежат известные когда-то люди, с которыми или вблизи которых прошла жизнь. И их надо бы посетить в последний раз. Да, перечел „Федона"… У вас какая философия смерти? Верно, такая же, как у большинства людей: «никогда об этом не думать“?
– Я не знаю, кто и что мог бы предложить лучше.
– Можно найти лучше. Я и «Афину» основал для этого, – сказал Дюммлер. Виктор Николаевич смотрел на него удивленно. «Он все же несколько раз по-разному объяснял мне, зачем основал „Афину“. – Не только для этого, разумеется. У китайцев есть изречение: „Знай, что уже поздно, очень поздно“. Стараюсь не испортить некролога, тех десяти строк, которые обо мне поместит „Le Monde"… В таких случаях принято утешаться: «что ж, пожил, достаточно, знал хороших людей“. Действительно пожил и знал, да утешенье в этом слабое. Вот стал с немалым увлеченьем хвататься за всякие соломинки, вроде загробного существования. По-моему, закон сохранения энергии предполагает бессмертие души, как вы думаете? Пьер Кюри погибает под колесами грузовика, куда же девалась потенциальная умственная энергия Пьера Кюри? Но, к сожалению, меня не очень утешит бессмертие души в какой-либо термической форме. Или хотя бы и в психической, да не в моей .
– Вы оставите после себя ваши книги.
– Хорошо бессмертие! Во-первых, их давно никто не читает. А во-вторых, и ценного в них мало. Это Вальтер Скотт на смертном одре говорил, что ни за что не желал бы выпустить ни одной строчки из своих писаний… Что ж, стараюсь верить и Платоновым доказательствам бессмертия. Помните, ученики Сократа на каждый его сильный довод говорят просто: «Да, это так», но когда его довод слаб, они с жаром восклицают: «Клянусь Юпитером, это верно!"… Деликатные были люди, деликатные… Изумительный человек был Платон, а все-таки до первых страниц „Иова“, до Экклезиаста ему далеко. По силе и сжатости выражений с ними нельзя сравнивать и хоры „Царя Эдипа“. Ведь там тоже, помнится, об этом, как во всех величайших произведениях литературы. „Экклезиаст“, да еще, пожалуй, „Война и Мир“ – единственные произведения, из которых нельзя выкинуть ни одной страницы.
– Из «Войны и Мира» можно выкинуть философско-исторические главы.
– Я говорю, конечно, не о них. А по общему правилу, из любой книги можно без ущерба многое выкинуть, имейте это в виду. ("У меня надо было бы верно выкинуть три четверти!» – подумал Яценко, подавляя вздох). – Что до бессмертия души… Нет, не стоит говорить. Ах, мой друг, как жаль, как жаль, что эта камера смертников так изумительно прекрасна!
– Париж?
– Земля вообще. Я сегодня старался впитать в себя всю эту красоту, «унести ее с собой». А куда унести? – спросил он, точно разговаривая сам с собой. – Ах, много у меня связано воспоминаний со всей этой частью Парижа!.. Сидел давеча в кофейной. Одно «утешение», тоже очень плохое: скоро и вспоминать-то будет некому… Простите, что говорю это: знаю, что неделикатно, а порою удержаться не могу. Да, да, жду смерти с любопытством , как говорил покойный друг мой Бергсон, так неудачно выбравший для нее момент: он, как вы помните, скончался в худшее время всей французской истории… Я посетил его незадолго до его кончины… Скоро и мне предстоит удовлетворить это любопытство. Именно «нездоровое любопытство».
– Пишите воспоминания, – сказал Яценко. – Вы так много видели.
– Это правда. Видел многое и особенно многих. Следовало бы написать, конечно. Каждый человек может и должен написать воспоминания. Как бы изменилось, например, наше представление о Петре Великом, если б правдивые воспоминания оставил Меншиков. А автобиография Алексея Орлова, какая это была бы важная и страшная книга! Тогда, конечно, писать надо бы без оглядки на читателей. Вот как дирижеры: они, впрочем, принадлежат к худшим лицедеям искусства, хотя и дирижируют спиной к публике. Уж если писать настоящие воспоминания, то надо дать ключ к своей душе. Иначе это будет вроде знаменитой теоремы Фермата, к которой автор не дал ключа, и ключ затерян.
– Отчего же вы не пишете?
– Поздновато: именно не успею дать ключ… Старость сама по себе была бы еще не очень дурным возрастом: страстей больше нет, ума прибавилось, ошибок делаешь меньше… Вопреки принятому мнению, я сказал бы, что, чем дальше уходят воспоминания человека, тем они постыднее… Да, в «маловременной жизни света сего» старость вполне можно было бы претерпеть не без удовольствия, если б не разные немощи и болезни. Ну, что ж, с какого права требовать слишком многого? Коли есть какое-то бессмертие души, то, конечно, слава Богу. А нет, так желаю себе кончины по возможности не очень долгой. А то если буду долго болеть, то и ухаживать на третий день будет некому: в первые два дня будут забегать почитатели . Ведь у меня еще несколько осталось: как ни как, прожил очень долго pro rege, lege, grege, имею, значит, право на почитателей по выслуге лет. И на похороны человек двадцать все-таки придет, если будет хорошая погода… Умер бы я в моем родном Петербурге, было бы иначе. Может быть, моим именем даже назвали бы какую-нибудь улицу… Правда, позднее, лет через сорок, ее переименовали бы в честь какого-нибудь другого покойника… Говорят, люди живут для двух строк в этом словаре, – сказал он с усмешкой, показывая на лежавшую на столе толстую книгу в розовом переплете с черным тиснением. – Обо мне эти две строки давно есть: помнится, «Дюммлер Николай, русский теоретик анархии, родился в Петербурге (теперь Ленинград) в… Впрочем, не скажу в каком году: это слишком страшно… В следующем издании будет добавлено: „умер в Париже в 1950 году“.
– Почему же именно в 1950-ом? Вы еще поживете.
– Какой-то 95-тилетний аббат представлялся Наполеону. Император пожелал ему дожить до ста лет. – «Ваше Величество, зачем же ставить пределы милости Господней? – сказал аббат… А я так стар, что сам себя в зеркало не вижу!
– Значит, вас зачислили в «теоретики анархии»?
– Так точно, – сказал Дюммлер. Он теперь говорил еще более обрывисто, чем прежде, точно у него и времени больше не было для разъяснения своих мыслей. – В этом отчасти верно только то, что я почти всегда и почти во всем на стороне трудящихся и угнетенных. Не потому что мой отец и дед владели крепостными, а хотя они владели крепостными. Оба были не злые люди, но… Не все ведь и наши крестьяне были Платоны Каратаевы… Привилегированные люди в мире обычно теоретически допускают необходимость некоторых социальных реформ, но в душе думают, что в общем все идет отлично. Я этого никогда не думал: ни прежде, когда был богат, ни еще менее с тех пор, когда началась для меня эмиграция, «cette indigne moitiй d'une si belle histoire"… «Эта дурная половина столь прекрасной истории».

Верно поэтому они меня сделали анархистом! Что за вздор! Помню, меня однажды выругала Луиза Мишель: «Какой вы анархист, Nicolas, и какой вы революционер! Вы скорее дилетант». Где это было?.. Все стал забывать… У кого-то из зажившихся на свете коммунаров? Может быть, у Вайана? А то у Рошфора в ту пору, когда он еще был левым? Покойная Луиза, милое было существо, именно и хотела меня ругнуть, а что это значит: дилетант? Буквально: un homme qui se delecte, наслаждающийся человек. Может быть, она и верно обо мне сказала. Мамонтов… Кажется, я вам как-то говорил об этом моем друге? – спросил он с беспокойством взглянув на Яценко: еще больше прежнего опасался, что все забывает. – Мамонтов прожил свой век и умер дилетантом.
– Я хотел бы прожить свой век, как вы, – с полной искренностью сказал Яценко. – И если это называется дилетантизмом, то пусть буду дилетантом и я.
– Вы? Полноте! Какой вы дилетант! У вас с Мамонтовым ни малейшего сходства нет. Он был прежде всего homme а femmes, отчасти как я, но еще больше. Для него весь смысл человеческого существования был в женщинах, в любви, обычно, хоть не всегда, полуромантической. Теперь и жизнь не такая. Дилетанты были возможны в мое время, еще больше в мамонтовское. А у вас есть духовная серьезность, высокая душевная тесситура, какой у Мамонтова не было. И уж дилетантизма у вас нет никакого. Вас ведь и жизнь заставила работать, вы мне говорили, чуть не с детства, с восемнадцати лет. Вы будете работать всю жизнь тяжело и плодотворно. Станете большим писателем, прославите свое имя.
– Вы забываете, Николай Юрьевич, что и я далеко не молод. Правда, у меня треть жизни была вычеркнута большевиками. Мне иногда так жаль, не говорю, жаль только себя, тем более, что ведь я все-таки вырвался из клетки на свободу, а мучительно жаль всех, которые в клетке остались, жаль, что пропала их жизнь, дарованья многих из них.
– Кто это сказал: «Fate and the dooming gods are deaf to tears"… «Судьба и осуждающие боги глухи к слезам».

Из России идет волна глупости… Я где-то читал, что при Гитлере какой-то мальчик-вундеркинд выучил наизусть «Mein Kampf». Мне иногда кажется, что и у нас в России происходит нечто сходное… Быть может, время поможет. Древние воздвигали статуи Времени: «тому, кто все исцеляет"… Жаль, что вы уезжаете, я так рад был нашим встречам и разговорам. Ваша невеста едет с вами?
– Да. Она тоже хотела нынче побывать у вас, но ее, апатридку, мучают теперь разными формальностями, буквально ни одной свободной минуты нет.
– Знаю, знаю. Нет ничего хуже и противнее, чем бегать по полицейским канцеляриям и присутственным местам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75