На улицах возникла толпа, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов – совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками. Были пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы – паства Просвященного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.
Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой, как воронье, витали мрачные ее намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факелы чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянны, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «Доколе!» витал над ними, словно черный ворон.
А люди все выходили и выходили, потому что знали – так больше нельзя, скатываемся непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.
Все знали, куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро головные ее отряды вылились на Арену – центральную городскую площадь.
То был бунт. Последний бунт в городе, самый, пожалуй, заметный. И, как и все предыдущие – он окончился пшиком.
Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм УВД и угрюмому древнему зданию суда.
Темные, массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Масса людей застыла. Факелы чадили в безоблачное небо, а часть ходоков между тем проникала во все три строения. Люди ждали известий.
Парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом прорвались в здания суда и в милицию. У двери в администрацию города их ждал сюрприз – она была заперта. В толпе заорали: «Ломать!», и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое-трое, рассредоточились по этажам. А тут их ждал сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же – пустоту...
Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены. На некоторых столах стояли чашки с остывшим кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.
И – никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предъявляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. И парламентарии выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, выходящих так же безрезультатно из суда и милиции.
Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма наконец дошло очевидное – городская власть упаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.
Реакция была разная, на голову бежавших властей обрушивалось столько проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы не скелет – один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.
Единодушно решили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!»
И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь, в толпе, по большей части принимали участие в шествии, и так же знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.
Толпа постояла минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходиться. Нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели.
Они собирались бежать. И чем быстрее, тем лучше.
Еще десять минут – и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям, было теперь несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Никто больше не выкрикивал лозунгов, напротив – было очень тихо. Люди уходили с площади и сразу направлялись к себе домой – паковать вещи.
Еще через четверть часа на площади не осталось ни единого человека. Одинокие факелы дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждой минутой становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы.
Вот так бесславно и закончился последний городской бунт. Бунт электрический. Позади уходящей толпы темные личности, коих всегда хватает при любых людских беспокойствах, начали бить витрины дорогих магазинов и взламывать двери закрытых по случаю темноты ларьков. Но это быстро прекратили опомнившиеся стражи порядка, решившие в отсутствие начальства продолжать нести свою службу. На перекрестке Центральной с Малой Зеленовской у них случилась перестрелка с грабителями, потрошившими элитный магазин кожи, в ходе которой четверо бандитов были застрелены.
К трем ночи город ошеломленно замер. Бывшего ранее многолюдья не осталось и в помине. По вымершим улицам шатались собаки, гавкались у помоек и наводили страх на тех, кто все-таки решился высунуть нос на улицу.
Первые лучи утренней зари пали на уже новое столпотворение. Доверху груженные вещами, горожане бежали прочь. Просевшие до земли от нагруженного добра автомобили заполонили Центральную улицу, образовав непроезжую жуткую пробку, в которой гудели, ревели двигателями и осыпали утренний воздух матами беглецы. После вчерашней мутной ночи над людьми витала уже не тревога, а самый настоящий страх.
К тому же оказалось, что все до единой городские бензоколонки лишены бензина, полностью перейдя на поставку газа. Удивленные их служащие (те, что не бежали) только разводили руками, обозревая километровую очередь лишенных горючего механических коней. Понявшие, что покинуть на колесах родимый край не смогут, жильцы впали в отчаяние, некоторые бросали свои машины и, нагруженные тюками и многочисленной родней, направляли стопы в сторону вокзала.
Надо сказать, что и тем, кто был заправлен под завязку из старых запасов и пересек городскую черту, далеко уйти не удалось. Через три километра вниз по шоссе обнаружился грандиозный бревенчатый завал, из-за которого неизвестные личности временами открывали огонь из охотничьих ружей. Перед этой устрашающей баррикадой уже занимались игривым пламенем три подбитых автомобиля. Так как с внешней стороны прижимать бандитов никто не спешил, спешно вызвали оставшиеся силы городской милиции (которых оказалось ровно двадцать два, из них половина среди беглецов). Разразилась новая перестрелка, после которой прячущиеся за баррикадами покинули свою крепость. Окинув взглядом завал, оставшиеся стражи авторитетно высказались в том смысле, что растащить его быстро не удастся, и если мы все же хотим покинуть земли отцов, то ехать надо в обратную сторону. Пока разворачивали многоголовое автостадо, прошло часа два, и три десятка машин оказались побитыми.
Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами.
После этого самые отчаянные горожане бросили машины и, перейдя завал, пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те, кто поспокойнее и помудрее, разворачивали машины обратно в город, вспомнив о поездах.
А некоторые, рассудительные, поворачивали машины назад в город, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно стали поглядывать на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно всю прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки.
Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты и ощетинились не внушающими надежды табличками. На узкий вокзальный перрон набилась многотысячная толпа народа. Там, где не было людей, – был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан, как утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах.
В глазах людей застыло отчаяние и стоическое смирение. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой.
К полудню выяснилось, что кассы были закрыты не просто так – поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс, доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и несчастным его пассажирам в конце концов пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд, никто не знал – транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были обесточены.
В два часа дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко-желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Ведом тепловоз был неизвестно кем, и, хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло – подсесть не смог никто.
Мигом выделившиеся из толпы активисты предложили сформировать собственный состав и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один – Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович наконец согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная.
Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с кучкой сочувствующих и любопытных. В депо их ждало сильнейшее разочарование – единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды, и пошел назад – нести унылую весть ждущим.
Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов – кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то, нагрузившись многокилограммовым скарбом, спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили в сторону покинутого дома.
К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже.
К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама – неизбежного спутника переезда.
После такого, казалось бы – масштабного, бегства город потерял всего девять с половиной процентов от изначального населения, то есть бежало меньше двух с половиной тысяч человек.
И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, да и то ограничились лишь самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись великим молчунам животного мира – рыбам.
В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту, по улицам возобновились гулянья. Брошенные вещи были собраны, мусор кое-как разметен, и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, ни об утреннем всегородском переезде.
Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка – здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая лампа. С телевизором было сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на улицу – совершать полуночный моцион и нагуливать впечатления.
Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом там лишились возможности готовить пищу, и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение – копия тревог их заречных собратьев. И потому именно из Верхнего города было большинство людей, навсегда покинувших поселение. Керосинки, примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам.
В двух городских типографиях недолго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора, и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенный керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру были готовы свежие выпуски обеих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвященного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит и призывала сохранять спокойствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58