Он никогда не считал нужным стесняться того, что разбогател, женившись на наследнице состояния. И уж во всяком случае не было нужды скрывать это от Форбса. В то же время приятно думать, что деньги заставляют такого человека, как Форбс, уделить ему толику драгоценного времени. Только бы не переоценить свои возможности.
– Так я заеду за вами в субботу с утра, около девяти.
– Э-э… в девять тридцать вас не затруднит, Моррис? Я, видите ли, не из ранних пташек.
– К вашим услугам.
Они распрощались. Но Моррису так нравилась болтать по телефону, на полной скорости несясь вперед – красноречивый символ выстраданного успеха, – что он не стал класть трубку и после гудка. Светловолосый англичанин приятной наружности продолжал говорить в пространство, что случалось с ним в последние дни все чаще.
– Pronto? – вопросил он бестрепетно. – Массимина, ты меня слышишь? По-моему, какие-то неполадки на линии. Ты слышишь меня, cara? милая (итал.)

Знаешь, ведь сегодня День поминовения.
Он живо представил себе, как Мими почти беззвучно соглашается тихим, полудетским голоском. Si, Morri, si.
На въезде в город туман неожиданно сгустился, облепив машину плотными хлопьями.
– Знаешь, я видел картину, на которой ты как живая. Да-да. Ты, конечно, не поверишь. – Он небрежно держал на отлете элегантную белую трубку, выжимая газ почти при нулевой видимости. Моррис знал цену риска: всякий раз, как удается улизнуть от опасности, – вырываешь у фортуны кусочек удачи. – Я читал одну книгу по истории искусства, и вдруг увидел тебя. Вот именно, на картине Фра Липпи La Vergine incoronata, «Венценосная Дева». Говорю тебе, вылитая ты. Сходство полнейшее. И представляешь, Мими, осознав, что художник написал твой портрет за пятьсот лет до того, как ты родилась, я вдруг решил, что ты, возможно, все еще жива. Быть может, ты как та Дева, что воплощается вновь и вновь, от одной incoronazione к другой…
Господи, что за чушь я несу, подумал Моррис. Он даже не подозревал, что способен на столь безумные выходки. И все же это и был один из тех редких моментов, что согревают душу и убеждают: в нем таится великий артистический талант. Моррис не уставал изумляться себе. Нет, никогда он не постареет и не покроется плесенью. Напротив, ум его становится все изощреннее.
Туман навалился на «мерседес», он точно вытягивал щупальца в попытке схватить машину.
– …ведь на самом деле я тебя вовсе не убивал – ну подумай, разве мог я это сделать, Мими?
Впереди, в каком-то полуметре, вдруг вспыхнуло розовое сияние задних фонарей. Моррис резко затормозил и судорожно переключил скорость. Этого оказалось мало; чтобы избежать столкновения, он круто вывернул руль влево и очутился в непроглядной серой мгле. Тут же на него метнулись фары. Встречный автобус занесло; лишь в самый последний момент Моррис чудом выскользнул из ловушки под яростный хор гудков.
Он поднял трубку, упавшую на сиденье.
– …и я подумал, Мими… я подумал… если бы ты подала мне какой-нибудь знак, если б откликнулась… Чтобы я знал, что ты жива и с тобой все порядке… это очень важно для меня. Любой знак, какой захочешь. Для меня главное понять – это ты, это действительно ты. И ты простила меня…
Моррис нахмурился. Самым ужасным в загробном привете от Мими было то, что Мадонна, ее двойник с ренессансного полотна, была беременна. Беременной была и Мими. И он уничтожил свое собственное дитя, плод их любви и, возможно, будущего спасителя человечества. Эта чудовищная истина временами завладевала его сознанием, тошнотворным комом перекрывала горло, отзывалась слабостью во всем теле. Но та же истина и утешала на свой лад, давая понять, что он отнюдь не изверг, – лишенный сердца. Опыт показывал, что такой порок встречается сплошь и рядом.
– Так ты это сделаешь, Мими? Дашь мне знак? Неважно какой, – лишь бы я понял.
И вновь ему померещился ее шепчущий голос. Si, Morri, si. Тот ласковый голос, которым – Массимина всегда говорила с ним. Уж она-то никогда не грешила дурацким имечком Мо, не зазывала влезть к ней «в норку», а тем более отдрючить до смерти. И вообразить такое невозможно. Секс был для нее чем-то особенным, вроде священного таинства. О, если б ему посчастливилось жениться на Мими, она бы не вела себя как законченная эгоистка и не отказалась родить ему ребенка. Моррис усмехнулся внезапной мысли. Да что ж я за кретин, подумал он. Обрюхатить Паолу против ее воли – вот как надо действовать! Дать ей цель в жизни, пока она окончательно не превратилась в расфуфыренную паразитку. Потом сама спасибо скажет. Разве не в том главная цель брака, как провозгласил чиновник в мэрии?
Из-за этих бессвязных мыслей настроение его неожиданно переменилось. Повинуясь одному из тех внезапных озарений, прислушиваться к которым он учился годами, Моррис свернул направо, на Вальпантену, вместо того, что ехать прямиком в цветочный магазин за венком, заказанным накануне. Скоростное шоссе уходило вверх, к холмам, где у семейства Тревизанов был виноградник.
Он вырвался из лап тумана сразу за деревней Квинто и, ласкаемый солнечным светом, быстро доехал до Греццаны. В неярких лучах зимнего солнца долина с вытянувшимися рядом – мелкими фабриками и вереницей неприметных домишек, многие из которых были отмечены печатью унылого английского вкуса, выглядела подурневшей красавицей. Это была явно не та Италия, к которой рвалась душа Морриса, когда он решил во что бы то ни стало породниться с одним из богатейших семейств Вероны. Этот вопрос ему как-то довелось основательно обсудить с Форбсом: порода вырождалась на глазах. Итальянцы по-прежнему любили красивые вещи и умели их делать, что имело для Морриса решающее значение: иного смысла бытия он и представить себе не мог. Но их уже больше не заботило, что эти труды уродуют древнюю землю; тяга к красоте приобрела сугубо материальный характер, скукожилась, обернувшись тягой к стилю в одежде и обстановке. Многие из нынешних итальянцев и понятия не имеют о собственном историческом наследии и великом искусстве. Какой позор, подумал Моррис – и свернул на гравийный проселок. Дорога, вильнув еще пару раз, наконец вывела его к трем длинным приземистым постройкам из шлакобетона, где созревали, разливались по бутылкам и хранились вина Тревизанов.
Он достал из бардачка пульт, и створки широких низких ворот со скрипом поехали в стороны. Новый сторожевой пес залился истошным лаем – как всегда при появлении Морриса, как и вообще все собаки, с которыми он когда-либо имел дело. Надо поговорить с Бобо, попытаться убедить его, что эта тварь только даром переводит жратву. Если кому приспичит сюда забраться, он начнет с того, что без лишних хлопот пристрелит скотину. Когда рабочие расходятся по домам, прислушиваться к выстрелам в этой фабричной глухомани некому. О таких вещах положено заботиться заранее.
А может, Бобо хочет таким манером отпугнуть кого-то, кто на дух не переносит собак? Его, Морриса, например. Ну нет, это уже паранойя. Он ведь теперь член семьи. А семья есть семья.
Он заглушил мотор. Огромный доберман или как его там – породами четвероногих тварей Моррис не интересовался – с рычанием прыгал вокруг машины. Зверь косил глазом на дверцу, подстерегая, когда человек попытается вылезти. Господи, вот вляпался… Такой неприятности Моррис не ожидал. Но он от своего не отступится, пусть тварь не надеется.
Снова включив зажигание, он подкатил по раскисшей глине к самым дверям конторы, помещавшейся в пристройке у торца одного из длинных бараков – разливочного цеха. Машину удалось остановить почти впритык, так что борт очутился в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от входа. Пока пес елозил, скулил и сопел, силясь протиснуться в узкую щель, Моррис опустил стекло в окошке, вставил ключ в дверь конторы и дважды повернул. Затем отъехал прочь и двинулся вокруг барака, держась почти вплотную к стенке – тупой скотине пришлось рысью припустить следом, виляя меж грузовиков и штабелей пустых бутылок. Достигнув последнего угла, Моррис рванул вперед: нескольких секунд хватило, чтобы с неподражаемой ловкостью затормозить у двери, выскочить из автомобиля и влететь в контору. Дверь с треском захлопнулась за спиной.
Пес был в ярости. Моррис – тоже. Он твердо решил при первой же возможности отравить эту тварь.

* * *

Глава вторая

В окрестностях Вероны располагаются три крупных винодельческих района: Вальполичелла на севере и западе, Соаве в двадцати километрах к востоку от города, а между ними – Вальпантена, тянущаяся на север сразу от восточных предместий. Вина первых двух марок всемирно известны и не нуждаются в рекламе. Моррис вспоминал, как папаша после смерти матери порой откупоривал бутылочку «Суэйва», потчуя какую-нибудь шлюху. Сам он осушил не один бокал «вальполичеллы» на стиляжьих вечеринках в Кембридже, но тогда не имел понятия, откуда берется благородный напиток. Если б семейка Тревизан догадалась обзавестись виноградником в одном из этих двух славных мест, ничто бы не помешало грандиозным планам Морриса завоевать рынок. Когда задумано нечто важное, особенно если речь о коммерческом проекте, все должно выполняться с безупречным вкусом и в высоком стиле.
Между тем «вальпантена» определенно шла низшим сортом. Получать сертификаты соответствия было все трудней из-за глинистых почв и низкого содержания сахара. Вино имело невыразительный вкус и слабый букет. Хуже того, само имя обрекало его оставаться дешевым пойлом. Потому объем продаж падал год от года: покупатели поразборчивее, поддаваясь ползучему снобизму, переходили на раскрученные марки, а упрямая деревенщина еще со времен Тэтчер допивалась до цирроза на свои жалкие ЕЭСовские субсидии, выделяемые специально для того, чтобы привязать крестьян к земле. В тысячах прокуренных сельских погребков мужланы глушили «вальпантену» за бесконечной игру в брисколу.
Моррис частенько задумывался: как могла бы повернуться судьба, если б он связался не с Массиминой Тревизан, а с одной из дочек семейства Болла? Наверное, стал бы уважаемым менеджером по экспорту в крупной винодельческой компании с отделениями по всему свету. И смог бы заняться финансированием скромных культурных проектов – разных там любительских театров, местных выставок этрусского искусства, приличных книжек и художественных фотостудий. А случись ему, скажем, преподавать английский в высших сферах в Милане (почему бы и нет, если образованность вполне позволяет?) Тогда бы он добрался до небес: там Берлускони, Аньелли, Ридзоли, несметные богатства и необъятная власть… Уж если Моррис не оплошал с мелочными и явно не расположенными к нему Тревизанами, то с какой стати у него должно было не получиться с бизнес-элитой высшей пробы? Он и сейчас на это способен, стоит только захотеть.
Но в том и была загвоздка. Еще ни разу без крайней необходимости – а порой и при необходимости тоже – он не вдавался в детали презренной реальности, – охотнее пускаясь в изящные умозаключения и экзистенциальные диалоги. Ум Морриса был необычайно плодотворен, но экзотические виньетки в нем перевешивали практическую основу. Он гордился своим даром воспарять над повседневностью, высказывать меткие суждения, но не умел планировать дальше, чем на день-другой вперед. Вот разве стал бы он путаться с Массиминой, если бы предвидел конец? Конечно, не стал бы. (Это ошеломляющее открытие Моррис совершил только что, буквально час назад.) Он был подобен сочинителю, вечно забывающему, куда должен повернуть его сюжет, или, если быть совсем уж точным, соглашателю, подбирающему там и сям убогие крохи жизни.
Не так ли вышло, к примеру, с женитьбой? Ситуация ясна – ни убавить, ни прибавить. Он сделал предложение Паоле наугад, точно так же как два года назад Массимина выбрала его (скорее, чем он ее). А сам Моррис тогда не нашел в себе сил собраться с духом и сыграть ва-банк; он не понимал своего истинного предназначения.
Во втором случае, конечно, имелись смягчающие обстоятельства – он, несомненно, поддался эйфории от сознания, что сумел с честью выдержать полицейское расследование по всей форме. Стоило Моррису выйти сухим из воды, как невероятное предложение сопровождать в Англию сестрицу Паолу показалось перстом судьбы. Впервые он забрался так высоко, да вдобавок еще упивался мучительной радостью оттого, что может остаться так близко – и телом, и душой – к месту своего грехопадения. Паола устроила себе долгий праздник, словно подчеркивая свое желание приподняться над унынием семейного траура, и Моррис искренне восторгался этим жестом, казалось полным благородного пафоса. В итоге же оказалось, что ее просто бросил дантист, много лет ходивший в женихах, и она решила избегать знакомых, пока не улягутся пересуды.
Но в тот день, когда они, сойдя с самолета, садились в машину (то была первая в жизни Морриса поездка на такси), приглашение Паолы поселиться в шикарной квартире в Ноттинг-Хилл, предоставленной в ее полное распоряжение друзьями семьи, выглядело всего лишь удобным случаем. Разумеется, Моррис еще не отошел от восторгов нувориша: в саквояже лежали еврооблигации на восемьсот миллионов лир. А перед тем было превосходное вино в самолете и отчетливое предвкушение новых сексуальных опытов, способных, пусть не без оттенка горечи, утешить его после побега с Мими. Так что Моррис не видел ни малейшей причины отказываться; его несло на гребне волны, и сделать ложный шаг казалось невозможным. А уж особенно удался тот вечер в Лондоне, когда сиволапый папочка прибыл в гости по его приглашению. Адрес говорил сам за себя; роскошь персидских ковров и гардин от Мэри Куонт даже безмозглый мистер Дакворт сподобился оценить по достоинству, пускай хотя бы в денежном выражении. Это был явный рывок наверх.
Паола, будучи дотошной от природы, быстро переняла стиль Морриса – тщательно отработанную суховатую отстраненность, которую она находила «жутко прикольной» и считала подлинно английским изыском, не замечая правды, часто причинявшей самому Моррису душевную боль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40