Да, говорила я хозяйке...– Ну, Эллин, что я могу натворить в Лондоне, если за мной будут присматривать Ричард и Люси?Проницательно взглянув на нее, Эллин ответила:– Даже если бы они были самыми лучшими из людей, то не смогли бы запретить вам делать то, что вы захотите. Вы можете послушаться только свою мать и меня.– Неужели ты думаешь, – воскликнула Аннунсиата, притворяясь оскорбленной, – что у меня самой не хватит здравого смысла, чтобы сохранить свою честь?Эллин покачала головой.– Нет, я не беспокоюсь о вашей чести, мисс. Когда речь идет о деле, вы ведете себе так же разумно, как и хозяйка.– Тогда о чем же? – рассерженно воскликнула девушка.– О том, что вы можете выйти замуж за протестанта, – проговорила Эллин, впервые признаваясь в своих страхах, и Аннунсиата звонко расхохоталась, бросившись обнимать няню. В это время открылась дверь, и в комнату вошла Руфь.– Рада видеть тебя в хорошем настроении, – заметила она. – Тебе понравилось платье? Повернись, дай мне посмотреть.Аннунсиата вновь закружилась на месте, смеясь, слегка приподнимая свои юбки, чтобы показать сапожки из мягкой кожи и отделанную кружевами нижнюю юбку. Смягчившись, Руфь с удовольствием смотрела на свою красавицу дочь – розовощекую, смеющуюся, с блестящими глазами и развевающимися локонами.– Ты прекрасно выглядишь, – заключила она. – А теперь пойдем ко мне в комнату, мне надо поговорить с тобой, – она круто повернулась и вышла, и Аннунсиата последовала за ней, поцеловав напоследок Эллин, которая только фыркнула и сразу набросилась на горничных:– А вы что застыли как вкопанные? Хетти, Мэгги, разве для вас больше нет работы? Вон то белье еще надо пометить.Комната Руфи была маленькой и сумрачной. Стены в ней покрывали гобелены, потемневшие от времени и дыма, окна в двухфутовых стенах были так малы, что пропускали совсем немного света. Над постелью свисал полог из багрового дамасского шелка, теряясь в темноте среди потолочных балок. Здесь не было камина, зимой комната на старинный манер обогревалась жаровнями; в большой нише у задней стены стояла статуя Святой Анны, матери Благословенной Девы, которая была покровительницей Руфи, а ваза перед статуей была всегда наполнена цветами, а зимой – листьями и засушенными ягодами. Ниша со статуей была единственным освещенным уголком комнаты.Заходя в комнату матери, Аннунсиата каждый раз притихала. Она смирно стояла, сложив руки, и наблюдала, как мать подходит к дальнему, низко нависающему над полом концу потолочной балки. Она была массивной и толстой – одна из главных балок крыши, примерно три фута в обхвате. В балке было вырезано несколько ниш для хранения мелких предметов, так как в комнате не было ни шкафа, ни полок. Сунув руку в одну из таких потайных ниш, Руфь вытащила шкатулку и поднесла ее поближе к окну. Наблюдая за ней, Аннунсиата впервые с болью в сердце отметила, Что ее мать уже не молода. Ее всегда худое лицо теперь казалось изможденным, морщинистым от непогоды и тягот жизни. Между бровей Руфи залегли крупные складки, а глаза наполнились усталостью. В копне огненно-рыжих волос, которую Руфь всегда укладывала короной вокруг головы, проглядывала седина, и при виде этого сердце Аннунсиаты невыносимо заныло. Она часто спорила с матерью и восставала против нее, но в этот момент внезапно поняла, насколько любит и уважает мать и как страшится потерять ее.Руфь повернулась к ней и внимательно оглядела, как будто видела дочь в первый раз, а Аннунсиата почувствовала странное смущение. Глаза матери были карими, но не темно-карими, как у Аннунсиаты, а светлыми, цвета меда; ресницы казались золотистыми. У нее красивые глаза, вдруг подумалось Аннунсиате. Почему Руфь не вышла замуж? Ведь кто-то должен был любить ее?– Я хочу, чтобы ты взяла это, – проговорила Руфь, протянула руку и положила в раскрытую ладонь Аннунсиаты золотой крест. Он был большим и тяжелым – такие кресты Аннунсиата видела на старинных портретах дам рода Тюдоров. Этот крест филигранной работы был усыпан темно-лиловыми аметистами, и на его концах находились грушевидные жемчужины.– Он очень старый, да? – спросила Аннунсиата.– Конечно. Наннета Морлэнд подарила его моей бабушке Джейн, когда та выходила замуж за моего деда. Я хранила этот крест в надежде на твое замужество, но решила отдать его тебе сейчас. Носи его, пусть он напоминает тебе о доме, обо мне, и обо всем, чему я пыталась научить тебя. Ты едешь туда, где тебе предстоит встретиться со множеством искушений – самых различных и соблазнительных. Не теряй здравого смысла, не забывай о своей вере, если тебя одолеют сомнения. Я хочу, чтобы ты не только вела себя, как подобает, но и была счастлива.Почувствовав, как слезы наворачиваются ей на глаза, Аннунсиата молча кивнула. Руфь с неожиданной добротой оглядела дочь.– Ты очень красива, моя девочка, ты знаешь это? – ласково произнесла она. – Запомни это как следует. Красота – дар Божий, но она еще и тяжелое бремя, и ответственность. Мужчины захотят завладеть твоей красотой. Не отдавай ее с легкостью, – Аннунсиата кивнула еще раз, глядя в глаза матери. Руфь продолжала более строгим тоном: – А теперь перейдем к практическим делам. У тебя есть дорожное платье, а остальную одежду ты должна сшить в Лондоне. Не стоит готовить ее здесь. Посоветуйся с Люси. Деньги, которые я посылаю с тобой, ты должна отдать Ричарду, как только приедешь к нему. Он будет выдавать тебе карманные деньги, платить за одежду и все, что тебе потребуется. Люси поможет тебе найти горничную – ни одна из наших не годится. Хетти и Мэг поедут с тобой, и ты отошлешь их назад вместе с другими слугами, как только окажешься в Лондоне. Ричард позаботится о твоей лошади.– Да, мама, – сказала Аннунсиата.– Ричард и Люси отвечают за тебя, поэтому слушайся их, делай все, что они скажут.– Да, мама.– Не забывай о вере: молись утром и вечером, читай молитвенник, принимай причастие. Живи так, как будто каждый день – твой последний день на земле.– Да, мама.– Носи этот крест и помни, что я говорила тебе. Пиши мне как можно чаще.– Да, мама, я буду писать. Мне будет скучно без тебя, – девушке хотелось обнять мать, но Руфь держалась так строго и холодно, что это было невозможно.– Думаю, ты будешь умницей, – заключила Руфь, окидывая дочь странным взглядом. – Я горжусь тобой, Аннунсиата, – не знаю, говорила ли я тебе когда-нибудь об этом. И ты будь горда собой. Ты знаешь, почему я посылаю тебя в Лондон.– Найти мужа, – смело ответила Аннунсиата. Руфь не улыбнулась, просто кивнула в подтверждение.– Ты красива, и можешь стать очень богатой. Ты должна возвыситься в мире, а для этого тебе необходимо найти мужа. Женщины-одиночки нашего круга не пользуются уважением. В Лондоне ты найдешь себе более подходящую пару, чем здесь. Выбирай осмотрительно, и я поддержу твой выбор.– Спасибо, мама, – прошептала Аннунсиата. Руфь возложила на ее плечи тяжкую задачу – найти хозяина для Шоуза. Неужели Руфь устала управлять поместьем в одиночку, удивилась она. Девушка умоляюще посмотрела на мать.– Кто был моим отцом? – внезапно спросила она. Всю напряженную минуту она думала, что Руфь скажет ей правду, но та ограничилась коротким ответом:– Он был джентльменом – это все, что тебе надо знать.
Эдуард сидел в гостиной ректора церкви Святого Стефана, в Уиндикирке, просматривая свои записи о разговоре со Скривеном, церковным старостой. Работа приносила ему сознание удовлетворенности собой. Снаружи ярко светило сентябрьское солнце, озаряя серые камни церкви и листья громадных конских каштанов, уже начинающих желтеть. Внутри, в гостиной, все было мирно и спокойно. Эдуард расположился в лучшем кресле, какое только нашлось в доме, недавно вновь обитом красным бархатом. Кроме того, ему отвели лучшую спальню, в которой он сладко выспался на тончайших льняных простынях. Приятные ощущения у Эдуарда вызывал один из лучших говяжьих пудингов, какие ему доводилось пробовать, уютно устроившийся в желудке, залитый пинтой отличного рейнского вина, которое было подано к обеду у ректора. В чистой конюшне Байярд смаковал овес и душистое клеверное сено.Эдуард счастливо вздохнул. Жизнь комиссара по делам благотворительности казалась ему сущим раем. Он оправил свой бархатный камзол и завернул кружево рукава, чтобы не запачкать его чернилами, прежде чем начал писать. Он был хорошо одетым, сытым, отдохнувшим и уважаемым и выполнял работу, достойную его, которая, как свято верил Эдуард, вскоре должна была принести ему вознаграждение.– Итак, мастер Скривен, расскажите мне о «хлебных деньгах» Льюиса.– Сэр, Льюису принадлежал этот парк, – начал Скривен тихим, размеренным голосом. Церковный староста считался важной персоной в приходе, и Скривен ревностно выполнял свои обязанности. Едва услышав, что в Уиндикирк должен приехать комиссар, Скривен бросился встречать его, и Эдуард еще не успел спешиться, как Скривен уже стоял неподалеку, готовый сообщить о делах благотворительности в его приходе.– Вон тот парк? Где стоит большой дом?– Верно, сэр. Умирая, Льюис оставил завещание, по которому два фунта, двенадцать шиллингов и шесть пенсов ежегодно выделяются на хлеб для бедняков.– Когда это было? Когда он умер?– Минутку, дайте мне вспомнить... ректор помнит лучше меня, но это было еще при старом короле. В день Святого Михаила будет уже тридцать лет, как я служу церковным старостой, а до меня старостой был старый Бен Хоскинс – хлеб на деньги Льюиса стал раздавать еще он.– Отлично. Продолжаем. Откуда берутся эти деньги?– Мастеру Льюису принадлежал доход с двух участков площадью семь акров, расположенных у дороги на Шерборн. Его дочь продала эти участки Уиллу Мастерману вместе с другими землями двадцать лет назад.– И этот Мастерман регулярно выплачивает деньги?– Конечно, сэр, в начале каждой четверти года, без задержек. Я прихожу к нему домой, и он передает мне деньги, а я иду прямо сюда и отдаю их ректору. Ректор хранит деньги, и каждое воскресенье дает мне шиллинг, и мы вместе с Томом – Томом Смитом, вторым старостой – покупаем булки ценой в один пенни, а после утренней службы раздаем их семьям бедняков, которым мы сочтем нужным дать их, сэр.– Сколько булок приходится на человека?– Одна, сэр, иногда две – по-всякому бывает. Миссис Клегторп мы иногда даем две булки, потому что у нее много детей, но никогда не приходится больше двух булок на семью.– И вы решаете, какие семьи получат хлеб?– Да, сэр, решаем я и Том. Видите ли, мы здесь всех знаем.– Понимаю. Но позвольте, по шиллингу каждое воскресенье, пятьдесят две недели в году – получается два фунта и двенадцать шиллингов. А что вы делаете с оставшимися шестью пенсами?– Ректор оставляет их, сэр, потому что каждый второй год бывает одно лишнее воскресенье, ведь не во всех месяцах по четыре недели. Поэтому двенадцать пенсов...– Довольно, довольно, – прервал его Эдуард, делая пометку. – Это единственная благотворительность в вашей церкви?– Нет, сэр, еще после воскресной службы мы раздаем пособие, выделенное ректором, пособие Пэрси, пособие вдовам... – с жаром начал Скривен.– Расскажите мне о пособии ректора, – попросил Эдуард, придвигая к себе чистый лист бумаги.Когда солнце начало клониться к западу, и Скривен ушел домой ужинать, а грачи с криками расселись на высоких вязах церковного двора, Эдуард прошел в конюшню, оседлал Байярда и выехал на прогулку в поля. Здесь было мало земель, граничащих с Йоркширом, хотя дальше на юг их становилось все больше; выехав на дорогу, ведущую к Уизерби, Эдуард очутился на открытом просторе полузаболоченной равнины, где ничто не могло помешать его бешеной скачке до самого, как казалось ему, конца света. Байярд, беспокойный после долгого отдыха, яростно закусил удила, и, улыбаясь, Эдуард отпустил поводья, пришпорив коня. Байярд с ходу перешел в галоп. Воздух был свежим и пахнущим травами, теплый ветер шевелил волосы Эдуарда, и он почувствовал прилив ликования.Он доехал до Уизерби, где находился постоялый двор «Белая роза», славящийся своим элем. Эдуард привязал коня во дворе, заказал кварту лучшего эля, отказался от предложенного ужина и немного поговорил с владельцем постоялого двора, который уже слышал о приезде комиссара и выразил надежду, что тот остановится в «Белой розе», пока будет разбираться с делами благотворительности в Уизерби. Вдохнув аромат отвергнутого им ужина и уловив любопытный взгляд старшей дочери владельца, Эдуард пообещал остановиться здесь, а потом вскочил на Байярда и помчался в Уиндикирк, поднимая клубы золотистой пыли.Подъехав к долгу ректора, он увидел служанку Мэри, стоящую у ворот сада. Она смотрела на дорогу, очевидно, дожидаясь Эдуарда.– О, сэр, где вы были? Ректор беспокоился о вас. Никто не знал, куда вы направились. У вас гость, он ждет уже больше часа.– Гость? – удивился Эдуард, прикидывая, кто бы это мог быть. Вероятно, какой-нибудь местный землевладелец приехал рассказать ему об арендной плате. Конечно, он выбрал странное время для визита, но поскольку дом ректора славился великолепной кухней, то гость, угадавший к ужину, мог надеяться, что его пригласят остаться перекусить. – А Джон здесь, Мэри?– Нет, сэр, он пошел пригнать коров.– Тогда я сам отведу Байярда и сразу же вернусь. Ужин готов?– Ждет вас, сэр.– Я всего на четверть часа.Он провел Байярда к конюшне, на ходу ослабляя подпругу. Большеголовый, крупный гнедой жеребец ректора оглянулся через плечо, когда они проходили мимо его денника. Вдруг Байярд остановился и принюхался, повернув голову к задней части конюшни, и еще одна лошадь тихо заржала, приветствуя его. Конечно, это была лошадь приезжего. Эдуард расседлал Байярда, снял с него уздечку, потрепал по шее и вышел. Он уже собирался повесить сбрую на место и уйти, но неожиданно остановился и направился к дальнему концу конюшни. Огромный, сильный гнедой жеребец повернул голову и оглядел его. Это был красивый конь, похожий на Байярда, разве что лучше сложенный.– Рыжий Лис! – позвал наугад Эдуард. При звуке его голоса жеребец насторожил уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51