— предложил один из рыцарей. Стихотворцы по-прежнему стояли в дверях и с опаской наблюдали за происходящим, еще не веря в свое спасение.
— Да вы проходите, садитесь, — заметив их нерешительность, предложил Флориан. — Места за столом хватит на всех.
Поэты один за другим несмело подошли к столу, но сесть не решались, хотя рыцари и подвинулись на деревянных скамейках.
— Да погодите вы, поэты ж еще не оправились после всего, — пришел на помощь Грендель. — Давайте лучше я!
— Просим, просим! — радостно загалдели рыцари.
— Что ж, сделайте одолжение, — присоединился к ним и сам Флориан, давно знакомый с творческими наклонностями Гренделя.
Бывший оборотень встал у стены, скрестив на груди руки, немного помолчал, как бы входя в соответствующее настроение, и заговорил торжественным протяжным голосом:
— Вдаль поплыла по реке быстрокрылая лодка,
И плыл в ней рыцарь Альфред со своей Береникой.
Меж берегов крутых и берегов покатых
Три дни и три ночи плыла их быстрая лодка…
«A, это ж продолжение той баллады, что он читал нам с Беовульфом на берегу ручья, — сообразил Василий. — В тот раз она помогла нам выйти на верный путь. Что-то будет теперь?..»
Грендель продолжал, все более упиваясь стихами:
— Но не дремали его враги, что отдать не хотели
Прекрасную Беренику возлюбленному ее Альфреду,
И снарядили тотчас же за ними погоню,
Двенадцать гребцов засадивши за длинные весла,
Да столько же лучников самых-пресамых метких.
И вот полетела стрела, молнии черной подобна,
И насмерть сразила она прекрасную Беренику,
И упала она на дно лодки, сказав напоследок Альфреду:
«Милый, возлюбленный мой, прости меня, умираю,
Но знай — одного лишь тебя в жизни своей недолгой
Я возлюбила, любовь же и смерти сильнее».
И умерла. И, возрыдавши первый раз в жизни,
Молвил Альфред: «O, возлюбленная Береника,
Ты мне одна была счастьем и радостью в жизни,
A без тебя, о бесценная, и жизнь мне не в радость!»
И вот извлекши стрелу из груди любимой,
Поцеловал он скорбно ее хладеющие ланиты,
И в грудь свою гордо вонзил…
Голос чтеца прервался — слезы душили его. Рыцари давно уж горько рыдали, и даже водяной украдкой промокал скупую болотную слезу. Дубову же казалось, что он угодил на какое-то сборище безумцев. Нечто похожее Василий Николаевич испытал несколько лет назад, когда инспектор Лиственицын пригласил его к себе на день рождения. И в самый разгар застолья хозяин вспомнил, что пора включать телевизор и смотреть очередную серию «Просто Марии». Как раз в этой серии в Мехико пришла горестная весть о безвременной кончине одной из героинь фильма, юной Лауры. Сия весть как по эстафете передавалась персонажами сериала из дома в дом и всюду встречала потоки слез и причитаний. Дубова же изумило то, что куда больше слез и причитаний эти душераздирающие сцены вызвали у самого Лиственицына и его гостей таких же, как и сам именинник, работников угрозыска, много раз глядевших смерти в лицо. Правда, когда выяснилось, что Лаура жива, и эта радостная весть стала по цепочке распространяться среди мексиканских донов и доний, то не меньше слез радости и облегчения пролилось из очей Лиственицына и его гостей. Василий был рад уже и тому, что день рождения инспектора не оказался окончательно омрачен безвременной смертью юной невинной девушки.
Когда Дубов вкратце поделился своими раздумиями с Покровским, тот подхватил его мысль с полуслова:
— Вы совершенно правы, Василий Николаич. Такого рода искусство вконец испортило вкусы простого народа в лице доблестных рыцарей и славных работников милиции. Но лучше уж «Просто Мария», стихи Евтушенко и помпезные фильмы Никиты Михалкова, чем книги господ Шитовых-Незнанских-Марининых и низкопробная кино-«мочиловка».
— Ну, я бы, наверное, не ставил на одну доску «Просто Марию» и Михалкова, — ответил Василий, — но ваша мысль мне понятна: главное — чтобы искусство, пусть и непритязательное, пробуждало в людях светлые чувства доброты и сострадания к ближнему, а не потрафляло низменным, зачастую скрытым инстинктам. A кстати, господин Иван-царевич, отчего бы вам не приобщить наших слушателей к чему-то более художественному?
— A почему бы и нет? — весело откликнулся Покровский и, когда улеглись бурные эмоции, вызванные балладой Гренделя, сам вышел на его место: Господа, позвольте и мне усладить ваш слух своими виршами.
— Просим, просим! — загалдели рыцари. Поэт начал чтение:
— Дом, нарисованный на листке,
Избушка в лесной глуши
Воздушный замок на зыбком песке,
Приют для моей души.
A после сумерек стало темно,
И звезды в небе зажглись.
Мой светлый замок исчез давно,
A душа унеслася ввысь…
Вдохновенный поддержкой публики, Иван Покровский хотел было прочесть что-то еще, но его отозвал в сторону Василий:
— Думаю, нам действительно пора. Поэтов пока что оставим под защитой рыцарей, а мы должны вернуться в замок Беовульфа.
— Что за спешка? — недовольно спросил Грендель. Он еще находился в состоянии некоторого головокружения от успеха и тоже готов был продолжить поэтические чтения.
— Да-да, побудем еще немного, — поддержал Иван. — Думаю, мы это заслужили.
— Нам нужно поторопить рыцарей, — напомнил боярин Василий. — Не забудьте, что в королевском замке ваша подруга княжна Марфа.
— Ах, ну конечно же! — вернулся на грешную землю Покровский. — Чего мы тут медлим!
Покинули они корчму по-английски, не прощаясь, лишь Василий успел что-то шепнуть лешему и водяному. К счастью, Флориан со товарищи их исчезновения даже не заметили, так как на место Гренделя и Покровского заступила мадам Сафо, чьи пышные формы даже в лохмотьях вызвали у рыцарей бурю восторга. Впрочем, равно как и ее гениальные стихи:
— Ты в своем гробу лежишь печальный,
Я тебя оттуда воскрешу,
Посмотри на мой наряд венчальный,
Не грусти, любимый мой, прошу…
Когда боярин Василий и его спутники покинули корчму, уже почти совсем стемнело. Не успели они отойти и на десяток шагов, как неподалеку послышались какие-то голоса:
— A бутылку-то прихватил?.. Раз уж все летит к черту, так хоть нажремся напоследок!.. Да быстрее, трубы горят!..
— Наемники! — шепнул Василий, и все трое, свернув с дороги, спрятались среди кочек. Впрочем, наемники скорее всего и не обратили бы на них внимания, если бы те просто посторонились.
— Там же поэты! — в ужасе сообразил Грендель, когда наемники ввалились в корчму, привычно высадив дверь. — Мы должны придти им на помощь!
— Не спешите, — остановил его Дубов. И действительно, не прошло и минуты, как из дверного проема один за другим вылетели несколько наемников. Последним приземлился их командир Мстислав.
— Мягкая посадка, — вполголоса прокомментировал боярин Василий.
Тем временем наемники медленно поднялись и, хромая, поплелись прочь. При этом они столь мерзко сквернословили, что Василию хотелось заткнуть уши. Когда мимо, припадая на обе ноги, проковылял Мстислав, то Дубов в тусклом свете ущербной луны явственно увидел у него на заднице огромный отпечаток рыцарского сапога.
Вскоре наемничья брань растворилась в болотных миазмах, а из непритворенной двери доносились вдохновенные вирши сменившего госпожу Сафо поэта Ал-Каши:
— Когда в моей душе темным-темно,
Я сразу вспоминаю про вино.
Немного выпью — на душе светлеет,
A много пить, увы, мне не дано.

* * *
На столе в комнате князя Длиннорукого красовался кувшин с вином и кое-какая закуска. Князь то и дело подливал себе еще вина, в отличие от Петровича, который после недавнего падения под стол чувствовал себя не совсем здорово. Бывший Грозный Атаман сидел напротив Длиннорукого, осоловело глядя перед собой и тупо слушая княжьи речи.
Однако на сей раз Длиннорукий с каждой выпитой кружкой становился не веселее и развязнее, как обычно, а наоборот — все мрачнее и злее.
— Придурки, — бранил он руководство Белой Пущи, — затеяли всю эту заварушку, а сами в кусты. A мы тут, как болваны, за все отдувайся! Князь отпил пол кружки, с хрустом закусил луковицей. — Того и гляди сюда заявятся рыцари, и помощи ждать неоткуда!
— A что, бить будут? — забеспокоился Петрович.
— Еще как будут, — подтвердил Длиннорукий. — Долго и больно!
— Что же делать? — еще больше заволновался Соловей.
— Бежать! — выдохнул князь. Он попытался подлить себе еще вина, но трясущиеся пальцы плохо слушались. Кое-как наполнив кружку, он влил ее себе в глотку и, не глядя, отправил следом ломоть хлеба. — Этот глупец Виктор пускай как себе знает, а я не хочу, чтобы мне башку рубили!
— Ну так побегли теперь же! — азартно зашептал Петрович. — Покаместь этот противный кот меня совсем не загрыз. Ночь, темно, никто не увидит. A к утру будем уже далеко-далеко…
— Рано, — отрицательно покачал головой князь. — Ежели, к слову говоря, на наших наемничков наскочим, то тогда нам точно конец. Надобно малость выждать. A вот когда все разбегаться начнут, вот тогда и рванем. В таких делах нужны разум и выдержка.
— Бить будут, — угрюмо повторил Петрович.
— К тому же пустыми бежать глупо, — продолжал князь. Он тяжело встал из-за стола и, изрядно покачиваясь, подошел к кровати и извлек из-под покрывала узелок.
— Чего это? — удивился Петрович.
— Гляди! — Князь развязал сверток, и в тусклом свете оплывшей свечки что-то блеснуло. — Всякий день по золотой ложке с обеда утаскивал, гордо сообщил бывший градоначальник. — A коли удавалось, то и по две.
— Правильно, — пробурчал Петрович, — деревянными обойдутся, не баре. A золотые раздадим бедствующему трудовому люду!
Последнее замечание князя даже развеселило:
— Ха-ха, так и сделаем. — Длиннорукий налил себе еще пол кружки. — Ну ладно, это уже последняя — и на боковую. Завтра нам с тобой предстоят большие дела.
Князь бережно завязал узелок и сунул его под покрывало.
* * *
Воевода Cелифан задержался у себя в военном приказе, а когда он уже собирался отправиться на покой, дверь отворилась и вошел собственной персоной барон Альберт. Такое случалось крайне редко и означало, что престолоблюститель хочет сообщить что-то очень важное.
Альберт помахал перед носом воеводы какими-то бумажками:
— Здесь последние донесения из Новой Ютландии. Ну, от князя Длиннорукого и еще кое от кого.
— Ну и что же там новенького? — с любопытством уставился воевода на барона.
— Вообще-то хорошего немного, — признался Альберт. — Король Александр будто бы собирает рыцарей и вот-вот двинет их на свой замок.
— Говорил же я, что надобно что-то делать! — вскочил воевода, как ошпаренный. — Если мы поднимем наши дружины, то еще успеем…
— Не надо, — с досадой остановил его барон. — Меня во всем этом деле волнует лишь одно — успеет ли Анна Сергеевна уничтожить самозванку. Думаю, хоть на это у нее ума достанет…
— A как же Виктор? — не мог успокоиться воевода. — A князь Длиннорукий, а наши наемники?
Барон с хитрой ухмылочкой приложил палец ко рту:
— Что еще за «наши наемники»? Ежели покойный князь Григорий и имел с ними какие дела, то нам с тобой сие неведомо. Виктор? Сумеет убежать — его счастье.
— A коли нет?!
— Ну, значит, его посадят в темницу, — сладко зевнул барон. — Или голову отрубят. A князь Длиннорукий так и вовсе заядлый заговорщик-неудачник. Ежели что, выдадим его Царь-Городу — он там тоже здорово накудесил, царь Дормидонт нам токмо благодарен будет.
— Ну, как знаешь, — неодобрительно покачал головой Cелифан. — Одно тебе скажу — покойник князь Григорий такого позора не допустил бы.
— A где ты видишь позор?! — деланно возмутился Альберт. — Какие-то лиходеи захватили власть в королевстве Новая Ютландия, а теперь законный правитель и его верные рыцари восстанавливают законный порядок. A когда Александр вернется к себе в замок, мы его еще и поздравим!
— Как бы он не послал нас вместе с нашими поздравлениями…
— A куда он денется? Рыцари пускай себе радуются, что победили супостатов, а Александр по-прежнему будет выполнять нашу волю, как раньше выполнял волю Григория. Конечно, поводок придется малость удлинить, ну да это уже мелочи! — И барон вышел из военного приказа, оставив воеводу в самых мрачных чувствах.
* * *
Каширский и Анна Сергеевна, вооружившись масляными фонарями, медленно брели вдоль длинного ряда винных бочек, причем Каширский проводил ладонью вдоль каждой бочки, надеясь экстрасенсорно обнаружить внутри одной из них наличие благородных металлов. Анна Сергеевна, не очень-то верившая ни в сверхъестественные способности своего сообщника, ни в королевскую казну, якобы спрятанную в подвале, только презрительно фыркала и морщилась.
A Каширский радостно вещал:
— Я чувствую, что мы приближаемся к цели. Я ощущаю, как мельчайшие корпускулы золота проникают сквозь непрочную оболочку и достигают моего сознания! Все ближе, ближе… вот здесь! — Каширский ткнул пальцем в одну из бочек.
— Шарлатанство! — проворчала Анна Сергеевна. Каширский с оскорбленным видом раскачал бочку, и из нее вместо переливающейся жидкости заслышался гулкий звук перекатывающихся твердых предметов.
— Вот вам и шарлатанство! — победоносно заключил Каширский.
— Все равно шарлатанство, — упрямо повторила Глухарева.
— Не верите вы в науку, Анна Сергеевна, — вздохнул Каширский и стал исследовать бочку на предмет того, как бы ее легче открыть. Но не успел он положить бочку набок, как крышка сама отвалилась и на сырой пол высыпались несметные сокровища: старая одежда, кое-какая незатейливая посуда и связка пожелтевших рукописей.
— Это и есть ваша королевская казна? — с неописуемым сарказмом спросила Глухарева.
— Нет, это еще не казна, но все говорит, что мы на верном пути, — с важностью ответил Каширский. — Уверен, что в этих бумагах содержатся бесценные сведения о том, где хранятся наши сокровища. — Не обращая внимания на издевательское похмыкивание Анны Сергеевны, Каширский неспеша распаковал сверток.
— Ну, что у вас там? — проворчала Глухарева. — Скорее бы убраться из этого вонючего подвала!
— Сейчас, сейчас… — Каширский поднес к свету один из листков рукописи и зачитал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30