Теперь-то уж Гена не будет улыбаться так снисходительно.
Но только лещ на долю секунды задержал на себе его внимание. Гена молча сел в ботичок – подобие лодки, выдолбленной из бревна, – и быстро оказался на середине озера. Издали нам было видно, как он занимается там некими упражнениями, связанными с размахиванием рук. Приглядевшись, мы догадались, что он то и дело опускает на глубину и вытягивает обратно леску. Поработав таким образом минут тридцать, Гена вернулся. Дно ботичка сплошь было покрыто рыбой. Тогда мы поняли, что такое Кщара.
Едва начал брезжить рассвет, а мы уже проснулись и вышли на улицу. Все было серое: затуманенный лес, озеро, небо. В одном месте, в просвете между соснами, к серому небу была приклеена небольшая малиновая бумажка зари. День обещал быть дождливым и ветреным. Мы наскоро искупались в Кщаре, выпили по крынке припасенного нам лесничихой молока, взяли рюкзаки и ушли в бор.
Не знаю, чего больше было в этом лесу: деревьев или грибов. Остановившись на тропинке, мы медленно поворачивались вокруг себя. Пока поворачивались, успевали заметить и насчитать на проглядываемом участке леса пятнадцать – двадцать отличных белых грибов. Мы даже затеяли игру, кто больше заметит грибов, не сходя с места. Если бы их собирать, то около тропы (по десять шагов от нее вправо и влево) мы набрали бы, пока шли до Вязников, несколько пудов грибов.
Но грибы нам надоели, и мы стали приглядываться к ягодам. Этого добра было еще больше. Мы ложились на мягкую лесную подстилку и сосредоточенно выедали пространство вокруг себя. Руки наши (мы ели ягоды горстями) вскоре почернели, как, впрочем, и губы, и зубы, и щеки. Сколько же добра пропадет для людей в одном только этом бору! Десятки тонн можно было бы заготовить здесь и грибов, и черники, и брусники. Много ли выберут ребятишки да бабы из окрестных деревень, хоть они и таскают из лесу огромные кузова, полные черники!
Здесь помогли бы только организованные заготовки. Может быть, в такие леса, как Ярополчский бор, в урожайные годы нужно вывозить пионеров, может быть, устраивать комсомольские воскресники.
Что касается нас, то нам было бы жалко уходить от всего этого изобилия, если бы мы не пресытились на год вперед.
К вечеру бор стал редеть, пошли лиственные деревья, и вскоре перед нами открылась клязьминская пойма и контуры Вязников на дальнем крутом берегу, обращенном к нам.
Мы закричали «ура», потому что появление на горизонте Вязников означало для нас конец нашим странствиям, может быть бледно, но зато добросовестно описанным в этой книге.
Конечно, во время путешествия, когда ежечасно зовет, манит не пройденная еще даль, трудно уйти в обстоятельную и подчас тоже зовущую глубину. Тут уж что-нибудь одно: либо путешествовать, то есть идти дальше, в другую деревню, либо оставаться в этой и обстоятельно, в подробности изучать.
Описание, к примеру, Суздаля и прилегающих к нему земель заняло несколько страниц. А между тем о городе, конечно же, можно было бы написать целую книгу. О колхозе в селе Омутском, бурно, неудержимо рванувшемся в рост, тоже можно написать книгу. Мало того, если идти в еще большую глубину, то ведь любая колхозная или городская семья, отдельный человек даже может толкнуть на написание рассказа, повести, а то и романа.
Грустно было уезжать с родной земли, которую за сорок дней пути мы полюбили еще больше.
Древние славяне, уходя из отцовских краев, срывали в реке одолень-траву и кусочек ее корневища хранили во время странствия.
Думается мне, что не столько они наделяли ее суеверными свойствами, сколько была она для них кусочком родной земли, олицетворением родины и неистребимой любви к ней. А что поможет лучше и надежнее в любом трудном деле, чем эта любовь?!
И нам предстоят иные пути-дороги, новые нелегкие маршруты, которым нет конца.
А если так и если не просто трава, а любовь к Родине, то не сказать ли и нам вслед за древним пращуром, поставившим себя перед трудностью незнакомых дорог:
«Одолень-трава, одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили, отгони ты чародея, ябедника.
Одолень-трава, одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке…»

1956–1957

Владимир Алексеевич Солоухин

Я шел по родной земле, я шел по своей тропе…
(вступительная статья к собранию сочинений)

Подробной биографии здесь не будет, хотя жанр предисловия сам по себе и требует некоторых биографических данных, и, ежели предисловие писал бы другой человек, они, естественно, были бы. Ну так вот основные данные. Родился в 1924 году в июне, в селе Алепине в сорока верстах от Владимира, на берегу маленькой речки Ворщи, в крестьянской и, как бы написали чуть раньше, патриархальной семье. Деревенское детство, начальная школа в родном Алепине (сто четырнадцать ребятишек из десятка окрестных деревенек), семилетка в соседнем селе Черкутине, затем Владимирский механический техникум (бывшее Мальцевское училище) и диплом технолога по инструментальному производству.
Никто не знает, почему из ста четырнадцати сверстников и сверстниц в начальной школе одного обуяла страсть сочинять стихи.
Из дополнительных, вспомогательных обстоятельств надо отметить два. Моя мать, Степанида Ивановна, знала наизусть довольно много стихов Некрасова, Сурикова, А. К. Толстого. Возможно, все это было в пределах школьной хрестоматии ее собственного детства (а она родилась в 1883 году), но все же «Не ветер бушует над бором…», «Поздняя осень, грачи улетели…», «Влас», «Где гнутся над омутом лозы…», «Колокольчики мои – цветики степные…», «Вечер был, сверкали звезды…», «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» и многое другое в том же роде было мной схвачено и запомнено наизусть с материнского голоса в четырехлетнем возрасте.
К четырехлетнему же возрасту (если не раньше) относится и другое похожее обстоятельство. Моя старшая сестра Екатерина (по-домашнему, нашему, Катюша) повредила тогда позвоночник, упав с лошади, и, будучи целую зиму малоподвижной, много занималась со мной, читая вслух. А книги ее были – большие с картинками однотомники Пушкина и Лермонтова. Тамара, лежащая в гробу (врубелевская, надо полагать), и ангел, летящий по небу полуночи были первыми отпечатками на детской душе. Так что когда в школе пришлось учить по требованию тогдашней школьной программы стихи, то приоритета они не имели. Я был уже, как сказали бы ученые люди, – иммунен. Оспа была привита.
В два последние предвоенные года (1939–1940) во Владимирской газете «Призыв» появилось несколько стихотворений студента механического техникума, но, к счастью, в моих бумагах они не сохранились, а достать газеты того времени теперь не просто.
Дальнейшая судьба молодого человека сложилась так, что он с 1942 года (сразу же после окончания техникума) стал жить в Москве (служил в воинской части) и в 1945 году забрел на занятия самого большого и интересного тогда Литературного объединения. Проводящими занятия там можно было видеть Луговского, Тихонова, Сельвинского, Антокольского, Щипачева, Коваленкова, а участвующими в занятиях Луконина, Межирова, Гудзенко, Михаила Львова, Юлию Друнину, Недогонова, Наровчатова, Павла Шубина, ну и более молодую поросль.
Удивительно не то, что я чему-то научился на занятиях этого Литобъединения, что-то узнал там и понял, – удивительна та быстрота, с которой произошли психологические и прочие перемены. От стихов, о которых мне теперь как-то не хотелось бы и вспоминать, за несколько недель я проскочил путь к стихам, которые мечтал бы написать теперь; приблизившись к шестидесятилетнему возрасту, приходится признаться, что в юности поэту как бы шутя, как бы сами собой удаются такие вещи, достичь которых он стремится потом всю жизнь, обогащаясь знаниями и накапливая опыт. Обращаясь к самой ранней лирике, я вижу, что, конечно, тогда я не смог бы написать «Венок сонетов», как и многие более поздние стихи (скажем, «Лозунги Жанны д'Арк»), но зато никогда и не возвратить уже той печати непосредственности (пусть граничащей с наивностью), которая лежит на первых стихотворениях и которая, может быть, дороже в поэзии благоприобретенного опыта и умения.
Но в целом стихи – самое радостное и дорогое, что было и есть у меня в жизни, поэтому они и поставлены в начале этого издания. Что касается расположения их по разделам, то в этом тоже есть свой смысл и своя закономерность. В первый раздел мне захотелось включить стихи того далекого для меня времени, когда я впервые почувствовал их как свою профессию от Литературного объединения 1945 года до окончания Литературного института в 1951 году.
«Дождь в степи» – фактически мое первое стихотворение, опубликованное в «центральной» печати в июне 1946 года. С этим стихотворением я поступал в Литературный институт, оно было моим первым публичным выступлением на большом вечере поэзии в Центральном Доме литераторов в 1947 году. «Дождь в степи» – называлась моя первая стихотворная книжица в 1953 году. Это мой дебют и мое, так сказать, крещение. Поэтому стихотворение «Дождь в степи» открывает четырехтомник. «Как выпить солнце» – особый раздел не только в этом издании, но и в биографии поэта. В 1960 году неожиданно написались четыре стихотворения («Яблоко», «Не прячьтесь от дождя», «Как выпить солнце», «Полеты»), которые и положили начало этому разделу, а в жизни – целой особенной полосе. Так называемый «верлибр», или, по-русски говоря, свободный стих, когда отказываются от стихотворного размера, от рифмы, от строфы и вообще от всех признаков привычного традиционного стихосложения. Но ведь стихи есть высшая форма организации человеческой речи. Может ли дезорганизованная речь претендовать на звание поэзии? Дело в том, что до определенной степени речь в свободном стихе вовсе не дезорганизована. Отсутствие привычных атрибутов восполняется иными средствами: интонацией, внутренними конструкциями поэтической фразы, ритмичными повторами, наконец, смыслом, заключенным в своеобразные, но четкие формулы.
Не надо представлять себе дело так, что поэт писал, писал «нормальные» стихи, а потом решил с понедельника писать по-новому. Видимо, какая-то внутренняя логика привела к этому. Стало казаться необходимым и естественным то, что еще вчера могло казаться искусственным и вообще невозможным.
Правда, путь свободного стиха полон соблазнов и, в случае, если изменит чувство меры или при желании злоупотребить, чреват самыми тяжелыми последствиями. Но в пределах разумного свободный стих не только допустим, но и интересен новыми возможностями и новой степенью выразительности. Так или иначе, дань была отдана.
При возвращении на «стезю» амплитуда колебания потребовала своей жертвы, я бы даже сказал, искупления в виде «Венка сонетов» – формы самой строгой и самой сложной, какая только существует в поэзии, но подробнее об этом – в маленьком предисловии, предпосланном «Венку» на соответствующих страницах этого тома.
Не имея возможности похвастаться широтой и прямизной поэтического проспекта, на который вывели бы меня мои стихи, я могу сказать только, что я шел по земной, вьющейся меж деревьев и трав незамысловатой, но – хочется верить – своей тропе.
…Рано или поздно наступает момент, когда пишущий стихи садится за прозу. Тому, как мне кажется, есть две основные причины.
Стихотворение всегда есть неожиданность и событие. Его нельзя не только запланировать, но и предугадать. Утром еще кажется, что все кончено, что никогда больше не будет ни одного стихотворения, как вдруг оно появляется, и потом, оглядываясь, недоумеваешь, откуда оно взялось, и опять кажется, что оно последнее, и все кончено, и никогда больше не будет ни одного стихотворения.
В самом деле, если человек умеет писать стихи, почему же он их пишет единицами и десятками, а не сотнями и не тысячами? Пиши их беспрерывно, если умеешь. Но нет, надо ждать, когда стихотворение придет. От стихотворения до стихотворения проходят дни, недели, а быть может, и месяцы. Конечно, какая-то внутренняя работа беспрерывна, но внешне «станок» простаивает, и простаивание это мучительно, возникает желание заполнить его другой работой.
Вторая, более объективная, причина состоит в том, что накапливается жизненный материал, который (и литератор-профессионал это чувствует, знает) может лечь только в повесть, в рассказ, а отнюдь не в стихотворение. На языке некоторых читателей это называется «перейти на прозу». «Такой-то, – говорят, – перешел на прозу». Иногда это определение бывает правильным, но иногда является грубой ошибкой. Дело тут гораздо сложнее. Как человек, знающий в совершенстве несколько языков, думает все же на каком-нибудь одном, а именно на родном языке, так и поэт, если даже он пишет статьи, очерки, повести и рассказы, должен сохранить способность думать стихами. Только в том случае, если он лишится поэтического мышления, про него можно будет сказать, что он «перешел на прозу». Такие случаи отнюдь не редки, но не исключительны.
Разница же между поэзией и прозой общеизвестна: в прозе можно больше рассказать, но сказать одним стихотворением можно больше, чем целым романом.
Подробнее о «Владимирских проселках». Незадолго до них я написал прозаическую книгу об одной заморской стране. Обе книги писались, как иногда говорят, при прочих равных условиях, тем не менее получилась между ними большая разница.
Прежде всего, каковы условия, которые нужно считать равными? Обе книги – о путешествиях. Первое путешествие по маленькой адриатической стране, второе – по Владимирской области. И то и другое путешествие длилось по сорок дней. Написание той и другой книги заняло примерно одинаковое время. Литературные способности, если они есть, – одни и те же. Как автор могу добавить: обе книги писал с одинаковым старанием. Даже при писании книги «За синь-морями» было употреблено больше усилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34