Государство заботится о вас,
тратит большие средства. Вас бесплатно, с сохранением зарплаты по бюлле-
теню лечат в течение, если понадобится года и двух месяцев. Я уверен,
что вам столько времени не потребуется. Но, что мы с вами должны пом-
нить? Прежде всего обязательный прием лекарств. Принимайте все, что я
вам пропишу. К сожалению, попадаются больные, суеверно относящиеся к ле-
карствам. Мало того, что их бесплатно лечат, они еще лекарства, дорогос-
тоящие лекарства, выбрасывают. Если вы почувствуете, что что-то не так,
обязательно скажите, не бойтесь. С помощью антибиотиков мы подавим ак-
тивность палочек Коха, но это еще не все. Да, кстати, таблеток будет
много, их обязательно запивайте горячим молоком, так положено, вам будет
сестра давать... Дальше... Ешьте, поправляйтесь, набирайте вес, будьте в
более тяжелой весовой категории, чем болезнь, - легче с ней тогда справ-
ляться. Гуляйте, дышите свежим воздухом, насыщайте кровь кислородом. И
наконец, самое главное - выбросьте все из головы, кроме одного: вы приш-
ли сюда, в специально оборудованный диспансер с квалифицированным персо-
налом, чтобы уйти здоровым, чтобы быть полноценным членом общества. Это
ясно?
- Ясно, - подтвердил я.
Проповедь доктора показалась мне больше официально обязательной,
призванной оказать моральную поддержку, чем искренней, но позже я убе-
дился, насколько точно она соответствует истине.
А пока... пока у меня перед глазами стоял мой сосед, который не пере-
носит лекарств. А я?.. Но суеверно доктора об этом не спросил, а ответил
в соответствии с тем,что от меня вроде бы и требовалось:
- Даю вам честное слово, Роман Борисович, что буду соблюдать все ваши
предписания.
Подумал и добавил:
- А вот почему я попал сюда, на этот вопрос я должен еще найти ответ.
Сам для себя...
- Времени у вас для этого хватит, - улыбнулся Роман Борисович. - А
теперь идите гуляйте, как договорились...
Во дворе диспансера вокруг горба огромной клумбы гуляли больные. Не-
которые шагали сосредоточенно и резво - надо пройти до ужина три кило-
метра, по пятьдесят метров круг, значит, шестьдесят кругов. Шестьдесят
раз провернутся перед глазами особняк тационара, двухэтажный флигель,
где раньше жила прислуга, а ныне разместились женские палаты, чугунные
решетки ограды, колонны ворот, глухая стена соседнего дома с дворницким
сарайчиком и опять особняк стационара...
Я не из этого круга. У меня ранняя стадия. У меня даже кашля нет, не
то что мокроты. Что я, за месяц не высплюсь, не отдохну? Мне двадцать
четыре, туберкулез знаком только по романам Ремарка и Томаса Манна, но
чтобы стать реальностью... За что?..
Я встал в проеме ворот и, как из каменной норы, смотрел на улицу.
Зажглись фонари. Их свет размножился по мокрой мостовой, по лакированным
водой крышам автомашин и троллейбусов, по перепонкам зонтов прохожих,
среди которых нетвердо шагал тепло одетый и оттого неуклюжий малыш. Ста-
рательно норовя наступить на мелкие лужицы, он останавливался и, сопя,
внимательно рассматривал зеленого пластмассового зайца, которого крепко
держал обеими руками. Он задрал голову, неожиданно засмеялся и засеме-
нил, протягивая зайца, ко мне.
Я невольно шагнул навстречу, но его успела подхватить на руки мать.
Она еще улыбалась, но глаза ее потемнели тревожно и смотрели мимо меня
на голубую стеклянную вывеску с белыми буквами: "Противотуберкулезный
диспансер имени д-ра Швейцера".
И я отступил назад. В круг...
После отбоя я долго ворочался с боку на бок, решил, что днем спать
больше не буду, и в полудреме вспомнил "От двух до пяти" Корнея Чуковс-
кого: "Мама, все люди умрут. Так должен кто-нибудь урну последнего чело-
века на место поставить. Пусть это буду я, ладно?"

Глава восьмая


--===Северный ветер с юга===--


Глава восьмая
На девятый день лицо туберкулеза приобрело для меня реальные черты. Румяные
ввалившиеся щеки, лихорадочные глаза, редкие волосы, кашель, кашель, кашель. К
вечеру не только у больных - кажется, даже у белых стен стационара поднимается
температура до тридцати семи с половиной градусов. Свет молочных плафонов
знойно резок. В душе затаенность, словно болел зуб - маялся человек, мучился,
да вот удачно лег и боль утихла. Лишь бы не трогали, не заставляли двигаться.
Безучастно смотришь в раскрытую книгу или мочишь безучастно в разговоре,
совершенно не помня, о чем только что шла речь. Хроники знают, что это от
антибиотиков. Утром укол, да еще двадцать четыре таблетки - ежедневная норма.
Взбесишься от такой химии. Впрочем, выбора-то нет.
На девятый день, может быть впервые в жизни задумался я - а сколько
действительно осталось мне прожить? Сколько еще отведено, отмерено расс-
ветов и закатов, встреч и расставаний, радости и горя? Да если бы и знал
точно, сколько, то что бы изменилось? Думаю только к худшему. Человек
жив надеждой, верой в свой сегодняшний день, заботой о завтрашнем дне. Я
думал, что я один тайком считаю, что у меня болезнь невсерьез, а так,
недомогание, - оказалось, что даже хроники, стоящие одной ногой в моги-
ле, хитро прищюрясь, также смотрят на приговор докторов. Почему-то
вспомнилась та девушка, которая ошиблась номером телефона в последний
день моего пребывания на воле. Интересно, задумается ли она о своем здо-
ровье, когда ей скажут, что я не в заграничной командировке, а в больни-
це? Наверное, нет. Порадуется, что не успела встретиться со мной. А мне
тоскливо. Невесело еще и от того, что многое задуманное так и не осу-
ществится, что трудновато будет молодым ребятам в нашей студии, над ко-
торыми я взял шефство, помогая делать им первые шаги в кино.
Тамара приходила, навещала меня. Ей не приходится дежурить у моего
изголовья, обычно мы сидим на скамеечке во дворе. Молча. Говорить вроде
бы не о чем, она выкуривает сигарету и прощается. Я, с одной стороны,
как ребенок, в душе злорадно торжествую - вот видишь, не верила, а я за-
болел и серьезно, а с другой стороны, нет-нет и шевельнется в душе
страх: а что, если и правда...
Спросил у Тамары - почему это она так резво обзвонила всех родных и
знакомых и сообщила им о моей болезни? Она в ответ недоумевающе устави-
лась на меня:
- Удивляешь ты меня каждый раз, когда не понимаешь таких элементарных
вещей. Должны же теперь все знать, почему я одна... или с кем-то вместо
тебя... Ну, я имею ввиду, на улице, в метро... И потом. что тут плохого
- проверишь кто как к тебе относится, придет навестить тебя в диспансер
или испугается...
Я вздрогнул от ее бестактности - ничего себе способ проверять на
прочность свои взаимоотношения с окружающими... В том числе и с женой...
Впрочем, тогда уже меня не столько волновала судьба моего личного
счастья, сколько состояние моих родителей, которые тяжело переживали
случившееся. А как они навестили меня в первый раз - и сейчас вспомнить
нелегко.
Я стоял на лестничной площадке между этажами и увидел в окно, как
мать и отец миновали каменные ворота диспансера. Мама, и без того невы-
сокого роста, сверху казалась еще более приземистой, округлой - она шла
впереди и уверенно направлялась к дверям диспансера. Отец с хозяйствен-
ной сумкой в руках, пройдя ворота, остановился, осмотрелся и пошел к
флигелю с женскими палатами. Мать на ходу обернулась, всплеснула руками
и засеменила, боясь поскользнуться, к отцу. Догнала, схватила за рукав и
потянула в свою сторону. Они стали друг другу что-то горячо доказывать,
пока мать не махнула рукой и не пошла в прежнем направлении. Отец озада-
ченно покрутил головой и все же двинулся к женским палатам.
Я, перепрыгивая через ступеньки, слетел вниз, схватил пальто, нахло-
бучил шапку и выскочил во двор, столкнувшись в дверях с мамой.
- Сыночек, здравствуй!.. Ты куда?.. Погоди, не выходи, оденься, где у
тебя шарф? В кармане?.. Надень немедленно! А перчатки?.. Ты не беспокой-
ся, сейчас пока еще тепло, поноси эти, а я тебе варежки связала, теплые,
двойные, вот только пальцы осталось, ты уж подожди дня два-три, не успе-
ла я, а в следующий раз я обязательно принесу... Ну, как ты тут?..
- Ма, ты лучше скажи, куда отца дела.
- Вот ведь дурной, ну, скажи, как же его иначе назвать? Упрямый он у
нас всегда был, это ты и сам прекрасно знаешь, а вот к старости совсем
характер испортился. И что с ним делать? Ума не приложу. Нет, ты поду-
май, уперся и все тут - туда нам, а не сюда. Я уж ему по-хорошему: Сере-
жа, но ведь я же здесь была, знаю куда, а он мне - этого не может быть.
Здесь, говорит, диспансер, сюда приходят те, кто на учете состоит или на
подозрении, а больные должны лежать отдельно, где лечат. Мы уже вышли из
дверей, добрались до лавочки и сели неподалеку от женского флигеля.
- Идет, - вздохнула мать. - Да еще важничает при этом, скажи, разве
не так?
Отец, действительно, шел степенно, не торопясь, нес хозяйственную
сумку, как портфель с важными деловыми бумагами, но нам с матерью было
ясно, что вся эта важность больше оттого, что он был на виду у других, и
оттого, что он взволнован и обескуражен - сам он, тьфу-тьфу, отличался
хорошим здоровьем, разве что в последнее время посасывал валидол, а в
больницы попадал только как посетитель.
Я встал навстречу отцу. Он крепко пожал мне руку, кашлянул:
- Здравствуй, Валерий!
Внимательно посмотрел мне в глаза:
- Как самочувствие?
В наших мужских отношениях с отцом нежности не были приняты. Сущест-
вовала атмосфера солидной взаимоуважительной самостоятельности, серьез-
ной от пустяков и внешних проявлений чувств. Правда, когда я еще был па-
цаном, отец, особенно захмелев на домашних празднествах, любил пово-
зиться со мной, и у меня до сих пор жива память о его жестких руках. При
этом он любил ткнуть твердым, как железяка, пальцем так, что потом долго
ныло под ребрами не столько от боли, сколько от неожиданности. Помню,
как однажды летом, а вернее, на майские праздники, мужчины от веселого
застолья у нас дома вышли покурить и подышать свежим весенним воздухом.
Соседский мордастый Вовка, вспотев от напряжения, мрачно осваивал ис-
кусство езды на двухколесном подростковом, только что подаренном велоси-
педе. Мы же, сгорая от зависти и неосуществленного желания прокатиться,
стояли в сторонке, готовые в любую минуту прийти Вовке на помощь в обмен
на желанную самостоятельную попытку сесть на велосипед. Отец сразу же
оценил ситуацию. Он подошел к Вовке, присел около велосипеда, осмотрел
зубчатку с педалями и серьезно спросил Вовку:
- Знаешь, почему у тебя не получается?
- Нет, - озадаченно ответил Вовка и еще больше помрачнел.
- Слезь-ка на секундочку, - сказал отец Вовке, все так же внимательно
изучая зубчатку.
Вовка послушно спешился.
Отец взялся за руль. потом рассеянно оглянулся и кивнул мне:
- Ну-ка, иди сюда...
Я подошел.
- Садись, помоги нам сынок.
Когда я очутился в седле, отец, держась одной рукой за руль, а другой
за седло, сказал Вовке:
- Главное, это набрать нужную скорость. Ты падаешь, потому что тебе
не хватает скорости. Вот, гляди...
И он, отпустив руль, разогнал велосипед. То ли от неуемной силы, то
ли от желания, чтобы сын его подольше прокатился, а может быть, действи-
тельно стремясь доказать Вовке на практике свою теорию, но отец придал
мне такое ускорения, что у меня засвистело в ушах, засосало под ложеч-
кой, руки дрогнули, руль подвернулся и я через десяток метров кубарем
грохнулся на асфальт. Авария усугубилась еще и тем, что я налетел на ни-
весть откуда взявшийся кусок колючей проволоки.
Когда миновал первый испуг, я понял, что настала моя очередь подклю-
читься к могучему реву Вовки, оплакивающего отнюдь не травмы своего то-
варища, а возможную поломку велосипеда. Но заплакать я сначала не успел,
а потом не смог. Отец подбежал, поднял меня на руки и стал, остужая,
дуть на мое сожженное ссадиной колено, а потом поцеловал его. Для меня
это было так неожиданно, что я замер от стыда за нас с отцом, словно
проявилось в этот момент то, что другим не дозволено видеть, что являет-
ся только нашим, сокровенным...
- Спасибо, папа. Я чувствую себя хорошо, - выдержал я взгляд отца.
- Как температура? - не успокоился он. - Что тебе сказали врачи?
Мать заерзала на скамейке:
- Да что они могут сказать? Ведь всего неделя прошла. Пока анализы
сдашь, снимки надо сделать, а ему сразу все подай.
Отец повернулся в ее сторону:
Ты, старая, не тарахти, не тебя спрашивают. Сама направила меня не
туда, ведь правильно я тебе говорил, что тех, кто на излечении, отдельно
держат... Только там женское отделение, понятно?
Мать рассмеялась:
- Конечно, понятно. У тебя прямо нюх на это. Уж седой совсем, а все
туда же, ишь как черти тебя носят, покоя не дают.
- Вот-вот, точно так же там старуха какая-то меня выставила. Тебе бы
к ней в сменщицы пойти, сторожихой в проходную, хоть пользу будешь ка-
кую-никакую приносить, - подмигнул мне отец.
- Да будет вам, здесь запрещено ссориться, - миролюбиво заворчал на
них я.
- И то верно, - засуетилась мать. - Ты про себя расскажи, сынок. Как
вас здесь кормят? Да, кстати, сумку-то пойди разгрузи. Только подожди, я
тебе сначала все объясню. Там баночка с сырниками, я их только что ис-
пекла, со сметаной, с маслом, с вареньем. Они в фольгу завернуты, теплые
должно быть. Ты их прямо ложкой поешь, только вот банку не выбрасывай,
уж больно удобная она - с крышкой. Ты сполосни ее после, а я потом от-
мою. Ну, что еще? Смородина тертая с сахаром - это к чаю, а хочешь прос-
то поешь, если проголодаешься. Огурчики маринованные, паштет, колбаса,
яблоки, мандарины, вафли лимонные, я знаю ты их любишь...
- Спасибо, ма. Только зря ты все это.
- Ну, как же зря? - почти обиделась мать.
- Да здесь хорошо кормят, честное слово, - горячо стал доказывать я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23