Я зажег ночничок, принес бокалы, закурил сигарету и передал ее Тама-
ре.
- Слушай, ты стал еще толще. Толстый, мерзкий, фу. И больницей от те-
бя пахнет.
Я взглянул на нее и только сейчас понял, как она пьяна. Размазанная
тушь на припухлых веках, масляные глазки, влажно вокруг губ, бессмыслен-
ная улыбка. Она никогда не умела курить, держала сигарету неловко - не
кончиками пальцев, а где-то у ладони, затягиваясь, пыхтела дымом, как
пыльным облачком, когда наступишь на сухой гриб дедушкин табак.
- Где ты была? - спросил я тихо.
Она отвернулась:
- На семинаре, тебе же сказали.
- Откуда ты знаешь, что мне сказали? Выходит, тебе передали, что я
звонил?
- Не придирайся к словам.
- Может, у тебя был семинар с этим художником? - я показал рукой на
бумажные салфетки.
Она расхохоталась.
- Угадал. Борис тоже там был.
- А какое отношение он имеет к семинару?
- Ну, как ты не понимаешь? Боря у нас в институте оформляет всякие
диаграммы, лозунги, плакаты...
- А потом?
- А потом мы пошли в ресторан.
- Что же он не создал очередную серию твоих портретов? Салфеток не
подали?
- Настроения не было. Борис очень, очень талантливый. И шьет все сам
себе, и рисует, и режет по дереву. У него такие красивые, такие сильные
руки. Руки Мастера, как он говорит.
- Любит он тебя.
- Да, он уверенный, знает , что хочет. И кого.
- Тебя, например?
- Еще как. Приглашал летом поехать на раскоп в Керчь к знакомым архе-
ологам.
- Ну, а ты?
- Я согласилась. У меня отгулов много накопилось - это же интересней-
шие люди.
- А как же я?
- Тебе на юг нельзя, ты же сам говорил.
- А как же мы? - спросил я глухо.
Тамара помолчала.
- А нас давно нет, Валерий, неужели ты ничего не понял тогда на новый
год? Помнишь я к тебе пришла, а ты развлекался там со своей чахоточной
зазнобой? Я этим была настолько потрясена, что тут же позвонила Борису и
мы встретились с ним в мастерской...
Она стала вытирать пододеяльником набегающие слезы и, негромко всхли-
пывая, продолжала:
- Ты не представляешь себе, какой Борис добрый , как он о тебе
расспрашивал: ведь это он уговаривал меня не рвать с тобой, просил по-
нять, как тебе будет тяжело одному, как ты талантлив, он, оказывается,
видел твои фильмы.
- У тебя с ним что-нибудь было?
Тамара ответила не сразу:
- Было... Один раз... Не подумай только, что это имеет хоть какое-то
значение. У тебя тоже... Но ты должен, понимаешь, должен понять, что это
была случайность, ни я, ни он не хотели этого сознательно, просто так
получилось. А тут еще... Ты, конечно, можешь думать что угодно, но я
опять беременна.
- Не понял.
- А что тут непонятного? Помнишь, ты как-то сбежал после тихого часа?
Ну вот...
- Что же ты раньше молчала?
- Я не была уверена.
- Сколько?
Тамара пожала плечами.
- Недель шесть-семь.
- Что делать будем?
- А что делать? Не оставлять же - ведь мы пьяные были, а ты больной к
тому же...
- Но я уезжаю.
- Сама все сделаю... - она задумалась, потом спросила: - А что, твою
там, в больнице, Мариной зовут?
- С чего ты взяла?
- У вас наверняка тоже что-то было. Ты меня, когда целовал, Мариной
назвал. Так что мы квиты.
- Я?.. - я удивился. - Нет, ту девушку Надя зовут, а Марина... Марина
- героиня моего нового киносценария, немая девушка, не совсем немая - у
нее было сильное потрясение во время войны, попала под бомбежку и перес-
тала говорить. Потом выросла, влюбилась, ей показалось, что тот, кому
она все отдала, ее предал, разлюбил, и она заговорила.
- А так бывает?
- Говорят, бывает, впрочем, какое это имеет значение?
- Имеет. Если бы ты также сильно любил меня, онемел бы от того, что я
тебе рассказала.

Глава тридцатая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцатая
Утром она ушла на работу, когда я еще не проснулся или делал вид, что сплю.
Тамара чмокнула меня в щеку, сказала в ухо: "Позвони" - и хлопнула дверью. Я
открыл глаза и долго смотрел в белый потолок...
...и голосом, сладким, как патока, льют яд...
Строки рождались сами, они не придумывались, они были готовы, настало время им
быть, только каждая пауза после вспыхнувшей строки была черной и бесконечно
усталой.
...и голосом, сладким, как патока, льют яд
Как пронзительна боль пониманья!
я ложусь, заостряясь лицом,
и висящие трещинки потолка изучаю
Безразличья личина больничная
маской сковывает лицо -
тише качка сердечная,
только рядышком с шеей
волна отвращенья
слизисто холодна,
судорожна червями
постепенно тает
вот уже ничего не мешает
ребер мерный прибой ворошит воздух
ты легла рядом
ласточка предстоящего - первое касание
губы набухли жаждой - властвуй!
тяжелое, как вечернее солнце, одеяло
касаюсь сокровенности глухой,
шепчу заклятья
и утыкаюсь головой
в колени платья
и губы мои - твои
и руки мои - твои
и чувство мое - эхо твое
твои
О, сладкий стон вершины чувства!
И песня тела - песней песнь!
я рассеян, как вселенная,
и легко
точно после очищения
от грехов
ты - священник мой
сигарета одна на двоих
но опять
как гвоздем по глазам
губы твои
голосом, сладким, как патока
льют яд
Я закрыл глаза, полежал немного, потом не торопясь, размеренно встал, умылся,
побрился, позавтракал и сложил вещи в рюкзак.
Затем набрал телефон:
- Ян, я вчера просил тебя получить деньги по доверенности и передать
их Тамаре - этого делать не надо. Доверенность порви, а Тамаре, если она
будет звонить, скажи, что я не прислал бюллетень.
Убрался в комнате, взял чистый лист бумаги, написал только одно слово
"прощай" и поставил точку.
Глава тридцать первая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать первая
Иногда достаточно, чтобы повезло в малом - и успокаиваешься. Я настроился на
долгое, нудное стояние в очереди на автовокзале, но неожиданно легко купил
билет с рук - кто-то явился сдавать билет и словно ожидал меня около кассы. На
площадь из здания вокзала я вышел с ощущением полной свободы. В моем
распоряжении впереди было несколько часов, потом я должен был сесть в автобус
на свое законное, пронумерованное место и уехать.
Я совершенно равнодушно, как о чужой, подумал о Тамаре, - иссякли
безвозвратно родники наших взаимоотношений, разошлись наши дороги. Те-
перь надо неукоснительно выполнять заветы лечащего врача Романа Борисо-
вича, набраться сил в санатории, налиться здоровьем так, чтобы хватило
его, разумно тратя, на долгую жизнь в кино. С кино у меня были связаны
новые планы - мне хотелось сделать фильм о художнике, наверное, Егор Бо-
лотников тому причина. Но это немного позже, а пока ничто не связывало
меня с озабоченным, занятым, суматошным городом. Кроме родителей...
Я позвонил матери, сказал, что сейчас приеду и нырнул в метрополитен.
Она запричитала в передней, стаскивая с моего плеча рюкзак, но в го-
лосе ее слышалась радостная озабоченность - она была довольна, что здо-
ровье мое идет на поправку:
- Что же ты не позвонил, не предупредил заранее? Я же совсем не гото-
ва, а ведь тебя собирать надо. Что ты с собой берешь?
- Да я, ма, и не знал, что сегодня уезжаю. Уж так получилось, извини.
Мог бы, конечно, еще денек побыть, но билет достал на сегодня, вот и
еду.
- Я тебе тут носки шерстяные, две пары, выстирала, заштопала, ты на-
день одни сейчас же. В чем ты хоть едешь? И где это, далеко?
- В Калужской области, - я, отвечая, разулся.
Мы с мамой прошли на кухню, где она накрыла стол.
Пока я обедал, мать поведала мне о событиях из семейной хроники наших
родственников - кто женился, кто родил, кто приболел, кто в командировке
- жизнь шла своим чередом.
- У вас-то как? - мама пододвинула поближе ко мне тарелку с капустой.
Я не знал, что отвечать:
- Могло быть лучше, ма. Что-то не получается, не складывается... И,
видно не сложится...
- Верно говорят, что беда не ходит одна, - вздохнула мать. - Я и сама
вижу, что плохо у вас, да чем же помочь? Я тебе вот что скажу, сынок.
Никто, кроме вас, в ваших делах не разберется. А жизнь вдвоем пройти не-
легко, сын, ох, как нелегко... Не хотела тебе рассказывать, но ты уже
взрослый у меня, поймешь. Отец твой тоже не сахар, а ведь прожили вмес-
те, считай, три десятка. Временами и вправду казалось, все кончено. Осо-
бенно, когда запил он у нас. Ну, не в прямом смысле, а каждый день домой
пьяный приходил. Ты, наверное, не помнишь, ты тогда первоклассником
стал. Ругалась я с ним, тебя забирала и из дома уходила к тетке своей, к
Нине, а потом решила развестись насовсем. Обдумала, что да как, да как
мы с тобой одни жить будем. А что поделаешь? Судьба такая. Но расстаться
надо было по-человечески, да и жалко мне было Сережку, и убедиться я
должна была, что потерял он уважение к нам с тобой, что разлюбил нас.
Вот и завела я его в первое же воскресенье будто ненароком в сад "Эрми-
таж". Сели мы с ним на скамеечке, почти на такой же, на какой мы не раз
сиживали, когда любовь наша была в самой силе, и сказала ему тихо, без
крика, что зла на него не таю, но жить вместе больше не могу, что нельзя
из-за водки проклятой портить жизнь жене и сыну, и что прошу его прос-
тить меня, если виновата, и что прощаю его... Ты же знаешь нашего отца,
характер у него крутой, а тут вижу слезы у него на глазах. Как у
мальчишки.
- Ты не волнуйся, ма, - ласково сказал я.
- Как же не волноваться-то? Сам посуди. Время-то какое: война только
кончилась, голод, жить негде... Тут Сережа и не выдержал, все рассказал
мне. Оказывается, на работе повздорил он в отделе кадров с незнакомым
мужчиной. Сергею-то все невтерпеж, что-то ему выяснить надо было про
свой цех в этих кадрах, а незнакомец в разговор вмешался, стал совето-
вать что-то, Сергей и отбрил его. Тот только фамилию у Сережи спросил,
недобро так спросил, и вышел. А через некоторое время Сережу сняли с на-
чальников цеха, до помощника мастера понизили. И не объяснили ничего.
Наш пошел было выяснять, да ему посоветовали, сиди, не рыпайся, еще спа-
сибо скажи, что так легко отделался. Вот и начал наш батя зашибать. Ду-
рашка... - мать покачала головой, - нет, чтобы прийти да поделиться со
мной, нет, ему, видите ли, стыдно было. Гордыню свою усмирить не мог.
Вот от этого и случается все, сынок, от гордыни, чаще всего от нее, от
греха этого смертного рушатся семьи и несчастья личные происходят. Гос-
поди, твоя сила...
Мать тяжело вздохнула.
- А ты хитрая, ма, - улыбнулся я. - Отца в сад заманила, продумала
все, как режиссер настоящий.
- Скажешь тоже, режиссер, - отмахнулась мать. - Но соображать-то на-
до. Одно дело, наговорил сразу с три короба, тебе вроде бы и легче, все
сказал, а другое дело, понял ли тебя тот, с кем ты говори? Ну, ладно,
хватит об этом, тебе еще ночь в автобусе маяться. Знаешь что, приляг на
диванчике, отдохни перед дорогой, сынок.
Я разомлел после домашнего обеда, с удовольствием растянулся на дива-
не, закрыл глаза и уже в полусне слышал, как мать, тихо приговаривая,
укрыла меня одеялом, подоткнула везде, чтобы не дуло, и легко провела
ладонью по моему лицу, разглаживая морщинки, снимая усталость. Так может
гладить только мама...
Хранительница нашей семьи... Была бы Тамара такой же...

Глава тридцать вторая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать вторая
И покачнулась, поплыла Москва в окне ночного автобуса. В разворотах
прокрутились площади, потянулись улицы, освещенные рядами фонарей, пока,
наконец, не замелькали снежные барханы придорожных сугробов.
Все бежало назад, все летело назад и в монотонном ритме дороги чуди-
лось, что это не я еду куда-то в ночную тьму, а все, что попадало в свет
фар нашего автобуса, бежит назад, в Москву, туда, где остались дом, дис-
пансер, работа, киностудия, Тамара, мои друзья и мои сопалатники. И сно-
ва, как и тогда, в первый день пребывания в диспансере, я ощутил, что
откололся очередной айсберг моего прошлого и начал таять в пучине време-
ни.
...а снег опять летит с утра и так снежинок белых много, что в белом
лес и уходящая дорога, и заметает снегом след, что вел к тебе, а вот
сейчас уводит, меня по лесу хороводит, плутает сон мой в трех соснах и
странный страх бродягой бродит...
...что в белом лес и уходящая дорога... что в белом лес и уходящая
дорога... Всю ночь мы качались навстречу метели пока не рассвело, вот
молоком залило черноту неба, а попозже засиял ясный синеокий день.
Въехали в одноэтажный низкорослый город, каких немало пораскидано по
Руси : ни одной прямой линии - горбатые улицы, осевшие дома, покосившие-
ся заборы. Дали круг и встали на площади, заезженной и исхоженной вдоль
и поперек. Сюда же пришел чуть позже и автобус из санатория, в котором
шумно расселись жители окрестных деревень - мужики в сапогах и полушуб-
ках, бабы в платках и валенках. Только что они беспокойно толпились на
площади, ожидая автобуса, брали его штурмом, а после того, как оказа-
лось, что места всем хватит и теперь уж точно, что через час-другой все
попадут по домам, в автобусе воцарилось мирное настроение, согретое к
тому же солнцем, хрустально смеющимся сквозь заиндевевшие окна. На зад-
нем сиденье какая-то бабка, обнявшая корзину, укрытую холстиной, начала
говорить так, будто она уже давно сидит со всеми пассажирами за столом,
гоняет чаи и под сопенье самовара ведет длинную задушевную беседу.
- Нет, а все-таки что ни говори, всяк сам за себя. Да рази кто друго-
му свое отдаст? Ни за что. Я хозяин своего, а ты - своего. Слышишь "да
будет воля твоя", а думаешь "кабы моя". И что мое, то мое, а на чужое
мне наплевать. А колхозное добро? Все говорят, береги, береги. Я берегу,
а другой ташшит, да ишо надо мной смеется, что я берегу. А ведь за руку
его не схватишь. По строгости-то сажать бы надо, а куды сажать, ежели он
и кум твой и сват, не оставлять же детишков без кормильца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23