Никаких нареканий, советую знакомым
Я еще на многое способен. Вот погоди, Томкинс, как помрет старушенция, тогда ты узнаешь меня!
Снова ругань и грозные пьяные посулы о том, что он еще натворит, когда получит наследство.
– Гони бренди! – Бац! Бутылка с грохотом летит в камин. – Зажги свет в гостиных! Мы будем танцевать! Я пьян! Ну и что? Если бы ты повидал то же, что и я, и ты был бы рад надрызгаться!
И, обращаясь к своему отражению в зеркале:
– Я кажусь дураком? Не такой уж я дурак, раз я здесь. А, ты еще смеешься, мерзавец? – Кулак с силой бьет по зеркалу. – Я тебе посмеюсь! Давайте музыку! А где старая леди? Тащите ее сюда, мы потанцуем.
– Леди Дивайн почивает, мистер Ричард! – в ужасе воскликнул Томкинс, загораживая вход на верхний этаж.
– Ну так мы вытащим ее из кровати! – проревел Рекс, кидаясь к двери.
Томкинс попытался удержать его, но он был мгновенно отброшен в шкафчик с редким фарфором, и пьяный дебошир устремился к лестнице. Слуги схватили его. Он бранился, отбивался, словно в него вселился демон. Хлопают двери, зажигают свечи, прибегают испуганные служанки с криками: «Уж не пожар ли? Где, что гасить?» Весь дом в суматохе. Возникшая среди этого хаоса леди Дивайн становится свидетельницей всей сцены. Увидев ее, Рекс разразился потоком непристойностей. В смятении и страхе она удаляется, а буйный, озверевший, растерзанный и окровавленный Рекс, изрыгающий проклятия, водворен наконец в собственные апартаменты. Грум, чье лицо сильно пострадало от кулаков Рекса, дал на прощание чувствительный пинок своему распростертому на полу господину.
На другой день леди Дивайн отказалась принять сына, хотя он послал к ней со слугой извинения.
– Боюсь, я немного перебрал вчера, – пожаловался он Томкинсу.
– Это верно, сэр.
– Мне становится плохо даже от капли вина, Томкинс. Неужели я вел себя непристойно?
– Вы немного буйствовали, сэр.
– Возьми соверен, Томкинс. Я чего-нибудь наболтал?
– Вы очень бранились; мистер Ричард. Джентльмены так выражаются только в… трактирах.
«Ну и болван же я! – подумал Рекс, одеваясь. – Так можно все погубить, если не быть осмотрительней». И он был прав. Он действительно вел себя так, чтобы все погубить. Однако ему удалось загладить неприятное впечатление, деньги заставили слугу замолчать, а принесенные извинения успокоили леди Дивайн, и по прошествии некоторого времени она его простила.
– Дорогая матушка, я все никак не могу свыкнуться с английскими обычаями, – сказал Рекс. – Иногда я чувствую себя не в своей тарелке в вашем тихом доме. Я хотел бы попутешествовать, если вы соблаговолите дать мне немного денег.
Леди Дивайн согласилась с чувством облегчения, за которое внутренне себя упрекала, и Джон Рекс отправился в Париж, снабженный деньгами и рекомендательными письмами.
Окунувшись в мир излишеств и разгула, Ричард уже не мог остановиться. В юности он не страдал пороком пьянства, и, будучи трезвенником, он эту свою добродетель, как, впрочем, и другие, использовал для преступных целей. Одинокая жизнь в австралийском буше пристрастила его к спиртному. И теперь, располагая крупными деньгами, он намеревался спустить их, как привык делать это в дни юности. Он забыл, что со времени его смерти и похорон мир отнюдь не изменился. Бывший Лайонел Крофтон мог встретить кого-то из своих прежних дружков, с которыми водил когда-то дружбу. Многие из них были живы-здоровы и процветали.
Так, например, мистер Лемуан женился на достойной женщине, уроженке его родного острова Джерси, и давно грозился Лишить наследства склонного к беспутству племянника.
Но мистер Лемуан не стал бы признавать Лайонела Крофтона, игрока и шулера, ни под его настоящим именем, ни под именем Ричарда Дивайна и разве что в силу несчастной случайности обнаружил бы обман.
Посему бедный Лайонел Крофтон тихо покоится в могиле, а новоявленный Ричард Дивайн, вверив тайну своей раздобревшей фигуре и густой бороде, мог успешно заводить знакомства с бывшими друзьями Лайонела крофтона. В Париже и Лондоне было много людей готовых свести хотя бы шапочное знакомство с джентльменом, у которого водятся денежки. О приключениях Ричарда перешептывались в будуарах и клубах И его история передавалась по-разному. Все знали, что у леди Дивайн был сын, которого считали умершим и который внезапно вернулся, немало поразив тем семью Об истории его возвращения ходили самые различные толки.
Фрэнсис Уэйд хотя и был личностью заметной в Лондоне, но не входил в блистательный круг, принявший недавно его племянника. В Англии есть много новоиспеченных богачей, состояние которых не меньше оставленного старым кораблестроителем, но эти люди неизвестны в узком мирке, включающем в себя всех, «кого стоит знать». Среди людей своего круга, торговцев редкостями, художников, антикваров, коллекционеров старины и литераторов Фрэнсис Уэйд был известен как меценат и знаток искусства. Для банкиров и адвокатов он был человеком с независимым состоянием, но так как он никогда не вмешивался в политику, не бывал в светском обществе, не заключал пари и не занимался торговыми операциями, то в некоторых довольно широких слоях общества он был мало кому знаком. Почтенные ростовщики потребовали бы о нем «исчерпывающих сведений», прежде чем учесть его векселя. Завсегдатаи клубов редко встречались с ним, и имя его было известно разве что только старым сплетникам, которые знали решительно всех и с незапамятных времен. Поэтому «воскрешение» Ричарда Дивайна – человека неотесанного, но с неограниченными средствами – произвело в основном впечатление на тот сомнительный круг мужчин и женщин, что именуется «полусветом». Они стали наводить справки о его прошлом и, не получив удовлетворительных сведений, принялись сочинять о нем небылицы. Все сошлись на одном – что он был паршивой овцой, хоть его деньгами нельзя было пренебрегать, и что, видно, потому семья постаралась от него отделаться.
Принятый с полным доверием, Ричард Дивайн вошел в лучшую часть «дурного общества» и не имел недостатка в «дружках», которые охотно помогали ему тратить деньги. Он швырял ими направо и налево, и Фрэнсис Уэйд наконец встревожился частыми требованиями больших сумм и просил племянника скорее произвести с ним все расчеты. Но Ричард Дивайн был неуловим – его нельзя было поймать ни в Париже, ни в Гамбурге, ни даже в Лондоне, и вообще нигде, – словом, нельзя было заставить его заняться делами, и Фрэнсис Уэйд начал всерьез беспокоиться. Почтенный джентльмен даже заболел от тревоги, вызванной беспутным поведением племянника. «Я прошу, дорогой Ричард, известить меня о том, что делать», – писал он. «Милый дядюшка, поступайте так, как сочтете наилучшим», – отвечал племянник.
«Позволишь ли ты Перкинсу и Квейду заняться твоими делами?» – спрашивал озабоченный Фрэнсис.
«Ненавижу адвокатов, – отвечал Ричард. – Но поступайте так, как находите нужным».
Мистер Уэйд начал раскаиваться в том, что с самого начала так легковерно согласился вести денежные дела племянника. Не то чтобы он не питал подозрений в отношении личности Рекса, просто он помнил, что Дик всегда был бесшабашным юнцом. Ровное течение жизни этого любителя редкостей было нарушено. Он побледнел, глаза ввалились. Он похудел, жаловался на плохое пищеварение. Он даже потерял интерес к фарфору. Одним словом, мистер Уэйд впал в отчаяние и усомнился в способности выполнить свою миссию в жизни. Леди Элинор заметила, что ее брат изменился. Он стал угрюмым, капризным, раздражительным. По секрету она обратилась к домашнему врачу, но тот только пожал плечами.
– Нет никакой опасности, – сказал он, – если он будет вести размеренный образ жизни, он проживет много лет. Но помните, что отец его скончался от сердечной болезни.
После их разговора леди Элинор написала длинное письмо Ричарду, находившемуся в Париже. Она известила его о мнении доктора и попросила немедленно вернуться. Ричард ответил, что его задерживает дело чрезвычайной важности – улучшение породы лошадей, но что 14-го числа он будет у себя на Кларджес-стрит (он давно уже приобрел себе городской дом), и тогда он «займется всеми делами». «Дорогая матушка, – писал Ричард, – недавно я проиграл крупную сумму, и произведение окончательного расчета весьма для меня кстати». Дело в том, что уже три года Джон Рекс без всяких помех тратил деньги, сейчас же он решил, что наступил момент для осуществления grand coup Решительный удар (фр)
чтобы полностью заграбастать состояние, ради которого он вел всю игру.
Глава 59
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
12 мая.
Сегодня я прибыл на остров Норфолк и познакомился со своим новым местожительством, находящимся в тысяче ста милях от Сиднея. Остров представляет собой большую скалу в тропических водах и является весьма подходящим местом для ссылки. Он простирается примерно на семь миль в длину и четыре в ширину. Главной достопримечательностью острова является стройная норфолкская сосна, возвышающаяся на сто футов над окружающим ландшафтом. Природа этой местности первобытна и красива. Она напоминает мне природу романтических островов в Тихом океане, с такой любовью описанных старыми географами. Лимонные, лаймовые деревья, гуавы, апельсины, виноград, инжир, бананы, персики, гранаты, ананасы – все это произрастает здесь в изобилии. Климат в это время года сырой и жаркий. Подход к Кингстауну – так здесь именуется скопление бараков и хижин – весьма затруднен. Длинный, низкий риф, возможно, прежде являвшийся частью скалистых островов Непин и Филипп, простирающихся к востоку и западу от поселка, загораживает бухту и мешает кораблям причаливать к берегу. Пересев в шлюпки, мы отыскивали узкий пролив между рифами, в то время, как корабль наш держался на сигнальной дистанции. Волны порой окатывают стену, обрамляющую мощеную дорогу, что ведет к баракам. Местные порядки вызывают во мне ужас. Здесь, по-видимому, отсутствует всякое представление о дисциплине. По пути к дому коменданта мы прошли мимо какого-то полуразвалившегося строения, возле которого арестанты мололи маис. При виде нас они стали свистеть, улюлюкать, выкрикивать всякие непристойности. Находившиеся рядом надзиратели не сделали ни малейшей попытки прекратить это безобразие.
14 мая.
Я сажусь писать с такой неохотой, словно речь пойдет о путешествии по клоаке.
Прежде всего о бараках для арестантов. Они занимают площадь около трех акров и обнесены высокой стеной. Между этой стеной и морем проложена дорога. Бараки трехэтажные, вмещают в себя семьсот девяносто человек. (Замечу, что население острова составляет более двух тысяч душ.) В бараках двадцать две камеры. Каждая камера уходит в глубину здания, занимая площадь в восемнадцать футов, и представляет собой нечто вроде трубы, по которой гуляет горячий или холодный воздух. Когда камера заполнена, люди стараются располагаться поближе к окнам. В самой большой камере размещается сто человек, а в самой маленькой – пятнадцать. Арестанты спят в подвесных койках, напоминающих гамаки, вплотную прижатые друг к другу, как койки на кораблях, с проходом посередине. В каждой камере имеется свой надзиратель. Его избирают сами арестанты, и, как правило, это человек самой дурной репутации. Он должен следить за порядком, чего он никогда и не пытается делать. Каждый вечер после шести часов его запирают вместе с арестантами, из камеры уносится фонарь, и все остаются в темноте вплоть до рассвета. Не исключена возможность, что арестанты могли бы ночью учинить над ним расправу, если бы надзиратель им чем-нибудь насолил.
Строения выходят на Барачную площадь, где шатаются праздные арестанты. Сюда же выходят окна больничной палаты, и арестанты постоянно переговариваются с больными. Лазарет представляет собой низкое каменное строение, вмещающее двадцать человек, обращенное своим фасадом к бухте. Я приложил руку к стене, и моя ладонь стала влажной. Один арестант, страдающий язвой, объяснил мне, что влажность эта – следствие прилива, когда вода подступает к самому зданию.
На острове две тюрьмы – старая и новая. Старая тюрьма находится возле моря, неподалеку от причала. Снаружи у дверей стоит виселица. Я коснулся ее, проходя в тюрьму. Это адское сооружение первым возникает перед глазами прибывшего сюда арестанта. Новая тюрьма, недавно построенная, имеет форму пятиугольника; в ней восемнадцать радиально расположенных камер; проект всей конструкции был одобрен каким-то мудрецом в Англии, который, вероятно, счел, что отсутствие у человека возможности общения с ему подобными не должно доводить его до сумасшествия. В старой тюрьме сидят двадцать четыре арестанта, закованных в тяжелые цепи, все они ждут суда особой комиссии из Хобарт-Тауна. Некоторые из этих бедолаг совершили преступления вскорости после заседания предыдущей комиссии и потому уже просидели в тюрьме около года.
В шесть часов перекличка. Перед перекличкой я прочел молитвы. Меня поразило, что присутствовала только часть арестантов, в то время как другие бродили по двору, свистели, пели и отпускали шуточки. Перекличка – чистый фарс. Она должна проводиться во дворе, после чего арестантам надлежит под надзором пройти в свои бараки. Не тут-то было! Они беспорядочно кинулись в бараки и повалились на койки, кто одетый, кто раздетый. И лишь тогда помощник надзирателя начал перекличку. Если на каждое названное имя кто-то откликнулся надзирателю, считается, что все в порядке. После этого фонарь уносится, но около восьми часов его приносят на несколько минут, когда в барак впускаются арестанты отличного поведения, которым разрешено появляться позже, а затем все остаются предоставленными самим себе до утра. Так как мне слишком известны нравы каторжан, сердце мое сжалось, когда я вообразил себя на месте только что прибывших в это вонючее логово, обреченных страдать здесь с шести часов вечера до самой зари.
15 мая.
Между высокими стенами, примыкающими к арестантским баракам, находится место, называемое Двором Отбросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Снова ругань и грозные пьяные посулы о том, что он еще натворит, когда получит наследство.
– Гони бренди! – Бац! Бутылка с грохотом летит в камин. – Зажги свет в гостиных! Мы будем танцевать! Я пьян! Ну и что? Если бы ты повидал то же, что и я, и ты был бы рад надрызгаться!
И, обращаясь к своему отражению в зеркале:
– Я кажусь дураком? Не такой уж я дурак, раз я здесь. А, ты еще смеешься, мерзавец? – Кулак с силой бьет по зеркалу. – Я тебе посмеюсь! Давайте музыку! А где старая леди? Тащите ее сюда, мы потанцуем.
– Леди Дивайн почивает, мистер Ричард! – в ужасе воскликнул Томкинс, загораживая вход на верхний этаж.
– Ну так мы вытащим ее из кровати! – проревел Рекс, кидаясь к двери.
Томкинс попытался удержать его, но он был мгновенно отброшен в шкафчик с редким фарфором, и пьяный дебошир устремился к лестнице. Слуги схватили его. Он бранился, отбивался, словно в него вселился демон. Хлопают двери, зажигают свечи, прибегают испуганные служанки с криками: «Уж не пожар ли? Где, что гасить?» Весь дом в суматохе. Возникшая среди этого хаоса леди Дивайн становится свидетельницей всей сцены. Увидев ее, Рекс разразился потоком непристойностей. В смятении и страхе она удаляется, а буйный, озверевший, растерзанный и окровавленный Рекс, изрыгающий проклятия, водворен наконец в собственные апартаменты. Грум, чье лицо сильно пострадало от кулаков Рекса, дал на прощание чувствительный пинок своему распростертому на полу господину.
На другой день леди Дивайн отказалась принять сына, хотя он послал к ней со слугой извинения.
– Боюсь, я немного перебрал вчера, – пожаловался он Томкинсу.
– Это верно, сэр.
– Мне становится плохо даже от капли вина, Томкинс. Неужели я вел себя непристойно?
– Вы немного буйствовали, сэр.
– Возьми соверен, Томкинс. Я чего-нибудь наболтал?
– Вы очень бранились; мистер Ричард. Джентльмены так выражаются только в… трактирах.
«Ну и болван же я! – подумал Рекс, одеваясь. – Так можно все погубить, если не быть осмотрительней». И он был прав. Он действительно вел себя так, чтобы все погубить. Однако ему удалось загладить неприятное впечатление, деньги заставили слугу замолчать, а принесенные извинения успокоили леди Дивайн, и по прошествии некоторого времени она его простила.
– Дорогая матушка, я все никак не могу свыкнуться с английскими обычаями, – сказал Рекс. – Иногда я чувствую себя не в своей тарелке в вашем тихом доме. Я хотел бы попутешествовать, если вы соблаговолите дать мне немного денег.
Леди Дивайн согласилась с чувством облегчения, за которое внутренне себя упрекала, и Джон Рекс отправился в Париж, снабженный деньгами и рекомендательными письмами.
Окунувшись в мир излишеств и разгула, Ричард уже не мог остановиться. В юности он не страдал пороком пьянства, и, будучи трезвенником, он эту свою добродетель, как, впрочем, и другие, использовал для преступных целей. Одинокая жизнь в австралийском буше пристрастила его к спиртному. И теперь, располагая крупными деньгами, он намеревался спустить их, как привык делать это в дни юности. Он забыл, что со времени его смерти и похорон мир отнюдь не изменился. Бывший Лайонел Крофтон мог встретить кого-то из своих прежних дружков, с которыми водил когда-то дружбу. Многие из них были живы-здоровы и процветали.
Так, например, мистер Лемуан женился на достойной женщине, уроженке его родного острова Джерси, и давно грозился Лишить наследства склонного к беспутству племянника.
Но мистер Лемуан не стал бы признавать Лайонела Крофтона, игрока и шулера, ни под его настоящим именем, ни под именем Ричарда Дивайна и разве что в силу несчастной случайности обнаружил бы обман.
Посему бедный Лайонел Крофтон тихо покоится в могиле, а новоявленный Ричард Дивайн, вверив тайну своей раздобревшей фигуре и густой бороде, мог успешно заводить знакомства с бывшими друзьями Лайонела крофтона. В Париже и Лондоне было много людей готовых свести хотя бы шапочное знакомство с джентльменом, у которого водятся денежки. О приключениях Ричарда перешептывались в будуарах и клубах И его история передавалась по-разному. Все знали, что у леди Дивайн был сын, которого считали умершим и который внезапно вернулся, немало поразив тем семью Об истории его возвращения ходили самые различные толки.
Фрэнсис Уэйд хотя и был личностью заметной в Лондоне, но не входил в блистательный круг, принявший недавно его племянника. В Англии есть много новоиспеченных богачей, состояние которых не меньше оставленного старым кораблестроителем, но эти люди неизвестны в узком мирке, включающем в себя всех, «кого стоит знать». Среди людей своего круга, торговцев редкостями, художников, антикваров, коллекционеров старины и литераторов Фрэнсис Уэйд был известен как меценат и знаток искусства. Для банкиров и адвокатов он был человеком с независимым состоянием, но так как он никогда не вмешивался в политику, не бывал в светском обществе, не заключал пари и не занимался торговыми операциями, то в некоторых довольно широких слоях общества он был мало кому знаком. Почтенные ростовщики потребовали бы о нем «исчерпывающих сведений», прежде чем учесть его векселя. Завсегдатаи клубов редко встречались с ним, и имя его было известно разве что только старым сплетникам, которые знали решительно всех и с незапамятных времен. Поэтому «воскрешение» Ричарда Дивайна – человека неотесанного, но с неограниченными средствами – произвело в основном впечатление на тот сомнительный круг мужчин и женщин, что именуется «полусветом». Они стали наводить справки о его прошлом и, не получив удовлетворительных сведений, принялись сочинять о нем небылицы. Все сошлись на одном – что он был паршивой овцой, хоть его деньгами нельзя было пренебрегать, и что, видно, потому семья постаралась от него отделаться.
Принятый с полным доверием, Ричард Дивайн вошел в лучшую часть «дурного общества» и не имел недостатка в «дружках», которые охотно помогали ему тратить деньги. Он швырял ими направо и налево, и Фрэнсис Уэйд наконец встревожился частыми требованиями больших сумм и просил племянника скорее произвести с ним все расчеты. Но Ричард Дивайн был неуловим – его нельзя было поймать ни в Париже, ни в Гамбурге, ни даже в Лондоне, и вообще нигде, – словом, нельзя было заставить его заняться делами, и Фрэнсис Уэйд начал всерьез беспокоиться. Почтенный джентльмен даже заболел от тревоги, вызванной беспутным поведением племянника. «Я прошу, дорогой Ричард, известить меня о том, что делать», – писал он. «Милый дядюшка, поступайте так, как сочтете наилучшим», – отвечал племянник.
«Позволишь ли ты Перкинсу и Квейду заняться твоими делами?» – спрашивал озабоченный Фрэнсис.
«Ненавижу адвокатов, – отвечал Ричард. – Но поступайте так, как находите нужным».
Мистер Уэйд начал раскаиваться в том, что с самого начала так легковерно согласился вести денежные дела племянника. Не то чтобы он не питал подозрений в отношении личности Рекса, просто он помнил, что Дик всегда был бесшабашным юнцом. Ровное течение жизни этого любителя редкостей было нарушено. Он побледнел, глаза ввалились. Он похудел, жаловался на плохое пищеварение. Он даже потерял интерес к фарфору. Одним словом, мистер Уэйд впал в отчаяние и усомнился в способности выполнить свою миссию в жизни. Леди Элинор заметила, что ее брат изменился. Он стал угрюмым, капризным, раздражительным. По секрету она обратилась к домашнему врачу, но тот только пожал плечами.
– Нет никакой опасности, – сказал он, – если он будет вести размеренный образ жизни, он проживет много лет. Но помните, что отец его скончался от сердечной болезни.
После их разговора леди Элинор написала длинное письмо Ричарду, находившемуся в Париже. Она известила его о мнении доктора и попросила немедленно вернуться. Ричард ответил, что его задерживает дело чрезвычайной важности – улучшение породы лошадей, но что 14-го числа он будет у себя на Кларджес-стрит (он давно уже приобрел себе городской дом), и тогда он «займется всеми делами». «Дорогая матушка, – писал Ричард, – недавно я проиграл крупную сумму, и произведение окончательного расчета весьма для меня кстати». Дело в том, что уже три года Джон Рекс без всяких помех тратил деньги, сейчас же он решил, что наступил момент для осуществления grand coup Решительный удар (фр)
чтобы полностью заграбастать состояние, ради которого он вел всю игру.
Глава 59
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
12 мая.
Сегодня я прибыл на остров Норфолк и познакомился со своим новым местожительством, находящимся в тысяче ста милях от Сиднея. Остров представляет собой большую скалу в тропических водах и является весьма подходящим местом для ссылки. Он простирается примерно на семь миль в длину и четыре в ширину. Главной достопримечательностью острова является стройная норфолкская сосна, возвышающаяся на сто футов над окружающим ландшафтом. Природа этой местности первобытна и красива. Она напоминает мне природу романтических островов в Тихом океане, с такой любовью описанных старыми географами. Лимонные, лаймовые деревья, гуавы, апельсины, виноград, инжир, бананы, персики, гранаты, ананасы – все это произрастает здесь в изобилии. Климат в это время года сырой и жаркий. Подход к Кингстауну – так здесь именуется скопление бараков и хижин – весьма затруднен. Длинный, низкий риф, возможно, прежде являвшийся частью скалистых островов Непин и Филипп, простирающихся к востоку и западу от поселка, загораживает бухту и мешает кораблям причаливать к берегу. Пересев в шлюпки, мы отыскивали узкий пролив между рифами, в то время, как корабль наш держался на сигнальной дистанции. Волны порой окатывают стену, обрамляющую мощеную дорогу, что ведет к баракам. Местные порядки вызывают во мне ужас. Здесь, по-видимому, отсутствует всякое представление о дисциплине. По пути к дому коменданта мы прошли мимо какого-то полуразвалившегося строения, возле которого арестанты мололи маис. При виде нас они стали свистеть, улюлюкать, выкрикивать всякие непристойности. Находившиеся рядом надзиратели не сделали ни малейшей попытки прекратить это безобразие.
14 мая.
Я сажусь писать с такой неохотой, словно речь пойдет о путешествии по клоаке.
Прежде всего о бараках для арестантов. Они занимают площадь около трех акров и обнесены высокой стеной. Между этой стеной и морем проложена дорога. Бараки трехэтажные, вмещают в себя семьсот девяносто человек. (Замечу, что население острова составляет более двух тысяч душ.) В бараках двадцать две камеры. Каждая камера уходит в глубину здания, занимая площадь в восемнадцать футов, и представляет собой нечто вроде трубы, по которой гуляет горячий или холодный воздух. Когда камера заполнена, люди стараются располагаться поближе к окнам. В самой большой камере размещается сто человек, а в самой маленькой – пятнадцать. Арестанты спят в подвесных койках, напоминающих гамаки, вплотную прижатые друг к другу, как койки на кораблях, с проходом посередине. В каждой камере имеется свой надзиратель. Его избирают сами арестанты, и, как правило, это человек самой дурной репутации. Он должен следить за порядком, чего он никогда и не пытается делать. Каждый вечер после шести часов его запирают вместе с арестантами, из камеры уносится фонарь, и все остаются в темноте вплоть до рассвета. Не исключена возможность, что арестанты могли бы ночью учинить над ним расправу, если бы надзиратель им чем-нибудь насолил.
Строения выходят на Барачную площадь, где шатаются праздные арестанты. Сюда же выходят окна больничной палаты, и арестанты постоянно переговариваются с больными. Лазарет представляет собой низкое каменное строение, вмещающее двадцать человек, обращенное своим фасадом к бухте. Я приложил руку к стене, и моя ладонь стала влажной. Один арестант, страдающий язвой, объяснил мне, что влажность эта – следствие прилива, когда вода подступает к самому зданию.
На острове две тюрьмы – старая и новая. Старая тюрьма находится возле моря, неподалеку от причала. Снаружи у дверей стоит виселица. Я коснулся ее, проходя в тюрьму. Это адское сооружение первым возникает перед глазами прибывшего сюда арестанта. Новая тюрьма, недавно построенная, имеет форму пятиугольника; в ней восемнадцать радиально расположенных камер; проект всей конструкции был одобрен каким-то мудрецом в Англии, который, вероятно, счел, что отсутствие у человека возможности общения с ему подобными не должно доводить его до сумасшествия. В старой тюрьме сидят двадцать четыре арестанта, закованных в тяжелые цепи, все они ждут суда особой комиссии из Хобарт-Тауна. Некоторые из этих бедолаг совершили преступления вскорости после заседания предыдущей комиссии и потому уже просидели в тюрьме около года.
В шесть часов перекличка. Перед перекличкой я прочел молитвы. Меня поразило, что присутствовала только часть арестантов, в то время как другие бродили по двору, свистели, пели и отпускали шуточки. Перекличка – чистый фарс. Она должна проводиться во дворе, после чего арестантам надлежит под надзором пройти в свои бараки. Не тут-то было! Они беспорядочно кинулись в бараки и повалились на койки, кто одетый, кто раздетый. И лишь тогда помощник надзирателя начал перекличку. Если на каждое названное имя кто-то откликнулся надзирателю, считается, что все в порядке. После этого фонарь уносится, но около восьми часов его приносят на несколько минут, когда в барак впускаются арестанты отличного поведения, которым разрешено появляться позже, а затем все остаются предоставленными самим себе до утра. Так как мне слишком известны нравы каторжан, сердце мое сжалось, когда я вообразил себя на месте только что прибывших в это вонючее логово, обреченных страдать здесь с шести часов вечера до самой зари.
15 мая.
Между высокими стенами, примыкающими к арестантским баракам, находится место, называемое Двором Отбросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71