Они поддались ему без особого труда, сразу вздулись, напружинились, стоило только присоединиться к ним шлангом и сделать несколько движений во всем исправным, туго качающим воздух насосом.
Оживший, готовый к дальнему походу велосипед Андрей вывел через калитку на улицу и прислонил возле штакетника на привычном облюбованном еще в школьные годы месте. Здесь он всегда терпеливо дожидался строгого своего хозяина перед поездкой в лес за грибами, на болота за ягодами или в местечко, в интернат.
Ружье Андрей по-походному забросил через голову на плечо, рассовал по карманам с десяток патронов (коль есть ружье, то должны быть к нему и заряды, иначе какой смысл и брать его с собой). Потом он завернул в обрывок газеты ломоть хлеба, а фронтовую свою фляжку наполнил свежей колодезной водой. Теперь можно было отправляться в самую дальнюю и неизведанную дорогу. Но на несколько минут Андрей все-таки еще задержался в доме. Он никак не мог решить: брать с собой пистолет Макарова или оставить его где-нибудь в потаенном месте. Наконец решил взять и вообще решил, что пока он живет в Кувшинках отшельником и партизаном, пистолет всегда должен быть при нем. Стрелять из него Андрею вряд ли придется (для стрельбы ему за глаза хватит и ружья), но пусть будет. Во-первых, так надежнее и спокойнее, и, во-вторых, не годится боевому офицеру прятать боевое оружие по чуланам и чердакам, оно его, личное, и всегда должно быть под рукой. От офицерского звания Андрея пока никто не освобождал. Тем более что пистолет Сашин, памятный, а память ни в каком чулане не спрячешь.
Дверь в доме Андрей по-хозяйски закрыл на внутренний ребристый замок-засов, а калитку на клямку и щеколду. Так у них в Кувшинках было принято. Если отлучаешься куда надолго, на полдня или на целый день, то все двери, калитки и ворота закрываешь на замки и крючки, и не столько для защиты от воров и других злоумышленников, сколько для предупреждения односельчан: мол, я в отъезде, в лесу, на реке или в местечке на базаре-рынке, приходите вечером, когда вернется с пастбища стадо, позже этого времени не задержусь – корову на ночь надо доить, обихаживать.
При появлении Андрея аисты на сосне заволновались, склонили даже вниз головы, словно спрашивая, куда это он собрался с утра пораньше (да еще с ружьем и на велосипеде), когда на дворе и на огороде столько весенней неотложной работы: день упустишь, после за год не наверстаешь.
Андрей беспокойство их понял: только-только начали привыкать к человеку, и вот – на тебе – бросает их в одиночестве, едет неведомо куда и зачем. Винясь перед аистами, он сокрушенно вздохнул, мол, ничего не поделаешь – надо. Но потом построжал и как меньшим своим, подчиненным братьям наказал:
– Остаетесь на хозяйстве! Я скоро!
Аисты – делать нечего – согласно взмахнули крыльями, оглядели с высоты дом и подворье: все ли в ладу и порядке, не забыл ли Андрей, спешно собираясь в дорогу, сделать чего самого важного? Осмотром своим они остались довольны: ничего новый хозяин не забыл, не упустил из виду, все заперто и прибрано, так что пусть едет, коль так ему срочно надо, а они за домом присмотрят.
На том они с аистами и поладили. Андрей без всякого разбега, с одного шага (что значит привычка и тренировка!) вскочил на велосипед и стал выруливать на едва приметную тропинку между молодым сосняком, а аисты вдруг зашлись во взаимном клекоте-провожании. Андрей приветно помахал им рукой и посильнее нажал на педали. Но когда уже подъезжал к школе и церкви, то вдруг увидел, что Товарищ поднялся на крыло, в два-три взмаха догнал Андрея и теперь охранно парил над ним. Так во время боевых афганских и чеченских походов зависали над его взводом и ротой вертолеты-вертушки, внушая бойцам уверенность в счастливом возвращении.
Отстал Товарищ от Андрея лишь при повороте в сосновый бор. Дороги их тут расходились. Андрей все больше и больше стал забирать вправо, чтоб, пробившись сквозь бор, выехать в верховье реки, где когда-то были лесные склады и сплавная пристань, а Товарищ ушел резко влево на пойменные болота и ольшаники, откуда уже изредка доносилось кваканье неосторожных весенних лягушек.
Еще только собираясь в поход. Андрей наметил себе, что поедет именно на лесосклады и пристань, любимое когда-то место сбора всех деревенских мальчишек. В годы раннего Андреева детства добытый в окрестных борах лес свозили вначале на лесосклад, а потом связывали в плоты и сплавляли в понизовье (а дальше в Десну и Днепр) иногда самотеком, доверяясь лишь одному течению, а иногда на буксирах, трудолюбивых и юрких катерах, глиссерах и полуглиссерах.
Так он и ехал километр за километром, предаваясь воспоминаниям, предвкушая встречу с лесными, пусть теперь и мертво-запущенными складами, с пристанью, где когда-то случалось у него столько веселых, отрадных минут (чего, например, стоят одни лишь потаенные мальчишеские плаванья на туго связанных и спущенных по течению плотах!). И вдруг при очередном повороте-изгибе тропинки он замер и резко затормозил: на влажной, еще заиленной талым снегом земле отчетливо были видны человеческие следы. Андрей спешился, прислонил велосипед к сосне и, присев на корточки, начал внимательно, с прилежанием опытного следопыта изучать их. Следы были от обыкновенных, расхожих кирзовых сапог и принадлежали, судя по всему, человеку не очень высокого роста и не очень тяжелого веса: старику, подростку или даже, может быть, женщине. Шел человек размеренно и неспешно, но по-лесному, по-охотничьи осторожно, с пятки на носок. След был явно вчерашний: ночная и утренняя роса, словно паутиной, затянула в нем все неровности и шероховатости, а в нескольких местах по следу, вдоль него и поперек, проползли пробудившиеся уже после зимней спячки муравьи и другие мелкие лесные обитатели, божьи коровки, жучки-солдатики, неустанные короеды. Обнаружил Андрей на следах и свежеопавшие, не вдавленные в землю сосновые иголки и два-три занесенных ветром прошлогодних желто-бледных листочка лесной ежевики-ожины, которой здесь, в боровых низинах, всегда было вдосталь.
Много еще чего мог сказать Андрей об этих следах и о человеке, их оставившем. Но он сохранил это на потом, а пока, повнимательней оглядевшись вокруг, сошел с тропинки шагов на десять-пятнадцать в одну и в другую сторону в надежде обнаружить следы встречные, ведущие в Кувшинки. Но их не было. Значит, человек либо вообще не заходил в село, которое нисколько его не занимало, либо шел откуда-то издалека все время в одном и одном направлении, метя на пристань и реку.
Андрей решил проверить, так ли это. Ведя велосипед за руль, словно оседланного коня в поводу, он двинулся пешим ходом вдоль тропинки, опасаясь порушить неожиданно возникшие эти следы или потерять их из виду.
Собираясь в отшельничество, Андрей ни разу не подумал о том, что в Кувшинках и окрест их могут обретаться еще какие-нибудь люди. Если бы подумал, то, может быть, и не забрался бы сюда, в опасную, безжизненную зону. Уж кого-кого, а людей, человеков он хотел видеть меньше всего, поэтому и бежал. Ему хорошо и покойно одному в родительском наследном доме, где есть все необходимое для жизни: ключевая вода в колодце, семенное просо в амбаре, сад, кузница, баня, омшаник, обжигная гончарная яма – только приложи как следует руки, и все сразу оживет, наполнится великим смыслом. В доме есть родовые иконы с серебряной печальной лампадкой перед ними, библиотека, патефон, лучшие из лучших собеседников, отрада Андреева и вера. Есть и живые души – два аиста перед домом, Товарищ и Подруга, которые денно и нощно несут охрану на высокой вековой сосне, видят все далеко окрест и, если случится там какая опасность, немедленно донесут о том Андрею встревоженным сторожевым клекотом.
А подумать о людях, оказывается, стоило. Ведь бродит же здесь какой-то неведомый человек, чего-то ищет, куда-то стремится. Может, кто из старых кувшинковских жителей пришел, истомясь донельзя в разлуке, посмотреть на родной свой дом и подворье, поплакать, погоревать об утерянной здесь жизни, заглянуть и на кладбище к родовым отцовским и дедовским могилам. Это дело совсем уж святое и необходимое и для него нет никаких преград, запретных зон и колючих ограждений. Да те же Постовые (отец или мать) могли прийти на Сережину безвременную могилу, чтоб убрать ее, обиходить, а после, сидя на лавочке, помянуть со слезами и отчаянием погибшего сына.
Мог появиться в окрестностях Кувшинок и какой-нибудь посторонний, нездешний человек, беглец от роковых превратностей жизни или отшельник наподобие Андрея. Не один же он, поди, такой умник, что спрятался подальше от людей в чернобыльскую зону, чтоб дожить здесь в покое остаток жизни.
Но кто бы ни был этот человек, а встречаться Андрею с ним не хотелось. Тут уж каждый живи и доживай по-своему, в чужую душу не лезь и в свою никого не пускай.
И все-таки любопытство в Андрее взяло верх, и он, словно Робинзон по следу Пятницы, пошел вдоль тропинки, устало ведя по хвойному насту совсем ненужный ему теперь велосипед.
Следы вывели его к лесоскладу и пристани, а потом вдруг оборвались, никуда не сворачивая, возле речного пойменного берега. Из этого. Андрей заключил, что здесь человека ждала лодка, и он уплыл на ней, скорее всего, в верховья реки по направлению к местечку, ничуть не забоявшись быстрого встречного течения. Стало быть, человек опытный и храбрый.
Лесосклад и пристань, как того и следовало ожидать, были разорены и порушены временем. Разъехавшиеся в разные стороны штабеля бревен потемнели от дождей и стуж, покрылись зеленым древесным мхом, а местами так и погнили. Сваи и настил, по которым бревна спускались на воду, тоже погнили, хотя и были дубовыми, неподвластными, казалось, никакому времени.
Конечно, не случись Андрею обнаружить на тропинке человеческие следы, он все равно был бы рад встрече с лесоскладом и пристанью, нашел бы здесь множество памятных мест, посидел бы на бревнах, вспоминая разные веселые случаи из своего детства, а то, глядишь, и подстрелил бы на реке какого-нибудь зазевавшегося чирка, все трофей, птичий, утиный суп на вечерю. А так – праздник испорчен, и Андрею здесь делать, в общем-то, нечего, С досады и расстройства он перекурил, а потом вскочил на велосипед и сколько было сил помчался домой, намеренно стараясь попасть передним колесом на ненавистные ему следы, разрушить их и намертво втоптать в землю. У него было предчувствие, что дома непременно случилось что-нибудь нехорошее: пожар от оброненного еще вчера с вечера возле лежанки уголька; или наводнение от поднявшейся выше всяких отметин и разлившейся до самого подворья реки (впрочем, так она никогда на Андреевой памяти не разливалась и вплотную к дому не подступала); или обрушилась, упала в палисаднике сосна, которая, оказывается, давным-давно иструхлявилась и помертвела в корнях; или случилось еще что-нибудь совсем уж непредвиденное и опасное, до основания разрушившее так хорошо начавшую было складываться у Андрея в Кувшинках жизнь.
Но, слава Богу, ничего не случилось. Все было на месте, цело и нетронуто: и дом, и сосна с далеко видимым гнездом аистов на вершине, и сами аисты, мирно стоявшие в нем. Ничего не случилось и с рекой. Голубым чистым разливом она плескалась в конце огородов и, казалось, за день даже чуть отступила от грядок, стараясь как можно скорее войти в берега, чтоб освободить и эти грядки, которые Андрею надо будет, конечно, вскопать и возделать, и заливные луга, где уже пробивается подводная трава-овсяница, и топкие ольшаники, готовые принять возвращающихся из чужих, временных стран перелетных звонкоголосых птиц-соловьев.
До вечера времени у Андрея было еще вдоволь, с большим запасом, и он попусту терять его не стал, хотя и был соблазн после дороги и неожиданных переживаний завалиться на диван да и скоротать на нем остаток дня. Но что тогда Андрей будет делать ночью: сон уйдет, переломится и никакими силами его не вернешь.
Поспешно заведя ни в чем не повинный перед ним велосипед в сарай, в темноту и прежнее заточение, Андрей вышел на огород. Первым движением у него было поджечь многолетний ненавистный бурьян, чтоб он полыхнул высоким чернобыльным огнем, наподобие змеи убегая все дальше и дальше от жилых построек к грядкам и реке. Но потом Андрей это движение удержал, спрятал наготовленную уже было зажигалку назад в карман. Во-первых, еще неизвестно, в какую сторону полыхнет огонь: весенний ветер переменчив, нестоек, только что дул в одну сторону, а через мгновение, глядишь, развернулся и уже мчится в другую, как раз и погонит по-змеиному ползущее пожарище к дому. А во-вторых, жалко вдруг Андрею стало землю, из которой понизу бурьяна уже пробивались первые раннеапрельские травинки: крапива, вездесущий пырей, полынь. И хотя были они травами тоже сорными, бесполезными, но все равно жалко было губить живые их побеги беспощадным огнем. Тем более, что на многих травинках, листочках их и стебельках Андрей заметил полевых проснувшихся к весне букашек: ярко-оранжевую пятнистую божью коровку, крошечного, размером с просяное зернышко паучка, а в одном месте так и греющегося на солнышке шмеля. Эти-то в чем повинны?!
Поэтому он вернулся назад в сарай и вынул из под-стрешья отцовскую косу-девятку. Косить ею настоящую луговую траву, овсяницу, гусятник или молодую осоку не годилось, надо было вначале хорошенько отбить, отклепать на «бабке», но для бурьяна с его сухостойными в палец толщиной стеблями коса была как раз впору. Андрей помонтачил ее бруском-монтачкой, по-крестьянски поплевал на руки и встал в изначальный прокос, поближе к вишеннику, в зачин. Первые два-три взмаха дались ему вроде бы без особого труда, но потом вдруг начало ломить спину, руки, по всем ранам и рубцам побежала огненная змея, боль, и Андрей почувствовал, что с бурьяном он не справится – отступит. Тот поднялся, встал против него неисчислимой ратью, черной, татаро-монгольской, и попробуй одолей ее в одиночку. Впору было бросать косу и уходить на подворье за крепкие острожные стены и там засесть в осаде, надеясь, может быть, не столько на самого себя, на свои силы, сколько на крепкие эти стены да на Божью волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42