Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала.
– Селеста начал традиционным спектаклем, – поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, – и, честно говоря, уже надоевшим.
Непострадавший Шпагин заметил философично:
– Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации.
Оба говорили по-русски.
– Вы о чем? – спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы.
– О том, что вы видели, – ответил Рослов. – Краткий урок для последователей Фомы Неверующего.
– А меня это не убедило. Магнитная буря – ясно. Очень большой мощности – тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен – не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем – спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и – бац! – шквал.
– И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? – ехидно заметил Рослов.
– Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник?
Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух.
– Что случилось? – спросил подошедший Бревер.
– То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, – пояснил Рослов. – Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?
– Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, – сказал Шпагин и встал. – Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту.
Их столик окружили.
– Да ведь это Крейгер. Что с ним?
– Не подходите, – предупредил Рослов. – Задавайте вопросы.
– Какие? Это ты, Еста?
– Я не Крейгер, – послышался монотонный деревянный голос. – Вопросы – любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные.
Шум голосов взорвал паузу:
– Это явно не Крейгер!
– Не говорите глупостей.
– А может быть, он под гипнозом?
– Не теряйте времени, господа, – нетерпеливо заметил Рослов. – Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.
– Что значит «повторные и наивные»?
Снова раздался монотонный деревянный голос:
– На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший.
– Почему вы говорите за Крейгера?
– Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня.
– Нужно ли повторить вопрос?
– Не нужно. Я ищу канал связи.
– Как?
– В мозгу и голосовых связках.
– А точнее?
– Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова.
– Телепатия?
– Не знаю.
– Может быть, волна, я не уверен какая… бэта, каппа, кси, пси… именно та волна, с помощью которой ведется передача?
– Не знаю.
– Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.
– Я не мозг.
– Значит, самоорганизующееся устройство?
– Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных.
– Тогда кто?
– Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.
Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:
– Я не понимаю, что такое мыслящая энергия… Как и где у тебя возникает мысль?.. Какими средствами передается?.. Как «прочитывается» человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет речь?.. Как «нащупываются» эти рецепторы?..
– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают.
– Тебе нравится имя Селеста?
– «Нравится» или «не нравится» – не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации.
– Почему стабильной?
– Повторный вопрос.
– Сколько тебе лет?
– Тысячелетий.
– С сотворения мира?
– Я прибыл в мир уже сотворенный.
– По какому календарю?
– Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней.
– Почти семь тысяч лет. Ого!
– Селеста-7000! Ура!
– Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.
– Селеста простит. Ему важна информация.
– И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных.
Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.
– Я тоже не верю, – поддержал его Чаррел. – Какой-то фокус.
– Вы слышите, я не одинок, – засмеялся Баумгольц.
– Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? – вдруг спросил Рослов.
– Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной коллегии судей. А что?
– Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! – Рослов выкрикнул это по-русски.
И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные лица Янины и Шпагина.

20. «ИСТ-ЕВРОПА» ПРОТИВ «ВЕСТ-ЕВРОПЫ»

Они исчезли в зеленом тумане, яркость которого усиливалась с каждым мгновением, и какую-нибудь секунду спустя он уже приобрел очертания футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун. Они вздымались высоко к синему куполу неба и казались издали – а Рослова отделяло от противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров – пестрой лентой, протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому в непрерывном движении мелькали белые и черно-желтые полосатые майки. «Броуновское движение молекул», – мысленно усмехнулся Рослов.
Сам он в черной футболке вратаря стоял, прислонившись к штанге и не тревожась за судьбу открытых ворот, – вся игра шла далеко впереди на штрафной площадке противника. Атаковала команда Рослова – белые футболки с прописной «Е» на груди: именно с этой буквы и начиналось английское слово «ист» – «восток». Даже защитники передвинулись к центру поля, стараясь предугадать направление мяча в случае ответной прострельной подачи и разрушить вовремя контратаку противника. Но полосатым футболкам с латинским «дубль вэ» на груди было не до контратаки: они едва успевали отбить мяч, посылая его без адреса то под ноги атакующих, то за боковую линию поля, откуда он снова возвращался в эпицентр урагана, бушующего у ворот «Вест-Европы».
Рослов был не новичок на футбольном поле. В юности он стоял в воротах институтской команды, потом играл в спартаковском «дубле» и даже один сезон в основной команде; играл удачно, темпераментно, точно, и тренеры уже присматривались к «наследнику Яшина», угадывая в нем будущую вратарскую знаменитость. Но знаменитостью на зеленом поле Рослов не стал: на тренировке повредил колено, несколько месяцев провалялся в больницах, потерял два сезона и на поле уже не вернулся, поняв, что нельзя делить жизнь между наукой и спортом – и то и другое требовали полной отдачи.
Но сейчас Рослов на поле не был Рословым-юношей, Рословым-футболистом. Он не переживал эпизод из своего прошлого, помолодев по воле Селесты на добрый десяток лет. Он был кем-то другим, для которого футбол был и профессией и жизнью. Вернее, в нем жили сейчас два человека, два спортсмена: один из фильма, который он видел вчера в «Спортпаласе» и о котором говорил Яне и Шпагину, другой откуда-то из реально существующего и почему-то известного Селесте футбольного клуба. Эта двойственность причудливо раскрывалась и в характере самого матча, в котором он сейчас принимал участие. По первому впечатлению он как будто трансплантировался из кинофильма, даже название сохранил: «Ист-Европа» против «Вест-Европы», матч двух сборных, двух скорее политических, чем географических лагерей. Вратаря, которого заместил Рослов, в фильме играл известный французский киноактер Ален Делон, играл умно, эффектно, но не очень профессионально «вратарски», что и подметил соображавший в футболе Рослов. Герой Алена Делона не поглотил его целиком, но как-то вошел в него: Рослов знал его биографию, его тревоги и радости, знал, что где-то на трибунах сейчас сидит любимая и ненавидящая его героиня, и ему тоже, как и в фильме, хотелось покрасоваться и пококетничать с мячом на вратарской площадке. Рослов знал и то, что должен умереть на последних минутах от разрыва аорты, не выдержавшей сверхнапряжения, вызванного смешением алкоголя, страха и допинга; но его почему-то это не беспокоило: знал ведь он, а не герой фильма. Да и вел он себя на поле иначе, и самый матч складывался иначе, чем в фильме, по-другому выглядели команды, по-другому играли и если повторяли какой-то матч, то уж совсем не тот, какой Рослов видел вчера на экране.
И этот другой матч, в котором он тоже играл в черной вратарской футболке, он знал, только не восстанавливались в памяти ни имя города, где происходила встреча, ни названия участвовавших в этой встрече команд. Да и своего вратарского имени Рослов не помнил, только знал, что он молод, говорит по-английски и находится в расцвете профессионального опыта и таланта. Селеста подарил ему две жизни: одну искусственную, созданную кинематографом, другую подлинную, восстановленную по образцу, известному Селесте и где-то им записанному.
Но в рословской черной футболке дышал, двигался и думал еще и третий Рослов – математик и кибернетик, судьба которого неожиданно перепутала его пути, перебросив из Москвы в Нью-Йорк, а оттуда на коралловый риф, где открылось миру чудо, недоступное никакому научному знанию. Этот подлинный Рослов все видел как бы со стороны, все подмечал и анализировал – и то, что происходило вокруг, и то, что скрывалось в нем или, вернее, в двух его дополнительных жизнях, впитавших чужой ему азарт игрока и наслаждение спортивным счастьем.
Самое любопытное и, пожалуй, самое смешное было в том, что Рослов всех или почти всех игроков знал в лицо и даже по имени, а с некоторыми уже успел познакомиться. И это были не герои фильма и не профессиональные игроки, выхваченные Селестой из какого-то одному ему ведомого футбольного матча, а члены международной научной инспекции, прибывшие вместе на коралловый риф и только что наслаждавшиеся свежим океанским бризом, виски со льдом и сандвичами вприкуску с американским имбирным пивом.
– Один – ноль ведет «Ист-Европа» против «Вест-Европы». Один – ноль. До конца второго тайма осталось двадцать четыре минуты, – повис над полем многорупорно усиленный голос диктора.
Шпагина-биолога не было, а полностью подавивший его Шпагин-игрок шел вразвалочку к центру поля, окруженный друзьями в белых футболках, обнимавшими и целовавшими его, как любимую женщину. Так всегда на футбольном поле. Радость выплескивается наружу в едином душевном порыве.
«Спасибо, Семен! Молодец, Семка!» – сказали бы ему товарищи, если бы игра проходила в Москве в Лужниках. Но что говорили ему здесь, Шпагин-биолог не слышал, а Шпагин-игрок думал лишь об одном: еще гол! Еще один гол в ближайшие же минуты, пока «полосатые» не оправились от шока и не ответили шквалом атак. Еще гол… Гол, гол, гол!
Но что это? Свисток судьи, оглушительный рев трибун, и герр Баумгольц, каким-то чудом помолодевший и статный в своей черной судейской форме, решительно забирает мяч, тихо выкатившийся из ворот, и ставит его в трех метрах от штрафной площадки Биллинджера. Гол не засчитан.
– Офсайда не было, не было! – крикнул Шпагин-игрок.
– Еще одно слово, и я удалю вас с поля, – процедил сквозь зубы герр Баумгольц. Процедил по-немецки.
Шпагин-биолог сразу понял, а Шпагин-игрок если и не понял предупреждения, то понял жест. Недвусмысленный жест, означающий только одно: с судьей не спорят.
Гол, не засчитанный судьей, окрылил «полосатых». Пружина их развернулась по всей длине поля, не сжимаясь далее центра, и каждый ее разворот бил по вратарской площадке Рослова. «Полосатые» наступали тремя форвардами – Бертини, Спенсом и Чаррелом, понимающими друг друга с полувзгляда по наклону корпуса, по диагонали смещения, по маневренности, обещающей, как всегда, своевременную и точную передачу. Рослов уже не жил раздвоенным, принадлежащим разным людям сознанием. Селеста не повторялся. В каждом своем «мираже» он по-новому вторгался в сознание объекта. Сейчас Рослов-математик не успевал размышлять над поведением Рослова-игрока, мир его сузился до пределов крохотной вратарской площадки, по которой били шквалы атак, а мысль вратаря экстра-класса не отделялась от мяча, чертившего хитрые кривые, и каждый раз движение тела в черной футболке разрушало стройность геометрической фигуры, намеченной мыслью и ударом противника.
Два мяча Рослов взял легко, но с той легкостью, какая доступна лишь вратарю-виртуозу и о какой он даже не помышлял в спартаковском «дубле». От двух верных голов, когда он неудачно сыграл на выходах и мяч по непостижимой, прихоти игры очутился позади него у открытых ворот, от этих почти неминуемых голов спасли его защитники, отразившие удар, но даже вздохнуть облегченно Рослову было некогда: шквал атак «полосатых» не ослабевал ни на секунду. Ни одной контратаки не позволил он «Ист-Европе», ни один пас, перехваченный белыми майками, не достиг цели.
– Один – ноль, – повторял диктор стадиона, – все еще ведет «Ист-Европа». До конца тайма осталось восемь минут.
«Все еще ведем, хотя команда полностью прижата к своим воротам», – подумал Рослов-математик и мысленно сравнил происходящее со снятым в кино. Ничего общего. Вероятно, игра так же мало напоминала и матч, из которого Селеста извлек своих игроков. Воспроизведя основу, он позволил ей развиваться своими путями, и мираж не повторял ничего записанного ни в фильме, ни в жизни – он творил свое, не предусмотренное никакими аналогиями и закономерностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39