Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:
- Заплачь - дам калач. Зареви - дам три!
Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:
- Рева-корова, дай молока...
И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:
- А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:
"Два пятака".
Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!
- Я с ним репетировал!
Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.
Димка любит выкидывать фокусы.
- Чего же он плачет? Вошел в роль? - спрашиваю я.
- Это и по пьесе так, скажи! - простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.
- Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.
- Хорошо, - без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.
Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется. На мгновение я теряю веру в то, что через двадцать минут здесь будет сонное царство.
- А он говорит, что спецкор - это специалист по кори, детский врач... Правда?
- Герасим Борисович, а у меня два зрачка в глазу: человеческий и кошачий. Я ночью вижу! Отчего?
Сначала меня радовала эта жажда все знать, и я стремился ее утолить. Но потом заметил, что любознательность детская резко возрастает после горна "Спать, спать, по палатам...".
Я молчу.
Палатка переходит на,Д1епот.
- Ну, чего вертишься! Ложись на правый бок и спи.
- Да я левша...
- А вот интересно, почему сердце слева?
Я нем. Иду вдоль кроватей.
Кто-то предается мучительным рассуждениям.
"Жрец - он. А она? Жречиха? Жриха? Или жречка? Может, жратвиха?"
Иголочкин и Строгов, как всегда, являются последними. Их изумлению нет предела: "Как? Уже тихий час?! А горна же не было!" Я молча протягиваю часы, а другой рукой указываю на кровать. Но не такова эта парочка, чтобы сдаться сразу. Еще несколько минут они шнуруют и перешнуровывают кеды, ухитряясь вырвать из первых объятий Морфея не одного соседа. Однако и улегшись, они не спят, ждут, что я их накажу: оставлю без моря, но с абрикосами, папиросами и прочей "вольной житухой". Не выйдет, не пройдет, голубчики!
- Если не будет спать один, на море не пойдут все, - нарушаю я обет молчания.
Нехитрый прием достигает цели. Охота была оставаться в лагере со всеми! Иголочкин закрывает глаза.
И вот наконец первый искренне спящий. Он посапывает тихонько, нежно и осторожно, как начинающий закипать чайник.
Взрыв!
Нет, это мне показалось. Просто в палатку шагнул старший пионервожатый.
- Начальник приказал, - радостно сообщает он, - чтобы из абрикосов готовили компот.
Старшин вожатый у нас личность заметная. Зовут его Серьезным Парнем. Бас у него такой, что, кажется, приставь он стакан ко рту и гаркни осколки брызнут. Сейчас он уверен, что говорит шепотом, но вся палата (и соседи за стеной) уже не спят. Всеобщее оживление.
Меня визит Серьезного Парня привел в бешенство.
Пришлось снова повторять все этапы засыпания.
Как часто говорят о детях: "Все они хорошие, когда спят!"
Я прошел по рядам.
Правда, до чего хорошие!
ВЫСШАЯ ПОЛУМЕРА
Разбудить отряд после горна - забота дежурного.
Мне предстоит побудка иная: председатель совета отряда мирно почивает в своем высоком звании, как в мягком кресле.
Мы садимся на скамейку под развесистым абрикосом.
- Ты же председатель. Как говорит старший вожатый, ты же серьезный парень... - начинаю я. Мощное педагогическое средство в моих неумелых руках не дает эффекта.
- Совсем желтый, - восхищенно шепчет мой собеседник, глядя куда-то вверх.
- Да ты слушай! Ты должен организовать и возглавить зеленый патруль. Рвать абрикосы нельзя, созреют - компот сварим. Понял?
- Конечно.
Д сам смотрит вверх.
Диагноз: "абрикосный гипноз". Сам болел когда-то.
Ладно, оставим до вечерней беседы.
Перед отбоем у нас, как говорит Зоя, "Институт Вечерних Бесед". Я подвожу итоги дня, каждый может задать один вопрос. Многие ребята от своего права отказываются - вероятно, им и так все в жизни ясно.
В лучшем случае спросят:
- А завтра на море пойдем?
- А завтра "мертвый" час будет?
Или еще что-нибудь столь же бесподобное.
Зато Иголочкина всегда мучают недоумения и сомнения. Его вопрос звучит так:
- А если кто завтра будет рвать абрикосы, то, когда пойдут на море, его возьмут или он останется в лагере, потому что будет наказанный, раз рвал абрикосы?
Конструкция громоздкая, но смысл предельно ясен.
- Знаешь, Зоя, - говорю грустно после отбоя, - хочу я закрыть Беседы. Мало толку в них.
Вообще я сегодня недоволен собой. Председателя не проймешь. Беседы не клеятся.
Вдруг на танцевальной площадке появляются три тени. Они издают странные звуки: не то плачут, не то давятся смехом.
Поодаль следует четвертая. По тщательно непричесанной голове я сразу узнаю вожатую третьего отряда Валентину Матвеевну. Да и походка ее. Она несет свое стройное тело так, словно у нее вся земля под башмачком. Кричит она громко и зло, в спящем лагере слышно каждое слово.
- Я вот вам сейчас устрою зарядку! Ишь, не спится им! Встать смирно! Присесть! И не смеяться! Стоять на одной ноге! Напра-во! Бегом вокруг площадки - марш! Я вам посмеюсь! Буду гонять до упаду!
Три тени никак не могут побороть смех, потом, когда слышно только их шумное дыхание, четвертая тень отправляет их в палатку и скрывается в том же направлении.
- Вот дикость! Ты понимаешь, Гераська, она-то ведь убеждена, что делает доброе дело. Думаешь, они будут теперь спать? После такого возбуждения? И потом я уверена, что там вся палата уже вверх ногами ходит.
- Может, пойти сказать Валентине?
- Завтра скажешь. На летучке. Но боюсь, что не поможет. Будь моя воля, я бы таких на пушечный выстрел не подпускала к детям. На выстрел из самой дальнобойной пушки.
- Тебе никто не нравится.
- Вы нравитесь, сударь.
- Не длинный список.
- А ты не задавайся. Вот в первом - прекрасный вожатый. Ты заметил, у них какой-то двухэтажный отряд. Весь день они сидят на шее у вожатого, делают пирамиды. У него есть свое лицо.
- Если есть шея, должно же на ней что-нибудь быть.
- Не обязательно. У Валентины, например. Она все время приговаривает ребят к высшей полумере.
- То есть?
- Очень просто. Шуму, крику хоть отбавляй.
А толку нет. Потому что все не до конца, не до ума - все на полумерах. Дети это чувствуют.; Такой педагог приносит только вред.
- Откуда ты все это знаешь?
- Я же учусь заочно в пединституте у нас в Рязани. Пишу работу в научном студенческом обществе. Вот об этом обо всем... Ну к черту высокие материи! Смотри, какая ночь! Слушай, я тебе почитаю настоящего Рождественского.
ЗЕМНЫЕ ЗВЕЗДЫ
- Ух, законная кинушка! Как он тому - раз.
А тот - фьють - и кубарем! А шторм!.. Тот кричит, а этот стоит... Я четыре раза смотрел.
Мальчишки внимают рассказчику с восторгом. Еще бы, ведь он подробно знакомит их с содержанием и героями фильма "Алые паруса", который будет показан через час. Потом кто-то вспоминает, что надо занять места раньше всех. Мелкота, словно воробьи, шумной стаей перелетает к самому экрану. Ребята постарше остаются. Я и Зоя с ними.
- Зоя Васильевна, расскажите что-нибудь.
- Ладно, слушайте. Жили-были на свете мы. Жили в разных краях, были счастливы каждый у себя. А потом взяли съехались и прожили двадцать пять дней вместе. Завтра расставаться. И не хочется, правда?
- Давайте же дружно поплачем по этому поводу.
- Нет, Герасим Борисович, есть другая причина для скорби: сколько на свете мест, где нас ждут друзья!
А мы там еще не были, мы еще незнакомы с ними.
- Эх, пошататься бы сейчас по земному шарику! - вздохнули слева.
- Пошататься и по лагерю можно, - возразили справа. - Пройти бы по свету и доказать всем верующим, что бога нет.
- Да ну их, этих верующих! Вон спутник летит, а вы...
Все подняли головы. Кто-то помахал рукой, приветствуя далекую светлую точку. А на земле, метрах в ста от нас, начался киножурнал.
- Ну пошли, - спустился с небес первоотрядник и направился к экрану.
Никто из нас не тронулся с места.
- Что такое счастье? - заговорила высокая девочка с короткой прической.
- Счастье - это смотреть на твою макушку и надеяться, что увидишь еще что-нибудь. Подвинулась бы, что ли! - недовольно пробурчал за ее спиной Жора, председатель третьего отряда.
- Нет, правда, Зоя Васильевна говорила, что такое счастье: соучастье в добрых, человеческих делах...
- Это не Зоя Васильевна, это Николай Асеев сказал.
Так мы сидели и говорили еще долго. Начался фильм.
Кто-то один ушел, его место на скамье тотчас заняли, потом он вернулся и уже стоял до конца. Хорошо так вот сидеть - уже не под звездами, а как бы среди них, потому что они такие земные, нависли так низко и доверчиво, словно серебряные абрикосы.
Потом мы остались вдвоем. Вечерняя свежесть прильнула к траве. В росинке отразилась звезда - безмерно далекая.
- Завтра расстанемся, - сказал я.
- Да.
- Ты хоть оставь адрес. Не могу же я писать "на деревню девушке".
- Оставлю. Завтра... А хочешь, я тебе покажу на небе то, чего никто не видит? Смотри, вот это мое любимое созвездие -Кассиопея. Видишь? Перевернутая набок буква М.
- Ну?
- Не видишь! Это же вход в космическое метро - вдоль Млечного Пути.
Я взял ее руку.
- Давай погадаю.
Ладонь была холодная и серебрилась в звездном свете, словно осколок луны. Я смотрел на эту ладонь и врал что-то вдохновенное про хиромантию, про летящие и падающие линии, про удивительную судьбу.
Она грустно спросила:
- Значит, тебя нет в моей ладошке?
- Это я скажу тебе завтра. Ладно?
- Ладно.
КАРТОННЫЙ ДОМИК
Белыми цветами просыпался крупный дождь по асфальту. Капли выбивали из луж пузыри, которые тут же лопались. Дружина, выполосканная теплым июльским ливнем, выстроилась на утреннюю линейку. Зоя выглядела устало.
- Возможно, я уеду раньше. Может быть, даже завтра утром.
- А если вместе?
- Не получится, к сожалению. А теперь посмотри на Жору. Видишь синяк? Это его "украсили" на прощание.
Все утро лагерь готовился к торжественной линейке.
Я уже построил отряд, пересчитал - нет одного. Побежал в палатку. Лежит на кровати Толик Меркешкин, тот самый, которого шофер дядя Вася из пропасти вытащил. Еле дышит. Лоб горит.
- Что с тобой? Абрикосы ел?
Молчит.
Несу через весь лагерь к врачу. Звенят фанфары.
Праздник закрытия начался. Толька толстущий, нести его тяжело и неудобно. Вдобавок начал стонать. Положил я его в изоляторе - врача нет. Пришел врач - последний термометр разбили. А там, в лагере, уже костер развели, скоро ракеты начнут пускать.
"Толенька, милый, - думаю, - вынь теперь ты меня из пропасти, выздорови!"
Наконец врач объявляет, что ничего страшного. Вчера перекупался, сегодня утром промок под дождем, до завтра полежит, и все пройдет.
Будь здоров, Меркешкин!
Второпях попадаю в чужую палатку. В воздухе пух и перья, на подушках зубной порошок... Скорей к себе!
У меня пока ничего. Все еще на месте. Собираю отряд, укладываю.
- Дорогие мои мальчишки! Вот и настала наша последняя Вечерняя Беседа. Завтра разъедемся и, может, никогда не встретимся. Чем вспомните вы лагерь? Чем вспомните друг друга? Я знаю, есть дурацкий обычай сводить счеты в последний день. Подлый и трусливый обычай. Небось уже кто-то и одеяло припас "темную"
устраивать, а иной всю смену зубы не чистил - порошком "побелить" товарища. Так вот, я говорю: не выйдет!
Я не позволю. Но этого мало. Я хочу, чтоб вы сами поняли, какая важная минута сейчас. Последний раз мы вместе. Еще не поздно попросить прощения за обиду, чтобы товарищ твой вспоминал тебя только добром.
Есть древний русский обычай: посидеть и помолчать перед дальней дорогой. Давайте полежим молча, а потом послушаем, что скажет совесть каждого, если она заговорит.
В это время в дверь заглянула Зоя.
- Герасим Борисович, на минутку, очень важно.
- Подожди, не могу сейчас.
И вдруг поднялся Иголочкин в одних трусах, всклокоченный, торжественно-хмурый. Подумал, махнул рукой, стал по очереди подходить к каждой кровати. Одному говорил "прости", другому протягивал руку, третьему просто возвращал порошок или насту.
А потом Строгов и другие тоже...
Такой беседы я больше не помню. И потом, через час, когда я выключил свет, еще слышалось:
- Так ты приезжай ко мне!
- Может, возьмешь? Моя подушка мягче.
Я приблизил часы к самым глазам, стрелки показали невероятное: полдвенадцатого!
Я обошел, обежал лагерь несколько раз. Зоя пропала. Серьезный Парень сказал: "Спать надо, а ты..."
Утром я слонялся по лагерю как неприкаянный.
Хоть бы осталась трещина на том месте, где она провалилась сквозь землю! И вдруг приходит шофер дядя Вася и говорит, что ночью отвез ее на вокзал.
- Что случилось? Почему так срочно?
- Телеграмму получила... Очень она на тебя обижалась, парень. Уж не знаю, какую ты ей сделал обиду, а только нехорошо это. Зою-то Васильевну весь лагерь любил.
- Мне она что-нибудь передала?
- Ничего не передала. Сказала: все, что надо, написала. А больше ничего.
- Где написала?
- Я-то почем знаю.
Я стал вспоминать вчерашний день. Подошли родители Меркешкина, долго жали руку, благодарили за спасение сына из пропасти. Все Меркешкины были невыносимо похожи друг на друга. Мне было бы легче, если бы хоть юный Меркешкин не розовел так счастливо щеками, полными солнца. Провожая семейство к воротам, р увидел картонный домик на месте грибка дежурного.
Его листы-стены были сплошь исписаны разноцветными карандашами и чернилами. Полчаса я изучал эти иероглифы и закорюки.
"Арриведерчи, лагерь!
1 2 3 4 5 6 7