https://wodolei.ru/catalog/accessories/polka/steklyanye/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Примерно то же, что имела в виду, говоря о «честной» литературе?
– Да, примерно, – подтвердила Флора. – Но только в жизни цельность и честность сохранить куда труднее: ведь в литературе действительность выдуманная, идеальная, а жизнь так далека от идеала…
Они постояли под окнами зала, глядя на кружащиеся пары: все уже явно выбились из сил. Еще когда Джон и Флора уходили, лица у танцующих были разгоряченные, потные, а теперь вид у всех был просто плачевный; джазисты тоже, видимо, выдохлись и играли словно по инерции, по старой привычке, которой просто не в силах преодолеть. Подвешенные под потолком бумажные ленты частью открепились, одни упали на пол, другие безжизненно свисали с потолка, а в дальнем углу кучка людей, главным образом преподавательниц, толклась вокруг упавшей в обморок девушки.
– Вот глупость! – сказала Флора. – До чего у них дурацкий вид!
– У кого?
– Да у этих, которые танцуют. И вообще у всех!
– А что же, по-вашему, не глупость? – поинтересовался Джон.
– Немножко подумать можно?
– Сколько вам надо на это времени?
– Да я, пожалуй, могу и с ходу ответить. Самое Важное – вот что не глупость.
– А что, по-вашему, Самое Важное? – спросил Джон.
– Пока не знаю. А вы как думаете, для чего я живу? Только для того, чтобы понять: что же на свете Самое Важное.

* * *

В ту весну Джон больше с нею не виделся. Вскоре после бала началась сессия, да и вообще он не был уверен, что с ней стоит встречаться. Она некрасива, а ее экспансивность, так его очаровавшая поначалу, когда они разговаривали в дубовой роще, теперь казалась ему несколько – ну, нелепой, что ли.
Осенью, как только возобновились занятия, он встретил Флору у себя в университете. Оказывается, она перевелась туда из баптистского колледжа, и ее зачислили на второй курс. Джон едва узнал девушку. Ведь в роще, где они гуляли тогда, во время весеннего бала, было темновато, и он толком не разглядел ее… Она оказалась и грубоватей и привлекательней, чем помнилась ему. Лицо – очень широкое вверху, резко сужается книзу, напоминая перевернутую пирамиду. Глаза с приспущенными в углах веками – огромные, светло-карие и, что уж совсем неожиданно, испещренные точечками, то ли зелеными, то ли голубыми. Нос длинный и острый, кончик его обсыпан веснушками. Разговаривая, она улыбалась и часто-часто моргала. А говорила так быстро и пронзительно громко, что поначалу он даже смутился. Но потом, заметив поодаль стайку девушек, которые смотрели на нее и хихикали, подумал: «Вот дуры!» – и рассердился на себя за это свое смущение.
Был полдень, и она шла обедать к себе в пансион. Ни в одну из студенческих корпораций она вступать не захотела, о чем поведала Джону с гордостью, даже с вызовом, и ему это пришлось по душе.
– Я сразу поняла, мне нигде не прижиться. Предпочитаю сохранять независимость, а вы? Беда в том, что в нашем мире человеку приходится идти на сделку с совестью, стараться быть как все. До чего же от этого тошно! Не хочу! Проживу жизнь так, как нравится мне !
Именно по этой причине Джон тоже не вступал ни в какую студенческую корпорацию и сказал ей об этом.
– Ой, да мы с вами оба «дикари»! – выкрикнула Флора. – Вот здорово, а? Другие девушки у нас в пансионе не могут пережить, что их называют дикарками, а я так просто в восторге. Это же потрясающе – ходить в «дикарях»! Захочешь – срывай с себя одежду и танцуй на улице в чем мать родила, если уж на тебя нашел такой стих!
Джон почувствовал, как по телу его разливается приятное тепло, словно от выпитого вина. То же ощущение было у него и прошлой весной, когда он разговорился с Флорой в дубовой роще. И ему снова вдруг захотелось многое ей сказать. Горячо, взахлеб он стал рассказывать, что пишет одноактную пьесу. В ней много скрытой символики, и объяснить ее суть очень трудно. Флора быстро и оживленно кивала, а стоило ему запнуться, тут же находила нужное слово – понимала чутьем, что он хочет сказать.
– Ой, это здорово, просто здорово, – твердила она.
Джон собирался послать свое детище на конкурс одноактных пьес – сосед по комнате усердно его уговаривал.
– Господи, вот и послали бы! – воскликнула Флора.
– Сам не знаю, – ответил Джон. – По-моему, самое главное – выразить себя, верно?
Тут оба они рассмеялись: ведь в точности то же самое сказала ему Флора, когда он посоветовал ей послушаться преподавательницу и послать свой рассказ в «Харперс мэгезин».
– А кстати, его приняли? – поинтересовался Джон.
– Нет, прислали обратно, с таким печатным бланком – ну, стандартный отказ, – призналась она с грустью. – Но мне все равно. Теперь я пишу стихи. Говорят, стихи надо писать, пока ты молод, пока сохранились свежесть и острота чувств. – И, рассмеявшись, она схватила его за плечо. – Вот я все чувствую очень остро, а вы?
Они присели на ступеньку у входа в ее пансион и проговорили до часу, пока не раздался звонок, возвещавший конец перерыва. А обедать так и не пошли.
С тех пор они стали видеться часто. У них оказалось так много общих интересов: оба работали в редакции университетского литературного журнала, оба занимались в кружках поэзии и французского. В том году предстояли президентские выборы, а Джону как раз исполнился двадцать один, и он должен был впервые в жизни голосовать. Флора часами спорила с ним о политике и в конце концов уговорила его голосовать за Нормана Томаса. Затем они вместе вступили в Коммунистическую лигу молодежи. Джон стал пылким и истовым радикалом. Он помогал тайком печатать на станке и распространять брошюры, где критиковались университетские порядки: закрытые студенческие корпорации для отпрысков привилегированных семей, политический контроль над жизнью университета, консервативность преподавателей и прочее. Однажды его даже вызвал преподаватель-куратор и пригрозил исключением. Флору это необычайно воодушевило.
– Если тебя выгонят, я тоже уйду, – объявила она.
Впрочем, грозу пронесло, и оба остались в университете.
Все это сблизило их еще больше. Но почему-то, оставаясь вдвоем, они всякий раз испытывали неловкость. У Джона все время было предчувствие, что между ними произойдет что-то очень важное. А почему, он и сам не мог бы сказать. Быть может, на него заражающе действовала Флорина экспансивность. Когда он бывал с нею, радостное, едва сдерживаемое волнение охватывало его – такое, наверное, испытывает ученый на пороге большого открытия. Постоянная надежда, предвкушение чего-то неизведанного… А Флора? Может, и с нею творится то же самое? – спрашивал он себя. Порою он был уверен, что да. Но восторженность ее проявлялась по поводам столь разнообразным, что его одолевали сомнения. Ее захватывало то одно, то другое. Она напоминала не по годам развитое дитя, только-только открывающее для себя мир; ничего не принимая на веру, Флора на все смотрела удивленным и свежим взглядом ребенка, умудренного, однако, пониманием, какое дается лишь возрастом. Зачастую она бывала с ним очень откровенна. Но порою вдруг замыкалась в себе, почему-то делалась скрытной.
Как-то вечером, когда они сидели за светлым дубовым столом в справочном отделе библиотеки и вместе занимались, он спросил ее, откуда она родом.
– Из Канзаса, – ответила Флора.
– Знаю, но откуда именно? Из какого города?
К удивлению Джона, она вспыхнула и уткнулась в тетрадь, оставив его вопрос без ответа.
– Откуда именно? – настойчиво повторил он, не понимая, отчего она залилась краской.
Но Флора с треском захлопнула тетрадь и рассмеялась ему в лицо:
– Какое это имеет значение – откуда?
– Просто я хотел знать.
– А вот не скажу.
– Почему?
– Да потому, что совсем не важно, откуда ты явился. Важно только одно: куда ты идешь.
– А куда же ты идешь?
– Сама не знаю.
И, откинувшись на спинку светлого дубового стула, она вдруг затряслась от хохота:
– Ну как я могу знать, куда я иду?
К ним подошла библиотекарша, угрожающе нахмурилась:
– Нельзя ли потише? Люди занимаются.
– Куда ты идешь? – выдохнул Джон едва слышно.
А Флора, спрятав лицо за тетрадкой, все хохотала.
– Куда ты идешь? Куда? Куда? – шепотом повторял Джон, просто чтобы подразнить ее. До чего же она смешная: лицо скрыто черной обложкой тетради, видны только повязанные ленточкой волосы да багровая, как у индюшки, шея.
Вдруг Флора выскочила из-за стола, лицо ее исказилось в плаче. Опрометью выбежала она из справочной, и на всем пути до ее пансиона он не мог выжать из нее ни слова.
Но однажды в томике стихов, который Джон взял у Флоры, он обнаружил письмо из дома. На конверте – почтовый штемпель: Харвуд, штат Канзас. Джон ухмыльнулся – забытый богом городишко в северо-западном Канзасе, другой такой дыры на свете не сыщешь. Сам себя презирая, он вынул письмо из конверта и стал читать. Оно было от Флориной матери. Документ в своем роде классический: денег уходит на Флору прорва – на еду, на жилье, на книги. А она занимается дурацким бумагомаранием – это же пустой перевод времени. Пора браться за ум, трудиться в поте лица – вот тогда она, закончив учение, устроится преподавать, а то на семью надвигаются тяжкие испытания…
«Тут у нас все иссыхает: и земля, и люди; в делах застой. Прямо не представляю себе, чем оно все кончится. Не иначе, как это кара божья. Три года кряду – засуха. Видно, на этот раз Господь, желая истребить грехи наши, насылает на нас не потоп, а вселенскую сушь».

* * *

Ближе к весне Джон купил за тридцать пять долларов подержанный «родстер», и, как только у них с Флорой выдавалось несколько свободных часов, они колесили по живописным проселкам, а потом высаживались где-нибудь и уплетали приготовленные Флорой сандвичи. Понемногу Джон привыкал к необычной внешности Флоры, к ее нелепой экспансивности. Он-то привыкал, а другие – нет. В университетском городке Флору считали чем-то вроде местной дурочки. Как раз в это время Джона усиленно уговаривали вступить в студенческую корпорацию, и там ему объявили, что кое-кто из членов корпорации находит Флору особой весьма странной, с такой встречаться не подобает. То и дело Джону вспоминался первый их разговор в роще баптистского колледжа: Флора тогда говорила, что это так сложно – найти свое место среди людей, и ей это не под силу. Но ведь, собственно, она для этого палец о палец не ударяет. Вовсе незачем громко высказываться на всякие запутанные темы, когда они идут по коридору университетского корпуса, где полно народу, и уж совсем ни к чему так беспардонно обходиться с людьми, которые ей неинтересны – вот так, вдруг удирать, не извинившись, если разговор, по ее мнению, перешел на предметы скучные, нестоящие, а именно такие разговоры, по преимуществу, и вели друзья Джона.
Глядя на других студенток, он без труда мог себе представить их будущее: домашние хозяйки в семьях среднего достатка; некоторые станут учительницами или же выберут себе другую профессию. А Флора? Что будет с нею? Даже вообразить себе невозможно, чтобы она стала такой, как все, занялась тем же, что и другие; чтобы она вернулась в свой Харвуд, штат Канзас, или обосновалась еще где-нибудь. В университетский мирок она никак не вписывалась, но где, при каких обстоятельствах – спрашивал он себя – она вообще могла бы найти пристанище? Может, он так же непохож на других, как она, но с ним дело обстоит по-другому. Ему приспосабливаться легче, да и требования к людям и к жизни у него не такие высокие, как у Флоры. Он ведь из тех, кто, наткнувшись на препятствие, ищет способ его обойти. А вот Флора…
Решив, что преподаватели на кафедре английского языка и литературы – безнадежные рутинеры, она вдруг увлеклась геологией. Вот почему той весною излюбленным местом их прогулок стал заброшенный карьер – Флора собирала там образцы пород. Она скакала с камня на камень, напоминая забавную, ярко одетую обезьянку на проволоке; ее зеленый рабочий халатик хлопал на ветру, снизу до Джона беспрестанно долетал ее голос, то возбужденный, пронзительный, то приглушенный – это когда она вдумчиво рассматривала очередную находку.
– А немножко помолчать не желаешь? – спрашивал он ее.
– Исключено – разве что мне заткнут рот.
Обычно Джону надоедало ее дожидаться, и он сам открывал корзинку с едой. Но вот наконец она выбиралась из карьера и усаживалась с ним рядом на вершине холма, до того усталая, что и есть не могла. И пока Флора раскладывала свои камешки и увлеченно их разглядывала, Джон уминал сандвичи – ржаной хлеб с швейцарским сыром или с арахисовым маслом и джемом. А потом они до вечера разговаривали – о литературе и о жизни, об искусстве и цивилизации. Оба страстно восхищались древней Грецией и современной Россией. Греция – прошлое человечества, Россия – его грядущее, говорила Флора, и Джон считал эту мысль блестящей; впрочем, в ней было что-то знакомое – а не встречалась ли она ему раньше, в какой-нибудь книге?
Жаркие их дискуссии не затихали до заката, но с наступлением сумерек оба почему-то начинали нервничать, чувствовали себя скованно, в разговоре возникали долгие паузы, и в это время они старались не глядеть друг на друга. Когда становилось совсем темно, Флора вдруг вскакивала, отряхивала халатик.
– Пожалуй, нам пора, – говорила она, и голос ее звучал уныло, безнадежно – словно вел человек долгий спор о чем-то очень важном, но так и не смог убедить своего собеседника. И, спускаясь за нею следом к подножью холма, где они оставляли старенький «родстер», Джон почему-то чувствовал себя несчастным. И было у него ощущение, будто что-то осталось недосказанным, недоделанным – странное чувство незавершенности…

* * *

Наступила последняя суббота перед концом весеннего семестра. Они решили на весь день поехать за город – готовиться к заключительному экзамену по французскому, которым занимались вместе. Флора приготовила сандвичи и фаршированные яйца. А Джон, не без опаски, прихватил бутылку красного, сунул ее потихоньку в карман на дверце машины, по и словом об этом не обмолвился, покуда они не поели, – он знал, что Флора выпивки не одобряет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20


А-П

П-Я