правда, и он не был лишен вопиющих недостатков. Михей был вольным художником, бросил школу в классе девятом, и уже несколько лет зарабатывал новоделом, писал иконы под старину... Он был гений. По своей начитанности Михей превосходил любого, а его творческий потенциал лишь только начинал показывать молочные зубки... Все шептались: «То ли еще будет!»
Николаю не терпелось выложить Михею историю своей внезапной любви. В этом был и шкурный интерес. Нужно было хотя бы приблизительно подыскать хату, на всякий случай... Гнездышко, так сказать... И квартира Михея была наиболее подходящим вариантом. Николай знал, что за бутылку водки тот согласится предоставить свои заваленные холстами апартаменты... Михей большую часть времени жил один, ибо его мать, разведенка, частенько отлучалась в командировки, и они давно поделили жилплощадь на два отдельных военных лагеря, запирая каждый свою половину на ключ. У них были даже раздельные холодильники!
Николай начал издалека, но вместо того, чтобы выслушать и посочувствовать, Михей, закурив папироску, сел на любимого конька. Он считал себя истовым сократовцем и любил пофилософствовать с философами, полагая, что весьма изящно давит этих демагогов их же собственными аргументами. Выслушав рассказ о чувствах Николая, он глубокомысленно вопросил:
– Как можно отличить то, что мы в действительности чувствуем, от того, что нам только кажется, что мы чувствуем?
– А если попонятнее? – рассеянно уточнил Николай, уже жалея, что поделился с Михеем своими думами. Из этого пустозвона ничего толкового не выколотишь. Так, сплошной треп.
– Ну, например, тебе кажется, что ты влюблен, а по-настоящему тебе просто хочется трахаться, и от этого ты думаешь, что влюблен, а на самом деле нет... Знаю, знаю... Ты сейчас потребуешь от меня определений... Что я понимаю под понятием «желание трахаться», а что – под «быть влюбленным»? Короче, как гласит народная мудрость, «без бутылки... в голове опилки!», или, точнее, «без пузыря... мне все до фонаря!»
– Не паясничай... Есть выпить – так и скажи... А нет – не береди душу...
– Выпить у нас всегда имеется, – победоносно заявил Михей, достав из-за шкафа непочатую бутылку «Пшеничной». – Сейчас за колбаской сбегаю. У меня в холодильнике завалялась «докторская». Доктора рекомендуют именно ею закусывать «Пшеничную»... Какое-то исследование показало, что от этого в желудке начинает произрастать и колоситься пшеничка, и водка лучше в голову ударяет, ведь хлеб, брат, всему голова!
– Эх, Михей, Михей, ты бы послушал хоть раз со стороны, что ты несешь...
– А сам-то ты давно из психушки выписался? – незлобиво огрызнулся Михей, который тоже закосил от армии, утверждая, что регулярно общается с настоящим ангелом.
– И откуда у тебя всегда бутылка?
– Есть добрые люди...
– Ты, Михей, мало того, что образами приторговываешь, так еще за это и водкой берешь! Христопродавец, одно слово!
– Ну. Ты мои еврейские корни не трожь... Я иудей только по матери! – пробормотал Михей и разлил водку в две чайные чашки, поскольку никакой другой чистой посуды на кухне не нашел.
Выпив, друзья закусили «докторской». Николай ворчливо сказал:
– Вот ты спрашиваешь, как можно отличить то, что мы в действительности чувствуем, от того, что нам только кажется, будто мы чувствуем? Мне кажется, как и в большинстве случаев, вопрос твой неправомерен... А посему на него нет и не может быть удовлетворительного ответа.
– Ты так отвечаешь почти на все мои вопросы...
– К сожалению, чаще всего проблема именно и состоит в постановке вопроса. Если вопрос поставлен неверно, то не следует и пытаться на него отвечать.
– А что же делать?
– Либо задать другой вопрос, либо отказаться от обсуждения данной темы, если осмысленная постановка вопроса невозможна.
– Ну а все-таки, почему же мой вопрос неправомерен? Это ты хотя бы можешь мне сказать? – Михей начинал раздражаться.
– Ну хорошо. Если говорить просто, без столь ненавистных тебе «демагогий», то «чувствовалка»-то у нас одна, и если нам что-то кажется или мы что-то думаем, то так оно и есть, по крайней мере с нашей точки зрения, а никакая другая точка зрения по поводу того, что мы чувствуем, не является правомерной. Ибо мы сами являемся единственными мерилами самих себя!
– Не скажи. К примеру, взять хотя бы боль... Пусть боль субъективна, но ведь проводят же исследования... Да и пытки, в конце концов, почти на всех действуют освежающе!
– Вот именно, боль! – подхватил Николай. – Ощущение боли гораздо легче анализировать, чем состояние влюбленности... Хотя что-то общее между этими двумя напастями, конечно, имеется... – рассудил он, входя во вкус разговора. Он снова чувствовал себя на высоте. Сейчас, когда его реальность состояла из бутылки и дыма папиросы, Мира казалось далеким утренним видением. – Если не вдаваться в поэзию, боль, как бы она ни была субъективна, все же проявляется у всех более или менее похожим образом, не то что любовь... Иногда мы ощущаем боль или, например, радость, но вовсе не осознаем этого. То есть чувство остается на уровне подсознания. Поэтому существует два уровня ощущений – глубинный, неосознанный, который и к чувствованию как таковому отнести нельзя, и осознанный, где мы как раз думаем, что у нас болит, и анализируем свои ощущения.
– Но ведь бывает, что боль внушают сами себе, тогда как причин для ее появления нет... Или, например, фантомные боли, когда конечность ампутирована, а пациент жалуется на боли в пальцах... – возразил Михей.
– А что, если ампутировали лучшую часть души? – пошутил Николай.
– Мы же договорились без поэзии... – Михей, как и Николай, писал весьма недурные стихи, но считал это занятием бросовым.
– Вот именно тогда и получается, что боль есть, если мы ее осознаем, независимо от того, есть для нее причина или нет. Именно поэтому, если мы чувствуем себя влюбленными, то это значит, мы влюблены, хотя можно быть влюбленным, этого и не осознавая... – сказал Николай и почувствовал, что начинает сам себе противоречить.
– Вот ты и запутался! – обрадовался Михей. – Значит, можно быть влюбленным, того не осознавая, в то время как для окружающих это более чем очевидно. Ну, и почему же тогда мой вопрос был нелегитимным?
– Да в том-то и дело, что вопрос, как отличить то, что мы в действительности чувствуем, от того, что нам кажется, будто мы чувствуем, бессмыслен, поскольку, перефразировав его в свете того, что мы обсудили, получится: как можно отличить то, что мы чувствуем, от того, что мы чувствуем? Чувствуешь бессмыслицу?
– Честно говоря, нет!
– Все дело в том, что ты полагаешь, будто существует некая реальная поверхность чувства, на которую проступают внутренние ощущения. В действительности это не так...
– Отчего же?
– Оттого, что то, что не поднялось на уровень осознания, то есть ощущение, о котором мы ничего не знаем, ощущением не является. Вот выделяется у тебя желудочный сок, но если ты здоров и не страдаешь изжогой, ничего тебе об этом напрямую неведомо... Ощущение, которое не ощутимо, уже не является ощущением. Понимаешь?
– Предмет любви может вызвать затаенный вздох восторга, едва-едва осознанный, а может вылиться в шекспировский сонет, запечатлев это чувство в веках... Хотя нужно отметить, что кроме двух-трех сонетов наследие Вильяма давно пора снести на помойку... О чем это я? Ах, да! Проявление чувства может быть очень разным...
– Но и в том и в другом случае невозможно разделить то, что мы чувствуем, и то, что мы только думаем, будто чувствуем... Хотя постой, мне кажется, я начинаю понимать суть твоего вопроса.
– Наконец-то!
– Ты имеешь в виду ложную интерпретацию ощущений: это когда нам хочется трахаться, а сознание заставляет нас поверить, что нам хочется ваять скульптуры, ну, вроде пресловутой сублимации, подмены импульса... Но в моем случае, кажется, все ясно... Мне хочется неважно чего, лишь бы быть с ней, дышать ею, жить ею... Поэзия? Любовь? Мне плевать... Но таковы мои ощущения.
Водка подходила к концу. Михей стал все чаще выразительно зевать, и Николай, откланявшись, нестойкой походкой вывалился из квартиры на белый свет...
На первую лекцию он опоздал и, внаглую ввалившись в аудиторию, решительно проследовал к тому месту, где сидела она. Мира улыбнулась и хотела что-то сказать, но, одернутая преподавателем, смиренно замолчала. Николай опустился на стул рядом. От его сосредоточенного внимания не ускользнуло, что девушка преобразилась. То есть номинально она была все той же вчерашней игривой девчонкой, но черт или бог... короче, кто теперь разберет... ну, скажем, черт, как говорится, кроется в деталях. Многие женщины способны преображать себя настолько, что их искусство граничит с перевоплощением великих артистов, или даже с неким самоваянием, или с тем и другим в разных пропорциях. Николай не сразу понял, в чем состоял секрет произошедших перемен, и лишь разбив образ на детали, осознал, что Мира приложила особые усилия, чтобы выглядеть так – обыденно для всех, но совершенно неотразимо для него.
Она использовала макияж столь умело и с таким вкусом, что его присутствие практически не замечалось. Чуть заметный румянец оттенял миловидный овал лица, делая его еще более привлекательным. Нежная линяя лба переходила в профиль слегка курносого носика, милые губки вели к подбородку, резко уходящему к шее. Тени на веках были в меру темны, брови аккуратно выщипаны, ресницы подкрашены... Только теперь он заметил, что глаза у Миры карие. У Николая глаза были почти такого же цвета, и он, честно говоря, не любил цвет своих глаз, считая его слишком драматичным, но в исполнении личика Миры Бог придал этому цвету особую красоту и осмысленность. Розовый оттенок слегка поблескивающей помады делал губки выпуклыми и выразительными. Николай не любил вульгарно накрашенных женщин, и это тонкое мастерство Миры придавать своему лицу естественную красоту обрадовало его так, словно ему сообщили какую-то исключительно приятную новость.
Прическа тоже свидетельствовала о том, что над ней поработал профессиональный парикмахер, ведающий толк в тонком искусстве обольщения. Цвет Мириных волос слегка отдавал рыжинкой, и то только если свет падал под определенным углом, и эта неоднозначность цвета вызывала волнительное чувство неопределенности. Изгиб ее шеи сводил его с ума. Она была тонка и словно бы требовала особого внимания к бархатистости своей кожи. Тонюсенькая золотая цепочка, на которой небрежно висело сердечко, сделанное в виде ободочка, вела туда, вниз, к пьянящему вырезу кофточки, на первый взгляд белой, но при внимательном созерцании на ней обнаруживалась нежная серая полоска. Вырез опускался до первой из двух застежек, и от этого Николаю, смотревшему сбоку, была видна самая кромка боковой поверхности ее груди и даже одна из потаенных родинок, о существовании которой обычным смертным знать не должно... Нельзя было сказать, что декольте было вызывающе глубоким. Просто с той точки, с которой наблюдал его Николай, ему открывались некие потаенные ракурсы, которые начинали волновать его даже больше, чем прикрытая тканью выпуклость самой груди.
Ему все казалось невероятным. Неужели под этой тканью скрывается обнаженное тело, нежное и желанное? Он не мог представить его себе, хотя напрягал весь свой обремененный философией ум. Какая она там, под этой ненавистной, но сладостной тканью? Какая у нее форма груди без лифчика? Большие соски или маленькие? Розоватые и выпуклые или под цвет кожи и плоские? Эти загадки занимали его больше, чем вопросы существования Бога и свободы воли, о которых скучно и монотонно талдычил лектор. Да и о чем ином он мог думать, когда всего в нескольких сантиметрах от его кончиков пальцев – застежки, ведущие прямиком к самой что ни на есть подноготной правде. А какой у нее пупок? – не унимался Николай. Он совершенно не мог представить свою возлюбленную обнаженной, ему даже казалось, что она так и родилась в этой кофточке, джинсах и черных демисезонных туфлях... Ну должны же быть где-то ее голые пяточки, коленки? Не может же быть, чтобы всего этого не существовало?
Взгляд Николая упал на ее руки и растерянно остановился на обручальном кольце. Муж – вот счастливчик, которому ведомы отгадки на все эти неразрешимые вопросы. Как выглядит ложбинка там, где заканчивается спина и намечается попка?
Мира чувствовала, что он не сводит с нее глаз, и намеренно делала вид, будто внимательно слушает лекцию, хотя сама буквально купалась в волнах его трепетного внимания.
Когда лекция наконец закончилась, они, не проронив ни слова, спустились в гардероб, торопливо оделись, вышли, пересекли площадь и сели на скамейку. Мира взяла его за руку.
– Поцелуй меня, пожалуйста... – тихо попросила она и прикрыла глаза.
Сердце Николая билось, как пойманный чиж. Он едва дыша прикоснулся губами к ее губам. Мира тихонько вздохнула. Он осторожно отстранился.
– Еще! – прошептала она.

Потресканный асфальт тротуаров мерно катился под ноги Николая и Миры. Они забыли о занятиях и брели, не разбирая направления. Так бывает, когда серость жизни неожиданно наталкивается на обновленную явь. Люди впадают в сомнамбулическое состояние и бредут себе куда-то...
– Нам нужно какое-нибудь укрытие... – промолвила Мира, прижимаясь к Николаю.
– Да, да... я думал об этом... Я постараюсь скоро устроить...
– Нет, я не об этом... Хотя... Неважно. Устрой, – Мира неожиданно до боли сжала его руку, так, что ему даже захотелось высвободиться, но он стерпел. – Я хотела сказать, что опасность, таящаяся во всяком укрытии, это опасность потерять в нем самих себя... Так не хочется врать, выкручиваться, прятаться!
– Нам придется подвергнуть себя такому испытанию... – серьезно отозвался он, а потом добавил: – Хотя бы временно...
– Вот-вот начнется славное соревнование мамочек и мужей в стремлении отравить наше счастье, – вздохнула Мира.
– Твое нелепое замужество – случайный продукт приближающегося апокалипсиса, а твой муж – привратник-каннибал.
– Не будем о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25