Он не выключил свет, потому что в последнее время детский страх темноты вновь поселился в его встревоженном рассудке. Тусклая лампа казалась абсурдной при ярком свете дня.
«Так и я пытаюсь светить, когда вполне достаточно ослепляющего наружного света, и никому нет дела до того, что именно освещается его фальшивыми лучами. Во всяком случае, я не несу в себе ничего такого, чего бы не пришло в этот мир с другими людьми. Тогда зачем все эти переживания? Что я хочу доказать? Кому? Мои обидчики детства давно превратились в жалких скотов, моим родителям глубоко наплевать, каковы подробности моих вселенских дебатов. Если это никому не нужно, почему я не могу успокоиться и тихо жить? Неужели весь смысл моей жизни не в том, что я делаю, и даже не в том, что я желал бы сделать? Но тогда в чем? И не смешно ли натощак натужно рассуждать, как в отрочестве, о смысле бытия?»
Николас неохотно встал. Ему было стыдно за вчерашний день. Дурная попойка с поваром, удивительная и в чем-то несуразная встреча с белым монахом, оказавшимся при другом освещении старинным приятелем... Они уговорились встретиться сегодня в три часа пополудни. Михей собирался возвращаться в свой Иерусалим.
«Что я ему скажу? Подспудно хочется во все вникнуть... Ведь заманчиво попробовать осуществить собственные предсказания... Но и рисковать благополучием ради такой авантюры не хочется. Совсем не хочется. Слишком дорого мне досталось это благосостояние...»
Со стороны казалось, что мистер Бэнг – баловень судьбы. Однако за его капиталами стояли, увы, незаметные для окружающих годы жизни, обменянной на вечное, нескончаемое беспокойство, риск, кипучую деятельность, от которой тошнит. Ему самому тоже было неведомо, насколько тяжко тянуть лямку успеха, пока в один роковой час все не начинало трескаться и лопаться по швам, – а это случалось в жизни мистера Бэнга уже не раз. И не то чтобы дела шли хуже или происходило нечто катастрофическое. Нет. Внешне все оставалось спокойно, но внутри разыгрывалось такое, что не оставалось сил подсесть к компьютеру, поговорить по телефону, распечатать письмо... В такие периоды Николасу приходилось отбрыкиваться от всего, он начинал совершать ошибки, ему казалось, что все, что ему удалось за его издерганную жизнь, – прах, дешевая мишура нарезанной бумаги... Он буквально болел всем своим существом и каждый раз чудом выходил из этого отвратительного, тошнотворного состояния. Бэнгу казалось, что вот и сейчас он близок к этому краю, к этой гулкой пропасти, к черному каньону, прорезавшему шероховатую поверхность его души.
Пребывая в болезненной задумчивости, он уселся за старый, вечно плохо настроенный рояль и принялся перебирать клавиши. Постепенно его музицирование перекочевало в область, напоминающую несчастного Шопена. Одно время мистер Бэнг упорствовал в освоении скользкой вотчины музыки, этой праздничной страны, доступной немногим избранным, но так никогда и не преуспел как исполнитель. В присутствии других Николас играл редко и в основном прибегал к этому благородному времяпрепровождению, коротая свое задумчивое одиночество. Музыка, изливающаяся в окаменелое пространство замка, отгоняла назойливые призрачные тени, приводила в движение его собственные сферы, возвращала чувство контроля и властности, способность побуждать и распылять в пространстве смелые идеи и надежные выводы. Иногда Николас играл часами, и если бы нашелся у него скромный слушатель, то по интонациям аккордов и мелодий он легко научился бы понимать, в каком направлении текут мысли укротителя звукового пространства замка, заполняющего своим, подчас негармоничным настроением, иногда граничащим с какофонией, холодные пустоты под сводами неподвижных залов и темных суетливых коридоров. Звуки разносились далеко, даже под окнами некоторых комнат можно было различить обрывки музыкальных фраз. Духи замка, видимо, уважали способность Николаса покорять пространство реальной музыкой и, казалось, затихали в эти мгновения, оставляя нынешнего хозяина в абсолютном одиночестве, лицом к лицу с самим собой, со своей болью и пустотой, страстью и издерганностью, невостребованной любовью и нерастраченной ненавистью...
Последний аккорд оборвался внезапно, словно Николас локтями ударил по клавишам, а надрывный стон рояльных струн, ушибленных молоточками, еще долго звучал, натыкаясь на камни стен и застекленные проемы окон-бойниц.
Затем он отправился к лошадям. Конюшня находилась на северной стороне. Ров, когда-то окружавший замок со всех сторон, теперь был заполнен водой только на севере и востоке. У самого рва стояло неказистое здание. Оно было построено еще в те времена, когда лошади считались транспортным средством, а не признаком праздной роскоши.
В конюшне было пять стойл, но только три из них были заняты. У мистера Бэнга был арабский скакун, которого он недолюбливал за дерзкий нрав, большой бельгийский тяжеловоз, спокойный, как диван, но внушительный, как доисторическое животное. Сегодня выбор Николаса пал на третьего коня гнедой масти. Английский чистокровный обошелся хозяину особенно дорого. Гордый носитель клички «Бандит» был сухим, поджарым, голова его с прямым профилем была средней величины, он имел прямую, относительно короткую, несколько наклонную к холке спину, прочную поясницу средней длины, немного приспущенный круп. Конечности у Бандита были длинные, сухие, с отлично развитыми суставами, хотя и не массивными. Бандит производил впечатление существа угловатого, максимально приспособленного к быстрому, прямолинейному движению. Он обладал живым, энергичным темпераментом, быстротой реакций и способностью к максимальной отдаче сил и энергии.
Николас пожалел, что его конюх, как и все служащие, не приходил в выходные. Мистеру Бэнгу пришлось повозиться с упряжью, потому что он редко делал это сам. Забравшись в кожаное английское седло, Николас легкой рысью выехал из конюшни, высоко приподнимаясь в седле с каждым шагом лошади. На протяжении многих лет он брал уроки верховой езды и прекрасно держался в седле. Остановившись у запертых ворот, мистер Бэнг снова посетовал, что прошли те времена, когда верные слуги всегда были под рукой, и со вздохом спрыгнул со спины Бандита, чтобы отворить себе ворота. Снова забравшись в седло, Николас почувствовал себя свободным, как морская птица, вырвавшаяся на грозящий беспамятством океанский простор.
Всадник проследовал рысью вдоль ограды замка и, направившись по дороге, ведущей на северо-запад, вмиг добрался до старой фермы, на которой расположился брат Иероним.
«Полный сюрреализм... – пронеслось у него в голове при виде экзотичной для этих мест фигурки монаха у дверей гостиницы. – Может быть, я давно уже умер, и вся эта романтическая вязь событий мне только грезится? Умер... А может, я никогда и не жил?»
Михей вывел приятеля из состояния задумчивости.
– Боже, как романтично... Вот уж не ожидал увидеть вас верхом, милорд, – улыбаясь, промолвил монах и почтительно поклонился всаднику.
Николас спешился и, не обращая внимания на шутку друга, пожал ему руку. Он привязал коня к дереву и предложил Михею пройтись.
– Михей, я все-таки не успокоюсь, пока не пойму, как же ты стал монахом.
– Я не знаю, помнишь ли ты Пашку... Был у меня такой хороший знакомый. Точнее, партнер по бизнесу...
– Помню, помню твой бизнес... Наркота... Тем более интересно!
– Дело давнее... Не ерничай... Так или иначе, уже после твоего отъезда появление одним ранним утром на пороге моей квартиры мрачного сутулого человека в штатском, представившегося следователем, в сопровождении не менее мрачной и сутулой дамы, не предвещало ничего хорошего...
– Так тебя повязали?
– Вовсе нет... Последнее время дела у Пашки шли неважно. Во всяком случае, так он мне говорил. Скорее, даже не говорил, а выдавал полунамеками. Я чувствовал, что добром это кончиться не может: все эти секретные поездки в Европу, сумасшедшие деньги в полиэтиленовых мешках, которые проходили через руки Пашки, опять же наркота... как без нее, голубушки... Но сам помнишь, такое было время. Талантливые, умные мальчики, которые в прежние годы прозябали бы на скамьях учебных заведений, пускались во все тяжкие в надежде оседлать непоседливого конька-горбунка по имени счастье, которое не мыслилось нам в ином проявлении, как счет в швейцарском банке, вилла на Кипре и табун продажных девиц в спальне.
– Ну, только не начинай проповедовать праведный образ жизни, – недовольно буркнул Николай и почему-то подумал о русской девушке, выставленной им за дверь и назвавшей его козлом. Ему захотелось ее разыскать, извиниться, может быть, даже поговорить...
– Следователь сообщил, что Паша пропал и что вполне вероятна насильственная природа его исчезновения. Я спросил, почему они так решили. Они объяснили, что его мать, вернувшись накануне вечером из командировки, нашла квартиру в полном беспорядке... На полу были обнаружены следы крови, и эксперты считали, что тело волокли по полу до входной двери. Свидетели показали, что двое неизвестных вынесли из подъезда несколько мешков и погрузили в машину. Не исключено, что тело было расчленено. Группа крови совпадала с Пашкиной.
– Не может быть! – взмахнул руками Николай. – Хотя чему удивляться... Россия... Мы уже стали забывать, что такое Россия!
– Я не стал долго раздумывать. Сразу сообразил, что следующий на очереди – я. Собрал кой-какие вещички и переехал к епископу, который тогда гостил в Питере. Он и помог мне примкнуть к католической вере, а потом пристроил в монастырь...
– Так ты что же, до сих пор там прячешься от грехов юности?
– Ну, сначала это было основной причиной. Но прошло время, я года три ходил в послушниках, а потом понял, что братья, живущие со мной в монастыре, и есть моя семья. Они мои родные люди. Тебе это трудно понять... Кроме того, католичество так много мне дало...
– Что именно, позволь спросить?
– Многое... За эти годы я очень изменился... Учился теологии, был даже представлен папе.
– Именно тогда ты и докучал ему своими прожектами?
– Николай, если ты не считаешь возможным серьезно рассмотреть мои предложения, так и скажи. Я все пойму. Только не надо иронизировать... Я понимаю, что прошло много лет, и оба мы весьма изменились...
– Поверь, мой вопрос о твоей приверженности к католической вере – не праздный, он напрямую связан с твоим предложением. Я привык во всем разбираться досконально, и поэтому, пожалуйста, будь любезен, объясни подробнее, что заставило тебя положить свою жизнь на это дело... Мне трудно представить, что ты руководствуешься какими-то материальными интересами... Я – философ, и мне обязательно нужно понять... Почему католичество? Почему не православие? Не ислам, наконец?
– В общем-то неважно, какой дорогой ты приходишь к Богу. Однако из всех христианских конфессий католическая Церковь обладает наиболее развитым социальным учением. И это понятно: именно она имела обширный опыт выполнения светских функций в период Средневековья, а позднее и взаимодействия с обществом и государством в условиях демократии... Без рассмотрения социальной доктрины католичества невозможно полностью понять причины, по которым многие идут не в православную церковь, а в католический храм.
– Мне кажется, что и те и другие – негодяи, отягощенные веками кровавых тайн и явных смертоубийств, – зло промолвил Николай. – Я вовсе не атеист, но принадлежность к многократно скомпрометировавшим себя религиям считаю безумством...
– Видишь ли, какую школу, конфессию или философское учение ни возьми, всегда найдешь, чем они себя скомпрометировали. Стоит выхватить из исторического контекста любую человеческую инициативу – и вот тебе, пожалуйста, полный набор: мракобесие, насилие и тому подобное. Ты считаешь себя философом, так изволь хотя бы попытаться понять, что ты оперируешь стереотипами. Вот вспомни начало девяностых в России – другая мораль, другие поступки... Если даже на нашем веку мы умудрились сменить, по крайней мере трижды, социальную среду обитания, о чем можно говорить, вспоминая века истории церквей?.. То, что было принято в давние времена, считается дикостью в наше время, а то, что стало нормой в наши дни, прежде считалось бесовскими проказами. Какую альтернативу ты предлагаешь? Упразднить все религии? Каждому, подобно тебе, искать свой путь к Богу? Ну, не все на это способны... Я и не уверен, способен ли кто-нибудь найти этот путь в одиночку. Вот ты в своих книгах пишешь, что религия не имеет никакого отношения к Богу и ее нужно отделить от веры в Бога, что религия – это всего лишь культ... Критиковать-то не сложно. Но в том-то и дело, что результатом твоей критики может стать еще больший хаос, еще большее насилие...
– Поповская пропаганда... – недобро усмехнулся Николай.
– Взгляни на историю... Каждый раз, когда посягали на устои, когда вешали служителей церкви, – начинался хаос. Человеческое стадо как было неуправляемо без высшей доктрины, так и остается неуправляемым...
– Михей, тот факт, что я приехал к тебе на коне (прости за невольный каламбур), еще не значит, что я настолько отсталый человек, что приму весь этот бред...
– Ну, отчего же бред. Послушай. Ты просто послушай, раз уж мы об этом заговорили. Так ли важно, представитель какой конфессии поднесет воды умирающему от жажды, накормит и научит грамоте его детей? Моя Церковь изменилась... Ты можешь спорить – но это факт. Теперь мы уважаем свободу личности, хотя при этом и не изменили своим традициям...
– Жечь еретиков на кострах? Видишь ли, я все понимаю, Михей... Ты хочешь напоить жаждущих, накормить голодных. Я тоже спонсирую целую деревню в Судане. Я построил им школу, больницу. В этой деревушке больше никто не умирает от голода. Более того, я позаботился, чтобы у ее жителей появилось достойное занятие...
– Интересно, какое?
– Они плетут корзины...
– И кто же эти корзины у них покупает?
– Я и покупаю... – скромно признался мистер Бэнг.
– И зачем тебе столько корзин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25