Отец удивленно покосился на меня, но ничего не сказал.Тонька живет вдвоем с матерью и вечно где-нибудь подрабатывает – то сдает какую-то траву, теперь вот устроилась мыть посуду в столовую.Спать в этот день я лег поздно, у меня болела голова, в ушах шумело, будто я слушал шум какой-то невиданной морской раковины. И больше я уже не мог ни о чем думать – молча смотрел в потолок и старался не уснуть. Но сон одолел меня, наверно, минут через пять. Я успел только сказать себе: посплю немного и встану – как меня затянуло в какие-то дюны на берегу океана. Там я оцепенело околачивался весь день. Вдали скользили паруса, летели над бирюзовой водой, не касаясь ее. В контурах парусов не было ничего зловещего, они неистово белели на солнце, и вода под ними светилась, как хвост фазана. После таких чудесных цветных снов мне бывает хорошо целую неделю, будто я отдохнул где-то в чудесном краю. Надо будет спросить у дяди Альберта, что такое сон, может быть, сны тоже как-то связаны со временем. Сколько на свете чудес! А сон увлекал меня все дальше и дальше по песчаной косе ближе к парусным кораблям. Они пошли ко мне беззвучным строем, и вот с борта одного из них в воду полетел золотой якорь, не возмутив легких волн, не подняв брызг. По воздуху ко мне протянулся прозрачный трап, легкий и прямой, как луч. И по нему побежали дети. Они были одеты кто во что. Один в ярком и легком костюмчике из какой-то невиданной синтетики, другой – в трусиках. У некоторых в руках были сачки для ловли бабочек. Они толпились и прыгали вокруг меня, говорили на каком-то странном языке, вполне понятном, но совсем не таком, как тот, на котором говорил я. Они мне объяснили, что приплыли из тридцать первого века, что им за отличную учебу дали путевку на путешествие во времени. Одна девочка была очень похожа на Тоньку, у нее был такой же лоб и такие же волосы, и смотрела она точно так же, как Тонька. Но никогда у Тоньки не было такой кофточки с ослепительной бирюзовой полосой на груди... И кроме того, Тонька часто хмурилась, брови у нее как будто были темнее. Да и глаза темнее...И вдруг что-то смяло мой цветной сон, что-то ворвалось в солнечный день – не то черный смерч пришел из песчаной пустыни, не то собралась гроза... Дети убежали, и на песке не осталось их следов, корабли подняли якоря и растаяли в темнеющей дали. Сон стал тяжелым, краски исчезли, и только мутно-белые шары катились и лопались где-то далеко в море.Утром меня разбудил крик молочницы. Я понял, что проспал затмение луны.
В дверь моей комнаты заглянула мама. Улыбнулась и покачала головой в папильотках.– Сколько можно спать? Уже четверть восьмого.– Успею,– потягиваясь, ответил я.– Не сомневаюсь. Но надо еще вынести мусор... Я вскочил с постели, оделся и, схватив мусорное ведро, побежал во двор. Если мама о чем-нибудь попросит, надо выполнять сломя голову, иначе у нее сразу испортится настроение, она будет нервничать, что-нибудь непременно перепутает, например, в кисель вместо сахару насыплет манной крупы или что-нибудь разобьет, еще больше разнервничается и сляжет до конца дня, будет пить какие-то таблетки, может даже по телефону вызвать врача, и во всем буду виноват я.Я вышел из подъезда и сразу увидел Светку. Она стояла с портфелем и скрипкой посреди двора. Ей далеко ездить в музыкальную школу, и она выходит из дому раньше всех нас. Но сегодня у нее был такой вид, словно она не знала, куда ей идти.– Ты что тут стоишь? – спросил я, подойдя к ней.– Понимаешь, вчера вечером куда-то пропала Мушка, собака бабушки Сокальской. Она ее искала всю ночь. Сейчас лежит больная. И куда собачонка могла деться?– Может, просто бегает где-то. Бывает же...Я высыпал мусор в ящик и пошел домой. Думал, Светка отправится себе в школу, но она увязалась за мной. Тронула меня за рукав и заглянула в лицо:– Знаешь, наверно, ее кто-то поймал... Собачка маленькая, половина мордочки черная, половина белая...Я поставил на землю ведро.– А вдруг ее собачники отловили? Отвезли в виварий...Мне показалось, что Светка даже косить начала от волнения.– Пойду скажу папе – пусть едет в виварий и заберет собаку.– Погоди. Ведь неизвестно, где собака, правда? Светка кивнула:– Правда.– Да и не отдают собак. Я знаю.Я медленно поплелся домой. Нехотя позавтракал и отправился в школу. Во дворе встретился с Зельцем. Он жил в соседнем подъезде. На душе у меня было так скверно, что я вообще никого не хотел видеть, не только что Зельца.– Задачку сделал? – спросил он.Я так и знал, что он об этом спросит. Зельц всегда списывает у меня задачи перед уроками, если не может решить их сам.– Ну сделал...– А ты что такой кислый? – спросил он.– Куда-то пропала Мушка, собачонка Сокальской. Может, собачники поймали...– Ну и что? Бродячих собак отлавливают. Да и сдать кто-нибудь мог в виварий. За деньги. На этом, между прочим, можно хорошо заработать.– Ты что же, собираешься зарабатывать на собаках?– Зачем это мне нужно? – презрительно поморщился Зельц.– Я и на аквариумных рыбках неплохо зарабатываю.Плотно сбитый, розовощекий, всегда всем довольный, Зельц как-то удивительно легко жил. Все ему удавалось без труда, учителя считали его старательным и прилежным учеником, хотя другого такого лентяя, как Зельц, наверно, не было во всей школе. Да и когда он мог учить уроки, если все время был занят другими делами: менял, продавал, что-то присматривал, к чему-то приценивался. Отвечал на подсказках, а чаще выучивал урок перед тем, как его спрашивали. У него на это прямо-таки чутье: безошибочно угадывал, когда его должны спросить. Контрольные всегда списывал у меня. И сидел он за моей спиной, чтобы удобнее было списывать. Конечно, Зельц деловой пацан, но меня к нему ни капельки не тянуло. Меня больше устраивал рохля Славка. Этот, наоборот, всегда аккуратно готовил уроки. Но, как назло, когда его вызывали, оказывалось, что он выучил не то, что надо. А чаще сбивался во время ответа, мялся и получал тройку. Славка не умел себя показать, как Зельц, у него не было никакой хватки. Славка был пустой мечтатель. Больше всего на свете он любил халву. Бывает же у человека такая страсть. Зельц ловко использовал эту Славкину слабость. Учителя ничего не знали о проделках Зельца.– Как бы найти Мушку? – спросил я у Зельца.– А зачем? Придумываешь себе мороку. Старуха подберет еще какую-нибудь завшивленную собаку. А если она в виварии – все.Зельц был прав. Он рассуждал здраво, как взрослый, и попусту ничего не делал, не то что мы со Славкой...Уже возле школы нас нагнал Махмут, он жил от меня через три дома, но я к нему не заходил ни разу. Два года назад среди зимы он приехал с Чукотки. В мороз пришел в школу в короткой оленьей шубке и без шапки, черноволосый, с узкими угольно-черными смеющимися глазами. Он сразу всем понравился, и в классе немедленно переиначили его имя, стали звать Мишей, но это его рассердило, он сказал, что имя ему дали в честь деда, который живет в Самарканде, и что он не собирается его менять.На уроках русского языка первое время он смешил всех несуразно составленными предложениями, но по математике у него всегда было пять.Махмут запыхался. Видно, гнался за нами почти от самого дома.– Куда ты так торопишься? – спросил я.– До урока еще двадцать минут.– Тебя догонял, спросить думал: каникулы скоро... Поедешь со мной на север? Отец к морю возьмет на лето.Махмут рассмеялся, широко обнажив ровные белоснежные зубы, а глаза его при этом совсем превратились в темные щелочки.– Чему ты всегда радуешься, Махмут? – спросил у него Зельц.– Вроде и хорошего-то на свете немного.– Как так? – удивился Махмут.– А ты разве не хороший? Только взгляну на твое лицо и весь день потом радуюсь.Я знал, что от такого разговора очень недалеко до драки, и сказал, что исчезла Мушка.Махмут сразу расстроился, весь его восторг как ветром сдуло.– Собачонку надо найти,– сказал он.– Как?Зельц не стал слушать наш разговор и отошел в сторонку к ребятам из девятого класса. Он всегда лип к старшим.– Совсем ненахальная была собака,– вздохнул Махмут.– Жалко бабушку...Мы разошлись по своим партам в противоположные концы класса.На первом уроке учительница русского языка Анастасия Леонидовна говорила что-то о бессоюзном сложноподчиненном предложении. Я вначале краем уха слушал ее, а потом стал думать о том, кем стану, когда вырасту. Я часто об этом думаю. Хочется быть и тем, и этим, а определенного выбора так и не сделал. Математик из меня не получится, это я знаю точно, хоть и имею по математике пять. У нас почти все мечтают стать математиками, программистами, конструкторами космических кораблей. Но, по-моему, только у одного Махмута голова настоящего математика... Я посмотрел в окно и вспомнил о предложении Махмута ехать вместе с ним на север... Надо будет поговорить с отцом. Он вообще-то обещал летом отпустить меня в пионерский лагерь. А что, если отпустит на север...Но прежде чем говорить с отцом, надо объяснить маме, что север полезен для здоровья.Когда я обдумывал, как уговорить маму, чтобы она отпустила меня с Махмутом на север, Анастасия Леонидовна, видимо, заметила, что я занят посторонними мыслями, и окликнула меня:– Комаров, повтори!Я вскочил и понял, что двойку Анастасия Леонидовна поставит мне не сразу, а сперва долго будет объяснять, почему необходимо внимательно слушать учителя, не отвлекаться посторонними мыслями, не дремать на уроке... Но Славка (вот умница!) быстро подсказал, о чем говорила Анастасия Леонидовна. И я вывернулся.Следующим был урок Германа Генриховича. Старый, с треснутыми очками на носу, он был самым любимым учителем в школе. Когда он проходил по коридору, худой, сутулый, ребята переставали толкаться и возиться и во все глаза смотрели на него. Мне кажется, что именно из-за него я и стал думать о разных вещах, стал читать книги. Махмут у него в математическом кружке, и я знаю, что Герман Генрихович сделает его настоящим математиком. Махмут уже сейчас читает книги, в которых я не понимаю ничего.Герман Генрихович, по обыкновению, тихо вошел в класс и не стал никого спрашивать. Отметок по математике в журнале было уже полным-полно. Герман Генрихович открыл закрытое Анастасией Леонидовной окно и сел на подоконник.– Ну, давайте, спрашивайте...Весь класс только этого и ждал. Герман Генрихович иногда выкраивал целые уроки специально, чтобы отвечать на наши вопросы. Спрашивать у него можно было обо всем на свете. И вопросов у всех было столько, что он едва успевал отвечать.Сегодня он отвечал до тех пор, пока ему не задали какой-то совсем уж чудной вопрос: «Чем кошки мурлычат? »И Герман Генрихович задумался. Он ухмыльнулся, потрогал длинными пальцами очки на носу.– Ну и ну. Просто непостижимо, как у вас мысль работает. Как вообще такое могло прийти в голову? Не знаю, сможет ли на этот вопрос ответить ваш учитель зоологии. Если не сможет, придется обратиться в Академию наук.Весь класс развеселился. И тогда я, вспомнив разговор с дядей Альбертом, осторожно поднял руку. Решил: заметит – спрошу.Герман Генрихович легко соскочил с подоконника, подошел ко мне.– Ну, что тебя интересует? – Он снял очки и, поворачивая их за Дужку, смотрел на меня какими-то странными глазами. Такие же глаза были и у дяди Альберта, когда он снимал очки.– Герман Генрихович, скажите, это правда, что все существующие на земле часы показывают разное время?Все, как по команде, повернули ко мне головы.– Да. Даже астрономические часы обсерваторий,– ответил Герман Генрихович,– хотя периодически их ход проверяется путем обмена радиосигналами.– И какая у них точность? – сразу же спросили с разных сторон.– В тысячную секунды.Весь класс восторженно загудел.– Вот это часы!– Увеличить точность,– продолжал Герман Генрихович,– мешают многие причины. Дело в том, что сама Земля вращается не совсем равномерно, так что истинная продолжительность суток неодинакова. Кроме того, условия отражения радиоволн от ионосферы меняются. Значит, различна и длина их пути от одной станции до другой, а следовательно, и время прохождения сигнала. Точности теперь добиваются с помощью атомных часов, которые перевозят в самолетах из обсерватории в обсерваторию.Звонок оборвал наш разговор. Герман Генрихович взял журнал и, подбрасывая его на ладони, как испеченную в золе лепешку, ушел в учительскую.Когда я пришел домой из школы, возле подъезда стояла машина «скорой помощи». Я подумал, что ее вызвала мама, но, войдя в подъезд, на лестнице, ведущей в подвальный этаж, увидел Тоньку. Ей что-то объяснял высокий мужчина в белом халате. Он был чем-то недоволен, раздраженно жестикулировал и недоуменно пожимал плечами.Я подошел к ним. Тонька посмотрела на меня и пальцем вытерла со щек слезы.Из комнаты Сокальской вышла девушка в белом халате, с большой никелированной коробкой.– Ну, ничего, не плачь, рыженькая,– сказал Тоньке врач.– Поправится твоя бабушка, только надо, чтобы она не волновалась, понимаешь?– Понимаю,– Тонька снова убрала пальцем со щек слезы.Врач и медсестра ушли. Мы с Тонькой остались вдвоем.– Просто неудобно,– сказала Тонька.– Никакая она мне не бабушка, а приходится скрывать. Этот дядька так ругался, что за старухой никакого ухода. Где только черти носят шефов, я им покажу! Хотя толку-то от них – придут, наследят... А старуха все равно одна...– Тонька засунула руки в карманы линялой материной кофты, висевшей на ее худых плечах, как на вешалке.– Постой, а что с ней?– Сердечный приступ. «Скорая» уже второй раз приезжает. А что будет ночью?– И никто из взрослых не приходил?– Приходил... Как не приходил? И Светкин отец приходил, и твоя мама, и Танькина бабушка. Побудут немного и уходят. Всем некогда, все куда-то торопятся. Пойдем...– Тонька потянула меня за рукав.Первый раз в жизни я вошел в комнату Сокальской. Старуха лежала на постели, свесив к полу руку. Глаза были прикрыты тяжелыми синими веками. Дышала она неглубоко и редко, как будто ей надо было воздуха меньше, чем всем остальным людям.Возле стола серый котенок играл с бахромой истертой плюшевой скатерти. Вся мебель в комнате была мягкая, но ветхая от времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9