У поворота на «Бирюково» мы слезли с телеги. Точнее, свалились – ноги уже не держали.
– Как тебя зовут? – спросил я парня.
– Ковалевы мы. Семен Михалыч…
– Ну, спасибо тебе, Михалыч, выручил. Расплатиться нам с тобой нечем. Не при деньгах еще. Но, может, и мы когда тебе сгодимся.
– Может, и сгодитесь. Мы тут рядом обитаем, в «Ключиках». Ферма у нас. Заходите когда, рады будем.
И мы расстались. Чтобы в самое ближайшее время встретиться вновь. По поводу куда более серьезному, чем случайная попутная дорога в ночи.
– Ну, ребята, последний рывок, – с такой унылой бодростью произнес я, что самому стало противно.
Сейчас моя команда взбунтуется и устроит лежачую забастовку под кустом. До утра.
– Я пешком не пойду, – заявила Яна. – Проша, донесешь меня вон до того дерева – я тебя поцелую.
– Очень надо, еще бешенством заразишь, – торопливо отказался от своего счастья Прохор.
– А ты, милый, возьмешь меня на руки?
Взял бы, да самому впору на ручки проситься.
Мы поплелись по тропке, суетливо петляющей по лесу рядом с дорогой. Из последних, стало быть, сил. На любви и ненависти – неплохой, кстати, допинг. Рекомендую.
…Где-то за полночь я прижался спиной к деревянным воротам фермы и заколотил в них пяткой.
В доме вспыхнул свет, стукнула дверь, и замелькал меж деревьев желтый неяркий огонек керосинового фонаря.
Подняв его над головой, фермер оглядел нас, узнал Прохора и обрадовался. Странно. Просто так нормальный человек ночным гостям не радуется.
Мы прошли в дом, плюхнулись на лавки. Бирюков стал деловито собирать на стол. Без дурацких вопросов типа: «Может, вы с дороги откушать желаете?» Яна спотыкалась на ровном месте, но сноровисто помогала ему, и через пять минут мы уже поднимали по первому стакану.
Бирюков одобрительно поглядывал на нашу работу. Подогревал, подкладывал, нарезал, доставал из банок, нырял за добавками в погреб, наполнял стаканы.
Наконец мы ненадолго прервались, закурили. Ждали, кто первым начнет расспросы.
– Саныч, мы поживем у тебя, а? – не выдержал Прохор.
– Живите. Лишний рот нам не горе.
– Но… У нас нет денег… Ничего нет. Прокормишь?
Саныч пожал плечами.
– Отработаете. Или под забором издохнете.
– Ну ты сказал! Ну шуточки!
– Ты первый начал, – усмехнулся Саныч. – Я что, не понимаю, откуда вы взялись? Правда, на долго не рассчитывайте, я ведь сворачиваюсь… Чайку попьете?
– Что так? Совсем прогорел? Разорился? – подскочил Прохор. Он в свое время делал серию очерков о Бирюкове как об одном из первых российских фермеров и очень ревностно следил за его безнадежным единоборством с государством и всеми иными бандитскими структурами, которые нагло наживались на трудах и бедах наших кормильцев.
– Другое тут дело, – уклонился Саныч, вновь берясь за бутылку. – Об этом завтра поговорим. А вам в баньку с дороги надо, после трудов ваших – я нынче топил.
Темнит что-то радушный фермер, на Прохора поглядывает, будто знак какой дать хочет. Потому и баньку придумал. Чтобы разделить нас на время, пошептаться.
Да я, стало быть, не против… баньки. Тем более что Яна уже с головой нырнула в нашу сумку, копалась в ней, бельишко отбирала.
– Я ведь, Прохор Ильич, баньку-то новую сложил, все путем – и парилка-каменка, и сауна, можно и в пруд макнуться, кто отважный. А вот в старой вы поживете. Она хорошо стоит, в глубине, вас там чужой глаз не побеспокоит.
Не прост, Саныч, не прост. Недоверчив, осторожен.
Что-то его царапает, какая-то заноза торчит. Что-то, стало быть, не то…
Хватит, Серый. В баню пора. Яна вон уже на пороге приплясывает в нетерпении, узелком трясет.
– Ты только не визжи, – сказал я ей, когда начал раздеваться.
Яна в это время щебетала за моей спиной и, когда я стянул рубашку, пискнула, как попавшаяся кошке в зубы малая птаха, надолго замолчала.
– Клянусь тебе, Серый, – глухо сказала она, – я тебя не брошу… до тех пор, пока мы с ними не рассчитаемся. По полной программе.
И не только за себя. За тех, кто уже сам не сможет это сделать. Счет большой будет.
– Мочалкой тебя трогать нельзя. – Она намылила ладони и стала осторожно гладить мне спину, воркуя: – Что может быть нежнее женских рук, да, Серый? И женской души. Ты никого не забудешь? Так не больно?.. Ты список составь. Повернись… И мы будем отмечать наши казни галочками. По мере исполнения приговора.
– Крестиками, – поправил я. – Мне так милее, стало быть…
В пруд после бани я лезть не собирался, острых ощущений за отчетный период у меня и так было сверх всякой меры. Однако пришлось. Яна всегда стремилась брать от жизни все хорошее, что она может дать. Такой вот у нее менталитет. Она и тут не стала раздумывать и неразумно плюхнулась в ледяную воду.
Вот это был вопль! В нем с огромной силой сконцентрировалось и вылупилось все пережитое за последние часы, неизведанный доселе восторг и ужас. Он ринулся к шарахнувшимся тучам, и под его мощным напором задрожали появившиеся в просвете звезды.
Выполнив свой долг, Яна пошла ко дну. Уже молча.
Я прыгнул за ней, выбросил ее на берег, выскочил сам, накинул на нее полотенце и стал растирать.
В этот момент послышался дробный топот ног, и из темноты вылетели на помощь Са-ныч и Прохор. У Саныча (это очень интересно!) в руках было ружье, у Проши – топор.
– Что случилось? – выдохнул Саныч, оглядывая темноту вокруг нас и водя по сторонам длинным ружейным стволом.
– Лягушка укусила, – пожаловалась Яна. Она обернула полотенце вокруг бедер и кокетливо спросила: – Проша, правда, я теперь похожа на русалку?
– На замерзшую селедку, – отвел глаза Прохор. Хорошо еще в остолбенении топор себе на ногу не уронил…

Старая банька была небольшая, из потемневших бревен, об одно окошко. В ней славно пахло увядшей березой и сеном. Потому что на стенах висели веники, а на потолке было устроено что-то вроде сеновала, и туда вела приставная лестница.
Рядом с печуркой со сложенными возле нее дровами стояла железная кровать под ватным одеялом. У окна – столик, предусмотрительно снаряженный: подсвечник, бутылка, стакан, закуски («а после бани – укради, но выпей») и кувшин с молоком, а на нем – краюха черного хлеба.
Яна толкнула окошко, оглядела силуэты садовых деревьев, колючие зубцы дальнего леса и вздохнула:
– Летом здесь, наверное, сказка.
– Зато зимой – наверняка суровая быль, – буркнул Прохор, сдвигая на край стола тарелки и раскладывая свои бумаги.
– Э! Ты чего это? – грозно прикрикнула Яна. – Мы тебя из милости приютили, а ты тут нахальничаешь!
– Я буду здесь работать, – уперся Прохор.
– Ты на скотном дворе будешь работать. Как миленький. Как дядя Миша сказал. – И со своей обычной непоследовательностью, но, безусловно, с какой-то внутренней, недоступной нам логикой добавила: – И что за имя у тебя? Прошка! Кличка собачья. Совсем на имя не похоже.
– Серый, – с укором, с обидой, безнадежно произнес Прохор, – у тебя ведь была такая возможность утопить ее в пруду. Никто бы и не хватился. И никто бы тебя не осудил.
– Да? – Яна хрустела огурцом, отбрасывала со щек влажные волосы. – Ты думаешь, я сама в воду упала? Как же! Но ничего у вас не вышло. И не выйдет. – Она строго постучала пальцем по краю стола. – Серый, за мной!
И полезла на сеновал, уронив с себя полотенце.
Мы упали на разостланные одеяла, одновременно безудержно зевнули и… наступило утро.

Разбудила меня утренняя разминка: Яна и Прохор опять делили стол. Я свесил голову. Чтобы не пропустить самое интересное.
Яна (руки в боки): «Серый здесь будет завтракать!» – и ширь бумаги на край стола.
Прохор (выпучив глаза): «Завтракать будем в доме! – и ширь бумаги статус-кво. – А это – мое рабочее место!»
Яна: «Твое рабочее место в сортире!» – и подняла над головой самую тяжелую папку.
Вот это она напрасно. Прохор – хороший, честный писатель. Беспощадный и бесстрашный. Накануне октябрьских событий он опубликовал в оппозиционной прессе серию таких убийственных статей, что они даже врагами читались пуще детективов. А в Белом доме принимал самое непосредственное участие в подготовке документов, воззваний, речей и листовок. Потому его – дурака – искали не только бандиты. Чтобы свернуть в суматохе его хилую красно-коричневую шею. Но скорее всего Яна лишит их этого удовольствия, опередит, стало быть.
– Серый! – истошно закричала она. – Слезай скорей, он дерется!
– Серый! – не менее истошно завопил Прохор. – Запри ее где-нибудь! У меня на нее психологическая аллергия. Какие слова знает…

Второй раз я проснулся, когда донесся до меня желанный звон посуды и Янин призыв:
– Серый, пожалуйте откушать!
Стало быть, победила Прохора, отстояла завоеванные рубежи.
Я спустился вниз и стал звякать рукомойником, прислушиваясь к говору за столом.
– Вот так, – размеренно и ровно ронял тяжелые фразы Бирюков. – Их целая банда. Курочкиным дом спалили, так они и уехали. У Вани Чуркина всех поросят потравили, он теперь им платит…
– В милицию обращался? – спросил Прохор.
– А что милиция? – вздохнул Саныч. – Милиция далеко, телефона у меня нет. Пока доедут… Да и потом, Ваня мне шепнул, у них в Званском горотделе свой человек сидит, на зарплате. Только сунься с заявлением. Ваня сдуру-то попробовал. Говорят, будем с поличным брать, «куклу» изготовили, засаду организовали. А никто за деньгами и не пришел. Вернулся Ванек на ферму – там тишина. Сорок голов как косой срезало…
Я вошел в комнату, поздоровался, стало быть, сел за стол.
– Вот я и говорю… – обратился ко мне Саныч.
– Я все понял. – Меня сейчас больше всего интересовала шипящая в сале яичница, сковороду с которой Яна выхватила из-под носа Прохора и поставила передо мной.
– Одно время было отстали, – снова обратился ко мне Саныч. – Отогнал я их, чтоли?
– Бывает, – согласился я, стараясь не замечать Прошкиных глаз, бегающих за моей вилкой: сковорода – рот, сковорода – рот…
– Но не думаю, что испугались…
– Я тоже. – Я откусил пол-огурца, чтобы яичнице не было страшно одной в темноте.
– А в начале октября опять явились. Собак застрелили…
– Понятно, – согласился я. – Они по могли погасить очаг сопротивления в Москве и вернулись к повседневным делам. – Я передвинул сковороду Прохору.
Он глянул на нее, посмотрел на меня. Да с такой обидой, что я чуть не заплакал. А Яна положила перед ним корочку хлеба и погладила по голове.
Нет, ребята, вы меня в это дело не втянете. Навоевался Серый досыта. Тем более сам в бегах. И без оружия. Что там ломтевский «Макаров» в бардачке брошенной машины, здесь атомной бомбы мало, стало быть.
Яна протянула мне кружку с кофе.
– Я тебе, Михал Саныч, одно скажу: объединяться вам надо. Самооборону организовать.
– Разве совладаешь с ними? Не только все фермы, даже колхозы к рукам прибрали, данью обложили. И все молчат, не то что воевать – признаться друг другу боятся.
Опять же: у них – оружие, а у нас – вилы да грабли…
– Ну-ну, – не согласился я. – А то мужики ваши под кроватями и в шкафах ружьишки не прячут.
– Человек нужен, – пер на меня Саныч, многозначительно подняв корявый палец. – Руководитель. Этот… профессионал!
– Ну да, – кивнул я. – Чтобы сочетал в себе личное мужество, организаторские способности и высокий профессионализм.
Стало быть, драть надо и отсюда. Отдохнул, называется, спрятался. Нет, рвану в «имение» свое, если его еще враги не захватили. Заломлю какой-нибудь киоск – на дорогу хватит.
Прохор встал из-за стола, прошелся, заложив большие пальцы под мышки – совсем как Ленин, остановился у меня за спиной. Сейчас по башке сковородой ахнет.
Вместо этого он положил мне руки на плечи.
– Леша, ты только что из боя…
– Я всегда только что из боя.
– Неужели ты не понял, с кем ты сражался? Ведь это одна банда.
– Серого не надо уговаривать, – буркнула Яна, и я не понял, что она этим сказала.
– Они теперь каким-то Махно грозятся, – вспомнил Бирюков.
– Как, как? – Я привстал. – Как ты сказал?
– Махно, вроде…
– Может, Махнота?
– Во, точно. Махнота.
Махнота… Это совсем другое дело, стало быть.
…Вот она – ночь с первого на второе. Холодная ночь. Возле здания Генпрокуратуры затаились, как волки, ждущие сигнала вожака, чтобы броситься в кровавое дело, несколько больших иномарок с тонированными стеклами. У крайней – зловещая группка. Посверкивают в ночи зажигалки, вспыхивают огоньки сигарет, топорщатся на спинах кожаные куртки, выдавая небрежно спрятанные автоматы. В центре группки – с трубкой в зубах, в верблюжьем пальто, белом кашне и лаковых штиблетах – высокий и стройный Махнота. Ждут своего часа. Часть его людей там, по ту сторону баррикад Белого дома, остальные рассредоточены по городу в тех точках, которые для них особо интересны (я замечал их у здания МВД, возле районных управлений и прокуратур, около крупных банков). Как в феврале и октябре семнадцатого года.
Нет, ребята, это совсем другое дело.
– Вот что, Саныч. Собери-ка тех коллег, в коих ты уверен, как в себе, – это, стало быть, раз. Покличь участкового. Как он?
– Хороший парень. Недавно из армии, с «горячих точек».
– Зови его на беседу со мной – это уже два. Теперь: когда они должны прийти за ответом?
– В среду грозились.
– Указание тебе такое: встретить их круто. Мы тебя подстрахуем. Твердо пригрозить милицией… Именно милицией.
– Это три! – смекнул Саныч.
– Правильно. А мы тем временем будем оборону ладить. – Хотя нет, хватит обороняться. Знаю теперь, к чему оборона приводит. Невыгодное дело. – Это сколько у нас уже получается? Вот, и добро – пока хватит. Да, позвонить бы мне надо, где это?
– Я тебя отвезу.
– Все, совещание закрываю. Пошли-ка, обойдем территорию. Прикинем, как воевать будем.
Яна проводила меня взглядом, который я тоже не понял.
Ничего, ее разъяснений долго ждать не приходится. Надо попробовать Яну к теще от греха отправить. Вот деньжатами разживемся…

– Не скучайте без нас, друзья, – сказал я, примеряя Санычевы сапоги.
– Они не будут скучать, – заверил Саныч и повернулся к Прохору: – Поросятам комбикорму намешаете. Навоз из свинарника уберете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11