Трезвые глаза. Том Вейте и Рей Чарльз – “Скатертью дорога, Джо!”.А потом вдруг взяла ручку и расцветила себя на фотографии – новой прической, новым разрезом глаз и формой губ..Очень даже недурственно получилось, очень даже может быть, совсем другой человек – и меня тут же пронзила острая мысль, что сумасшествие вполне заразительно. Испугавшись этого, я спрятала фотографию в стол – от греха подальше.Не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу идти на поводу у этой девчонки. Проснется – умою, накормлю, вещи уложу – и “Скатертью дорога, Джо!”…Но выпроводить не получилось.Остаток дня она была мила и даже не вспоминала об утренней истории. А потом уселась на телефон – только для того, чтобы сообщить мне, что вышла на крупное издательство, где вполне реально выпустить какой-нибудь романчик в мягкой обложке.– Именно! Криминальное трупилово-мочилово, тем более что за него прилично платят. Ты как. Мышь? Может, попробуем себя на ниве литературы?Я поморщилась.– А Фарик нам фактики подбросит. Есть у него знакомые ментярики, а у ментяриков – пара-тройка “глухарей” забавных всегда найдется.– Глухарей?– Или “висяков”. Нераскрытые убийства. Их так обыграть можно!– Господи, и откуда в тебе такая страсть к изнанке жизни?Венька подошла ко мне и обняла за шею.– Это не изнанка жизни. Это жизнь. Но если ты не хочешь – мы вполне можем отказаться.Больше всего мне не хотелось вступать с ней в дебаты, тем более что под окнами уже давно маячила машина Марика.Несколько раз мальчики даже нетерпеливо посигналили, но подняться не решились.– Тебе пора, – сказала я.– Да, – подозрительно легко согласилась Венька, поцеловала меня в щеку и на минуту задержалась в прихожей – у своих вещей, так и не разобранных мной с утра.Она порылась в них, достала вызывающего вида вечернее платье; этот Маленький кусок ткани, купленный специально для коррид в Доме кино и безотказно действующий на все мужское поголовье, вызывал во мне странные чувства – смутную зависть и вполне осознанный протест.– Тебе нравится? – спросила Венька.– Ты же знаешь, я терпеть его не могу. И тебя в нем терпеть не могу. Ты выглядишь как шлюха.– Дешевая шлюха.– Нет, не дешевая. Я этого не говорила.– Ужасно тебя люблю! Все, пока!….Она разбудила меня посреди ночи, бесцеремонная, как всегда.– Подарок!И бросила на кровать маленький сверток.– А дня нельзя было дождаться? – В который раз я пожалела, что дала ей ключи от квартиры.– Вставай, вставай, соня!– С ума сошла – три часа ночи!– Три часа утра! Утра, а это две большие разницы. А в Америке вообще день Божий!Я села в кровати – всклокоченная, злая, в наглухо застегнутой под ворот байковой ночной рубашке.– Очень эротичное бельишко. От Кардена? – Венька смотрела на меня с нежной жалостью, соплячка.– Ивановский суконно-камвольный комбинат.– Ценю за патриотизм. Ладно, не сердись! Посмотри лучше, что я тебе привезла!Я медленно открыла пакет двумя пальцами – не очень-то я доверяла Венькиным подаркам.– Ну что, – она присела на краешек кровати, – узнаешь брата Колю?…Это было точно такое же платье, даже расцветка та же – Венькина утренняя исповедь не была ни моим бредом, ни ее мистификацией: она действительно решила сделать меня своим блеклым отражением, своей недостающей половиной.– Вставай и отправляйся на примерку, – в Венькином голосе прозвучали жесткие нотки.– И не подумаю.– Решила остаток жизни провести в байковой рубашонке?– Не твое дело.– Ну, пожалуйста… – она сразу же сменила тон, – ну, сделай это ради меня. Не понравится – разрежем его на новогодние гирлянды.Легкая, невесомая кожа платья была здесь, под рукой, – она искушала меня неизведанностью другой жизни.И я дрогнула.Я взяла проклятое платье и шмыгнула в ванную. Там, закрыв глаза, я скользнула в него – так вор наудачу проскальзывает в чужую, оставленную без присмотра квартиру.Я сосчитала до пяти, потом – до десяти, набрала воздух в легкие, толкнула дверь и предстала перед Венькой.Венька тоже успела переодеться в платье.– Ну, где тут зеркало! – громко, чтобы скрыть стеснение, спросила я.– Зачем? – Она стояла против меня, зажмурившись от удовольствия, довольная произведенным эффектом. – Зачем? Я – твое зеркало! Мы ведь здорово похожи. Я знала, что мы похожи, я чувствовала – вот, смотри!– Я не хочу быть твоим отражением!– Тогда я буду твоим отражением, – яростно прошептала она в ответ.– Нет, – это прозвучало сомнительно; за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь я не научилась говорить ни “нет”, ни “да” – никто не требовал от меня никаких решений.…Она схватила меня за руку – смотри! И бесстрастное зеркало в прихожей вдруг высветило две почти одинаковые фигуры, одинаковые волосы, даже головы мы склонили одинаково – идеальный симбиоз. “Мышь! Может быть, ты тоже потеряла в детстве сестренку-близнеца?”… Но спросить было не у кого – мама умерла пятнадцать лет назад, а с отцом я так и не научилась находить общий язык.А потом я поняла, что это легкомысленно-стервозное платье в общем-то идет мне, нужно только не бояться. Но сил не бояться – не было: слишком долго я прожила в коконе собственной безликости, в тени других людей.Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги – слишком худыми, грудь – слишком маленькой…– Теперь макияж, – деловито сказала Венька, – и прекрасный лебедь будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся – розы или хризантемы?– Я не люблю цветы. – Я вспомнила их дом, усеянный лепестками именно этих цветов.– Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.…Остаток весны она подбирала мне макияж – и я смиренно терпела ее бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицо отторгает любую косметику.– Ты пойми – все внутри тебя, ты же взрослая девочка… Как только почувствуешь, что готова, – то и лицо почувствует, что готово…Лицо не готово, тело не готово – я была не готова к жизни вообще, мне всегда нужны были проводники. “И Венька – не самый худший проводник”, – сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящий городу лес."Соглашайся”."Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так не хотеть ее – это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькины идеи. А так – хоть кто-то будет с тобой”.И я сдалась, я перестала противиться – и тогда и тени, и помада прекрасно легли на мое лицо – лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.И в мае я наконец стала похожей на нее.А в июне появился Нимотси. * * * Он появился, когда Венька уехала в Питер – всего лишь на два дня, на переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, его звали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой пива и разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог спиртного и снимал шикарный офис на “Ленфильме”.Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждал проснуться знаменитым, во всяком случае – раскупаемым на видеокассетах. И мы с нашей дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковых лица в спальном вагоне “Красной стрелы” – это слишком.Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью. Шорох был незначительным – таким незначительным, что я насторожилась. Шорох был не свойствен моему девятому, последнему этажу – чаще всего здесь звучали гнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и маты бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала бы этого – шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытым ликом, в котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношенным вечным ботинкам – сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсов непонятного цвета – закатана.Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприц и теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотик подействовал сразу – Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках блестели капли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной джинсовой рубахе – если бы я встретила его в переходе, то обязательно сунула бы ему мятую тысячу. И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.– А я тебе подарочек привез, – буднично сказал Нимотси, полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу побежали слезы.– Господи, это ты…– Уже не я… – он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, – извини за антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко забралась.– Что с тобой?– Сорвал “джек-пот” в спортлото. 6 из 49. Разве не видно?Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у ребенка, тело.– Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла маленький рюкзачок Нимотси – в нем что-то звякнуло.– Аккуратнее, – дернулся Нимотси.– Господи, неужели ты стал колоться?– Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные травы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь возражать?..В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно сняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные пальцы.– Ты изменилась. – Нимотси, сощурившись, смотрел на меня. – Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо… Жаль, что не переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится…– Какой ты грязный…– Грязный… Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. – Он вдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове – голова дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны – он не сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня поразила его худоба.– И худой…– Не худой, а модель от Лагерфельда. – Нимотси провел рукой по торчащим ребрам. – Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки махорки. Это сейчас носят в Европе.Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей наготы, ни безобразно исколотых рук – он вообще ничего не стеснялся, он был равнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял меня и заплакал.– Прости…– Стой смирно! – Я завернула его в махровую простынь и с трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.– Прости меня, пожалуйста, – снова повторил он, – я во всем виноват…– В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала – никогда бы не отпустила тебя.Он вдруг ударил меня – с силой, которая казалась удивительной для этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным, беспощадным. У меня хлынула кровь из носа.– Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотси тяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.– Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча легла рядом с ним, крепко обняла – он все еще бил меня, но удары становились слабее.– Что произошло? Что произошло за этот год?– Не сейчас. Потом. Завтра.Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело на него странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадык дернулся – так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет его тонкое горло.Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.Я пошла за ним – он уже сидел на кровати, забившись в самый угол.– Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи…Кровь долго не останавливалась – я успела замочить его вещи, сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углу на кровати.– Выпей, – твердо сказала я.– Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, – вдруг заорал он, – сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветеранов сцены!..– Ну, что с тобой? Успокойся… Успокойся, пожалуйста.Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обняла его. Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.– Не уходи.Я держала в руках его тело, баюкала его – бедный мой мальчик, бедный, бедный – когда-то так баюкал меня Иван, – что же случилось с тобой?..– Все будет хорошо, – шептала я ему. – Все будет хорошо… Мы все равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить… Мы живы – и это главное. Спи, мой хороший, мой родной… Ты дома – и все будет в порядке.…Я проснулась одна – Нимотси рядом со мной не было. В коридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. “Не иначе пошел колоться, чертовы наркотики; спокойно. Мышь…” Я вышла в коридор и замерла – Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож – дурацкий тупой нож из итальянского столового набора.– Господи, что ты?!– Слышишь? – истеричным шепотом спросил Нимотси, завернутый в простыню. – Там, за дверью!– Ну и что? Там все время кто-то колготится. Очень романтическое место. Выше только звезды и самоубийцы. Нимотси вздрогнул.– Это за мной.– Ты с ума сошел.– Говорю тебе – за мной… Но я не дамся. Если уж в Греции вывернулся… Где мои вещи?– Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудь поприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, они консервативные дядьки…– Сука! – Он с ненавистью посмотрел на меня. – Сука! Кто тебя просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого… Не хочу, не хочу, не хочу… – Он тихонько завыл.– Успокойся… Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют. Они всегда там водку пьют. Я решительно отстранила его.– Нет, это за мной. Они должны… Я точно знаю, что за мной…Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив нож впереди себя.…На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами фиолетового цвета.Я шуганула их, как шугают бродячих собак:– А ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились. Я закрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.– Вот видишь – в порядке.– Ничего не в порядке! – Он отчаянно замотал головой.– Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть в коридоре.– А всю ночь в канализационной трубе – по шею в дерьмище?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10