Ехать нам долго, а в метеосводке передали, что к вечеру в горах может пойти снег.
— Ерунда. Для снега еще слишком рано.
Калеб посмотрел на нее из-под полуопущенных век.
— Мне бы не хотелось в пути останавливаться и возиться с цепями, если можно обойтись без этого.
Сиренити подавила вздох.
— Я буду готова через пять минут.
— Пойду за чемоданами. — Калеб стал обходить длинный стол.
— Помощь нужна? — спросил Франклин. — Гарри на заднем дворе. Он тебе поможет.
— Справлюсь сам. — Калеб пошел к двери. Сиренити улыбнулась Роланду, чей подбородок казался отлитым из чугуна.
— Большое спасибо за гостеприимство, мистер Вентресс. Мне было очень приятно у вас.
— Благодарю вас за подарок, — сказал Роланд. Он смотрел вслед Калебу. — Надеюсь, вы сможете приехать еще как-нибудь.
— Мне бы очень этого хотелось. — У Сиренити мелькнула внезапная мысль. — Калеб, не забудь шкатулку твоей мамы. Кажется, я видела, как ты вчера вечером положил ее в один из ящиков бюро.
Царившая до сих пор в маленькой столовой атмосфера сдержанной напряженности вдруг приобрела оттенок готовой разразиться катастрофы. Долорес с подносом в руках застыла на пороге кухни. Глаза Филлис округлились от полученного шока. Франклин помрачнел еще больше. Роланд не шелохнулся. Сиренити поняла, что сказала как раз то, чего не следовало говорить. В этом-то и состоит загвоздка здесь, во внешнем мире, подумала с досадой она. Не успеешь оглянуться, как уже что-то ляпнешь и все испортишь. Она виновато посмотрела на Калеба и стала соображать, как теперь выбраться из ямы, в которую они оба угодили по ее милости.
С некоторым облегчением она увидела, что Калеб явно не почувствовал никакой неловкости от ее ляпа. Его лицо не отразило ровным счетом никакой эмоции. Он задержался в дверях и задумчиво взглянул на нее.
— Спасибо, что напомнила. Надо не забыть положить ее в чемодан.
Филлис и Франклин обменялись тревожными взглядами.
Роланд мертвой хваткой вцепился в свой нож для масла.
— Не знал, что ты все еще хранишь эту старую шкатулку. Ты никогда не упоминал о ней. Я думал, ты избавился от нее много лет назад.
— Да что вы! Разве Калеб мог бы так поступить? — спросила Сиренити. Что сделано, то сделано, подумала она. Нет смысла делать вид будто она не знает о шкатулке. — Он мне говорил, что она принадлежала его матери. Видимо, он очень ею дорожит. Он никак не мог бы просто взять и выкинуть ее.
Первой оправилась от шока Филлис.
— Да, разумеется. Просто Калеб никогда не казался нам человеком сентиментального склада. Правда, Франклин?
— Правда, — буркнул Франклин. — Не казался.
— Это меня удивляет, — сказала Сиренити, радуясь тому, что разговор вроде бы снова возвращается в нормальное русло. — То, что Калеб очень чувствительная натура, я поняла с первого же дня знакомства. А у меня на такие вещи хорошая интуиция.
— Неужели? — спросил Франклин.
— Факт. — Сиренити тихонько засмеялась. — Не так уж трудно было вычислить, что в глубине души Калеб добрый и чувствительный. Много ли найдется преуспевающих деловых консультантов высокого класса, которые будут готовы подписать контракт ради спасения какого-то маленького городка вроде Уиттс-Энда? Особенно когда нет абсолютно никакой гарантии, что он получит хотя бы грошовую выгоду от этого проекта.
Все взгляды обратились к ней.
— Нам пора ехать, — произнес от двери Калеб. Без дальнейших слов он вышел из комнаты.
Ровно пятнадцать минут спустя Калеб повернул ключ в зажигании «ягуара». Мощный двигатель мгновенно ожил, замурлыкал. Пока Калеб выезжал на дорогу, Сиренити помахала небольшой группе людей, стоявшей на ступенях. Роланд, Филлис, Франклин и Долорес подняли руки жестом вежливого, сдержанного прощания.
Сиренити откинулась на спинку сиденья.
— Извини меня, пожалуйста, за этот дурацкий промах. Не понимаю, что заставило меня ляпнуть о шкатулке твоей матери перед всеми.
— Не стоит об этом вспоминать.
— Просто не верится, что я это сделала. Самая же ведь так старалась вчера вечером, чтобы никто не увидел, как я иду к тебе в комнату. И даже целую лекцию тебе прочитала о том, что нельзя оскорблять чувства твоего деда нарушением приличий, помнишь?
— Помню.
— И надо же мне было сделать эту глупость за завтраком — по-идиотски напомнить тебе упаковать шкатулку.
— Ну и что?
— А то. Теперь ясно, что я испортила то хорошее впечатление, которое старалась создать. — Сиренити с досадой посмотрела на него. — Теперь и твой дед и все остальные в доме наверняка думают, что я провела ночь с тобой.
Калеб коротко взглянул на нее с непроницаемым выражением.
— Из-за этого ты и расстраиваешься? Думаешь, что если у всех, кто сидел за столом, почти отвалились челюсти сегодня утром, то это из-за твоего намека на визит ко мне в спальню?
— Я всегда гордилась тем, что могу жить в двух мирах, когда это необходимо, но, если честно, у меня это не очень здорово получается. Когда я слишком долго задерживаюсь в твоем мире, то обязательно порчу все дело. — Сиренити мрачно осматривала свою одежду. Нa ней были те же брюки с отворотами, в которых она приехала вчера, блузка и свитер, выбранные но тому же каталогу. Она была почти уверена, что одета как полагается, но одежда — это еще не все. Никто не знает этого лучше, чем она.
— Ты ничего не испортила, — спокойно сказал Калеб. — По крайней мере не в том смысле, как ты думаешь.
Сиренити вздохнула с облегчением.
— Так ты не считаешь, что твой дед серьезно обиделся, когда узнал, что мы, возможно, провели ночь в одной постели, находясь у него в доме?
— Сомневаюсь, что он хотя бы задумался над этим аспектом. Особенно после того, как ты заговорила о шкатулке.
— Да ты что? Это первое, что должно было прийти ему в голову. Ему и всем остальным, кто был в комнате. — Сиренити закатила глаза. — Ты же видел их реакцию.
— Шкатулка вон в той небольшой сумке на заднем сиденье. Расстегни «молнию» и вынь ее.
— Ладно, только зачем? — Сиренити отстегнула свой ремень, встала коленями на сиденье и, перегнувшись через его спинку, дотянулась до сумки.
— Я хочу, чтобы ты сама увидела, почему все немножко напряглись, как только ты упомянула о ней.
Услышав этот убийственно нейтральный тон его голоса, Сиренити поняла, что опять по беспечности ступила на топкую почву. Ее взявшаяся за «молнию», рука замерла.
— Калеб, если это что-то личное и тебе не хотелось бы об этом говорить, то я прекрасно все понимаю.
— Доставай шкатулку.
Она вздохнула и расстегнула «молнию». Голубая с золотом шкатулка лежала поверх аккуратно сложенного серого свитера. Сиренити осторожно вынула ее и закрыла сумку.
— Что теперь мне делать? — спросила она.
— Открывай.
Сиренити с сомнением осмотрела шкатулку.
— Я не уверена, правильно ли это будет. У меня такое чувство, будто это меня не касается.
— Ошибаешься, — сдержанно сказал Калеб. — С этого момента касается. Открой шкатулку и загляни внутрь.
У Сиренити задрожали пальцы. Эта невинная на взгляд шкатулка из голубого пластика вдруг показалась ей зажатой в руке гранатой.
— Тут ключик, чтобы заводить музыку.
— Заведи, если хочешь.
Сиренити так и сделала. Заведя пружину, она отстегнула запор и подняла крышку. Заиграла музыка.
— Вальс, — прошептала Сиренити.
— Что ты сказала?
— Шкатулка играет вальс. — Она завороженно смотрела на две крошечные пластмассовые фигурки мужчины и женщины, которые закружились в судорожном механическом танце.
— Это не имеет значения. Посмотри, что внутри шкатулки.
Изнутри шкатулка была обтянута дешевым голубым бархатом. За зеркальцем, укрепленным на внутренней стороне крышки, атласная подкладка была сильно порвана.
Никаких украшений в шкатулке не было. Вместо этого она была наполнена старыми, пожелтевшими газетными вырезками. Они казались такими хрупкими, что Сиренити боялась к ним прикоснуться.
— Что это такое? — спросила она.
— Мое прошлое. — Калеб даже не взглянул на открытую шкатулку. Глаза его были прикованы к дороге. — Дед отдал мне шкатулку с вырезками в день моего восемнадцатилетия. Он хотел знать наверняка, что я не забуду свою мать.
— Как мило с его стороны проявить такую заботу о тебе.
Калеб криво усмехнулся.
— Это уж точно.
Сиренити осторожно развернула первую из сложенных вырезок и внимательно всмотрелась в зернистую черно-белую фотографию.
— Это твоя мать?
— Да.
На снимке была изображена эффектная платиновая блондинка в коротком, обтягивающем фигуру, расшитом блестками платье. Клиновидный вырез платья доходил, казалось, до самого пупка. Экстравагантный покрой открывал лишь внутренние полукружия ее грудей, но это обстоятельство создавало чувственную иллюзию, которая явно импонировала фотографу. Прекрасные глаза женщины смотрели добродушно-дерзко. Словно она знала, что мужчины находят ее сексуальной, и это ее забавляло. Под интенсивным макияжем, затемнявшим полные губы и увеличивавшим глаза, нетрудно было заметить тонкую лепку лица и сияние юности.
— Калеб, она была прекрасна, — выдохнула Сиренити. — И такая очаровательная. Мне кажется, у тебя ее глаза.
— Говорят.
Сиренити рассматривала фотографию с растущим восхищением.
— Она была фотомоделью?
— Читай заметки.
Сиренити просмотрела заголовки на вырезках, большая часть которых была из газеты «Вентресс-Вэлли ньюс». ВЕНТРЕССУ УГРОЖАЮТ ШАНТАЖОМ. ВЕНТРЕСС ПРИЗНАЕТ ЛЮБОВНУЮ СВЯЗЬ С ПОРНОМОДЕЛЬЮ.
Она взяла следующую вырезку. ОЧАРОВАШКА С ЦЕНТРАЛЬНОГО РАЗВОРОТА НАЗЫВАЕТ ВЕНТРЕССА ОТЦОМ СВОЕГО РЕБЕНКА. ВЕНТРЕСС ПОДАЕТ НА РАЗВОД.
— Читай дальше, — спокойно произнес Калеб. — Там все расписано. Шантаж, любовная связь, развод, автокатастрофа — все.
Сиренити стала читать быстрее, единым духом проглатывая всю печальную историю. Она задумалась над статьей, где излагалась суть шантажа. Ее желудок судорожно сжался.
— Кто-то пытался шантажировать твоего деда?
— Шантажист прислал ему фотографии Кристал Брук. Среди них были снимки, для которых она позировала в обнаженном виде. Было также несколько снимков, где она и мой отец занимаются любовью на пляже в Санта-Барбаре.
— Боже милостивый!
— Дед отказался платить шантажисту. И тот отправил фотографии в редакцию «Вентресс-Вэлли ньюс». Редактор и дед давно были в ссоре. Снимки были опубликованы, а остальное, как говорится, принадлежит истории.
— Боже мой, Калеб, как ужасно для всех, кого это коснулось. — Сиренити кончила читать и аккуратно сложила вырезки. — Теперь понятно, почему у тебя крыша поехала, когда я сказала тебе, что кто-то пытается меня шантажировать снимками с обнаженной натурой. Это словно кто-то взял и швырнул тебе в лицо прошлое твоих родителей, верно?
Калеб искоса бросил на нее сердитый взгляд.
— Никакая крыша у меня не поехала.
— Поехала, да еще как. И теперь я знаю почему.
— Черт побери, Сиренити.
— Ты начинаешь выходить из себя, — заметила она. — Но это, пожалуй, лучше, чем когда ты впадаешь в состояние зомби.
— "Состояние зомби"? Какое еще, к чертям, состояние зомби?
— Это когда ты становишься холодным-прехолодным и на лице у тебя отсутствует всякое выражение. Ты ведь здорово умеешь скрывать свои чувства, правда? Должно быть, много практиковался.
— Я не принадлежу к эмоциональному типу людей. — Калеб раздельно и четко произнес каждое слово.
Сиренити бережно закрыла шкатулку. Звуки вальса умолкли.
— Ты не считаешь, что твоя реакция была весьма эмоциональной?
— Я бы сказал так: новость о существовании фотографий, где ты предстаешь обнаженной, застала меня врасплох.
Сиренити виновато усмехнулась.
— Могу себе представить. Прости меня, Калеб. Я не должна была говорить тебе все эти ужасные слова.
— Ты имеешь в виду такие, как «снобизм», «косность», «высокомерие» и «негибкость»? — Бpoви Калеба слегка приподнялись. — Не беспокойся, я уже абсолютно все забыл.
— Так же, как я забыла, что ты назвал меня наивной и легковерной. — Кончиком пальца Сиренити провела по крышке шкатулки, где проходила линия полустершейся позолоты. — Непонятно, зачем твой дед отдал тебе эти вырезки. Он не производит впечатления жестокого человека. Возможно, жесткий и негибкий, вроде тебя в некотором смысле, но не жестокий.
Калеб невесело усмехнулся.
— Вряд ли он считал свой поступок жестоким. Просто он хотел быть уверен, что я никогда не забуду о порченой крови, текущей у меня в жилах. Он считал своим долгом напомнить мне, чтобы я остерегался проявлений генетического влияния моей матери. Не забывай — он ведь выращивает лошадей. И крепко верит в силу генов.
Сиренити вспомнила витрину, заполненную отличиями и наградами.
— А ты, значит, провел свои детские годы в попытках доказать ему, что не заражен генами Кристал Брук.
— И все зря.
— Что-то случилось между тобой и Роландом сегодня перед завтраком?
— Мы поговорили.
— Поговорили?
— Он назвал Кристал Брук шлюхой. В этом не было ничего особенного. За последние тридцать четыре года, каждый раз, когда ему случалось упомянуть ее имя, он называл ее потаскушкой или шлюхой, или женщиной, погубившей семью.
— А ты что сказал?
— Я сказал, чтобы он не называл ее шлюхой. — Калеб согнул и разогнул пальцы на рулевом колесе. — Я сделал это первый раз в жизни. Впервые сказал ему, что не хочу, чтобы он обзывал ее.
Сиренити дотянулась и положила руку ему на бедро.
— Ты — ее сын. Ты имеешь полное право оберегать ее память. А твой отец? Роланд его тоже как-нибудь обзывает?
— Нет. Он считает, что отец пал жертвой коварной интриганки, которая соблазнила его, заставив позабыть о долге и ответственности. Дед упрекает себя в том, что был слишком снисходителен и мягок с сыном. Он считает, что именно из-за этого отец и оказался уязвимым для такой женщины, как Кристал Брук.
— И поэтому Роланд решил, что с тобой подобной ошибки он не совершит.
— Примерно так. Моя семейная история в двух словах.
Сиренити бережно держала шкатулку обеими руками.
— По крайней мере тебе известна история твоей семьи в нескольких поколениях. А вот я, например, даже не знала своих бабушек и дедушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44