Сперва я не очень-то прислушивалась к Ирининым рассказам про работу. Она восторгалась директором, его высоким полетом, доброжелательностью к ней и строгостью к другим, поражалась его способностям, властности, могуществу, неограниченным возможностям не только на заводе, но и в городе.
Ее трескотня не оставляла во мне заметных следов, но, видно, все-таки сознание можно сравнить с чайным ситечком: большие чаинки застревают в нем. Такой была и я.
Во мне постепенно осели Иринины сообщения о ее служебных, по телефону, конечно, знакомствах. Она без конца соединяет директора с начальником главка в Москве и заместителем министра. Ее голос узнает заведующий отделом обкома партии. Секретаря горкома комсомола она называла просто Васей. Про завод же и говорить нечего, начальники цехов старались дружить с ней, заместители директора справлялись у Иры о настроении начальника. Так-то вот. Невестка становилась серьезной фигурой городского масштаба.
Чтобы проверить себя, я рассказала все эти новости подружкам на работе. Был тихий час, лекции, нам никто не мешал, и я рискнула попробовать. В конце концов моим наблюдениям требовалась сторонняя оценка.
Реакция получилась такая.
Лиза фыркнула и сказала:
- Стоило пять лет учиться! Никакой гордости!
Тоня не согласилась:
- Гордостью сыт не будешь. И если уж думать о куске, то она правильно поступает. Не то что мы - в две смены, без конца-краю, и так до бесконечности.
Агаша пожалела меня:
- Вы не печальтесь, все образуется, она девица с характером, своего не упустит.
Обсуждая тему по второму кругу, Лиза ее поддержала:
- Не может быть, чтоб это конечная цель. Тут что-то другое.
Что?
Сама дитя обстоятельств, я и не думала в ту пору, что есть люди, способные выстроить свою судьбу по четкой схеме. Если от схемы не отступать, будет все, что требуется. Для этого нужно одно. Воля. Саша ею не владел. Ирина - в избытке.
Первая ее философическая установка касалась директора - Героя, депутата, доктора. Однажды за столом - свои мировоззренческие вехи она всегда забивала за столом, вероятно, чтоб не было кривотолков, а кое у кого исчез аппетит, - Ирина сказала, что если уж жить на этом свете, то только так, как директор.
- Что ты имеешь в виду? - спросил Саша.
- Он дышит полной грудью, понимаешь? - ответила она. - Сгорает. Он, наверное, скоро умрет, но ему не жалко себя.
- Ха, кому это не жалко себя? - возразил Саша.
- Ну хотя бы мне! - воскликнула возмущенно Ирина. - Если жить, как он, не жалко. Коротко, по ярко. Быстро добиться всего любой ценой. Даже ценой жизни.
- Это уже было, - вкрадчиво вмешалась я. - Доктор Фаустус.
- Если уж обращаться к Гёте, - терпеливо повернулась ко мне Ирина, деликатно обливая меня холодной водой, - то есть и другие примеры. "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой".
Парировала деликатно, учитывая мою профессию - на, мол, тебе, книжная крыса. Я умолкла. А Сашка даже не понял, как осадили его мать.
- Только насчет любой цены, - пробормотал он, - не слишком?
- Нет! - воскликнула она, и светлые ее глаза сделались белыми.
"И мать родную?" - хотелось проворчать мне. Про мужа и думать нечего.
- Именно любой, - воскликнула она, бросая вилку, - начнешь уступать, ничего не добьешься.
Теперь она взирала на Сашку с осмысленной требовательностью. Но сынок мой ничего не чуял, уплетая котлеты с макаронами. Всякий взгляд любимой жены был для него влюбленным взглядом.
Минула моросная осень, очищающими метелями пронеслась зима, голубым, без единой морщинки, шелком распахнулось мартовское небо.
Ирина все чаще надевала красный костюм, а однажды, когда я подходила к нашему дому, у подъезда резко затормозил черный автомобиль. Хлопнула дверца, из машины, точно из клетки, выпорхнула наша птичка и едва не столкнулась со мной.
Машина фыркнула, мы молча вошли в дом. Лифт, на счастье, не работал, пришлось подниматься пешком. Молча мы тронулись в путь.
Меня колотило! Саша ждет ее дома, а она, она... Дрянь, дрянь, единственное это слово крутилось в голове, готовое сорваться. Еще немного, и я бы не сдержалась, устроила скандал, слава богу, что сломался лифт и кто-то подарил мне несколько тягучих минут.
Неожиданно Ирина взяла меня за локоть и повернула к себе.
- Наберитесь терпения выслушать меня! - Ледяной голос и слова, произнесенные без просьбы, но с требованием, чуточку остудили меня. Прошу! - проговорила она с той же интонацией. "Ну, пусть скажет!" подумала я, не смягчившись и не простив ее, а только повернув голову.
Дальше она говорила проще и естественнее.
- Костюм? Если хотите, да! Знаменитому мужику, выходящему в тираж как мужику, приятно взглянуть на молодое тело! Цинизм? Пошлость? Ни чуточки! Победа молодости над старостью. Глядя на меня, он как бы смотрит на часы. Проверяет по ним, сколько ему осталось. Но - запомните! - только смотрит. Далее. Когда-то и я буду старухой. Мое время тоже пройдет. Когда стану старой, мне такой костюм уже не надеть. Нечем станет гордиться. Наконец, профессиональное. Секретарша должна нравиться, вызывать симпатию. Но у этой секретарши высшее образование. Испанский язык. Оставь надежду всяк, сюда входящий. Неужели вы еще не поняли, что я стараюсь не для них, а для себя, для вашего сына, а значит, для вас? Поздно? Сегодня приехала комиссия из министерства. Я задержалась впервые за полгода. Машина? Элементарная вежливость вполне милого и очень благородного человека.
Она умолкла, переводя дыхание, и вдруг выпалила мне в лицо, точно я экзаменую ее:
- Все?
Я молчала, не зная, что ответить. Неожиданно Ирина совсем спокойно усмехнулась, будто ее горячая речь не имела никакого отношения к ней.
- Голубушка, Софья Сергеевна, да я просто использую симпатии ко мне в мирных целях.
Она чмокнула меня в щеку, подхватила под руку и потащила к нашей двери. Мы вошли в квартиру, точно неразлучные подруги. Так казалось со стороны. По крайней мере, Саше. Он увидел нас, заулыбался, даже забыл спросить жену, где она задержалась, простая душа.
В тот вечер у Али опять случился припадок.
Она упала на пол, глаза закатились под лоб, на губах вскипала пена. Зловещая сила шибала мою бедную девочку об углы, сжимала в комок, растягивала дугой, припадок затягивался, требовалась больница, но никто не мог помочь ей - ни больница, ни мать, никто, никогда. Клеймо безнадежности отпечаталось на ее ничего не понимающем лице. Я старалась держаться. Мария только что, как назло, ушла домой. В какую-то минуту, на мгновение, Аля утихла. Я бессмысленным взглядом обвела комнату - Ирина стояла у стенки, прижавшись к ней, и, наверное, мой безумный, как у Али, взгляд напугал ее. Она вжалась в стенку и прошептала с отчаянной решимостью.
- Что-то надо делать!
Я думала, она про Алечку. Но это было не так.
Тот памятный Алин припадок пришелся на март. А первого апреля Ирина опять поразила меня.
- Нам дают квартиру, - сказала она за ужином довольно равнодушно.
- Такими вещами не шутят даже первого апреля, - улыбнулась я.
- Я не шучу. Если хотите, можем подъехать и взглянуть, нас ждут.
Саша подпрыгнул на стуле, подскочил к Ирине, по-моему, пребольно обнял ее, воскликнул восторженно:
- Ну, пробойная баба!
Сын расплывался в улыбке, ликовал, и я не осуждала его радости: что ж, они взрослые люди, пора. Но Ирина-то, Ирина! С жильем, что ни говори, туго, а они только начинают, невестка служит всего полгода, и вот - на тебе. Выходит, телефонные знакомства, красный костюм, использование обаяния в мирных целях дали свой стремительный результат?
Она могла ликовать, имела полное право, но правом своим не пользовалась. Наоборот, в ее глазах отражалась какая-то борьба. Может, она совестится, подумала я, оттеснила кого-то из очередников, используя расположение начальства, а теперь мается.
Если бы!
После ужина мы взяли такси и вышли на городской окраине.
Весна выпала ранняя, земля сверкала жемчугами лужиц, на дороге веселился воробьиный табор, и настроение у меня, пока мы добирались сюда, поднялось. Может, тайно, не признаваясь себе, я ждала освобождения от Ирины? Не знаю. Мне нравился многоглазый белый домина, возле которого мы высадились, я думала о том, что вдвоем - это все-таки вдвоем, и пусть-ка они живут своей семьей. Саша умеет приспосабливаться к сильным, и все у них пойдет как надо.
Ирина сбегала в подвал, вернулась с ключом, подняла его над головой все такая же замороженная: и улыбается, а не рада. Мы поднялись пешком на какой-то там высокий этаж, открыли дверь, вошли в квартиру.
Просторная комната, оклеенная розовыми обоями, в лучах закатного солнца казалась райски торжественной, теплой и уютной. Тут будет хорошо вечерами, покойно и ласково с любимым человеком - ах, как хотела бы я покоя и ласки в такой вот тихой комнате, чтобы можно было молчать, смотреть за окно, в медный солнечный зрачок, уходящий за веко горизонта, и молчать, и долго еще, когда закат сменит мрак, в твоих глазах будет мерцать яркое солнечное пятно.
Я встрепенулась, молодых в комнате не было, и я побрела на кухню.
Они стояли, прижавшись друг к другу, и испуганно смотрели на меня.
- Мне очень нравится, - сказала я, не обратив внимания на их взгляды.
- Ма, - проговорил сын, выпуская Ирину из объятий, - мы решили отказаться.
- Вот как? - поразилась я. - Почему?
- Нам нужно больше, - проговорил он смущенно.
- Пока, пожалуй, хватит, - удивилась я, переводя взгляд на Ирину.
Теперь я смотрела на нее, спрашивала ее, только вот отвечала она Сашиным голосом.
- Нам не надо - пока. Нам надо сразу, - сказал сын.
- Как же это сделать? - усмехнулась я. И оглохла - просто оглохла.
- Мы решили завести ребенка.
Пожалуй, я была рыбой, выброшенной на песок. Разевала рот, глотала воздух и не могла вымолвить звука. Завести! Ребенка!
Сколько жестких фраз, обидных обвинений хотелось мне выкрикнуть ей в лицо. Детей не заводят, это не котята! Их дарит судьба, и не всегда счастливая, между прочим! Ребенок - это высшее, понимаете ли, высшее, а не лишнее лицо, на которое дают квадратные метры!
С трудом я осадила себя трезвой мыслью, пришедшей в последний миг. Может, все и не так? Может, они уже ждут, а я раскудахталась, хоть и молча? Но наивные надежды рассыпались в прах от двух фраз.
- Вы ждете? - спросила я Ирину, и на сей раз ответила она.
- Сегодня нет, - промурлыкала невестка успокоенным, сытым, каким-то кошачьим голосом, - а завтра да!
И столько в этой шуточке слышалось бесстыжей самоуверенности, что я отвернулась, торопясь скрыть боль и слезы.
Бедный Игорек! Он не знал этого, не знал, что появился на свет не как плод любви, а как бытовая необходимость.
Он ушел, многого не поняв юным, еще не склонным к анализу умом, но ощутив - я уверена! - ощутив до самых дальних сердечных глубин собственную ненужность матери и отцу.
Может, я жестока, но разве имею я право быть жалостливой и гуманной сейчас, теперь, после всего, что случилось?
Первоапрельский день оказался границей. Все, что происходило до, касалось лишь меня и сына, и это в худшем случае был обыкновенный стендалевский сюжет: молодой человек - тут девица! - пробивает себе дорогу в жизни. Но в первый день апреля девица замахнулась на святая святых! Сюжет вышел за банальные пределы.
Решалась участь нерожденного человека.
Бога действительно нет, иначе он поразил бы ее в самое сердце, прямо там, на маленькой кухне, в новом, незаселенном доме.
За самый стыдный грех.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я очнулась от грохота дверных роликов. Наваждение! На пороге купе стояла голоножка в белом платьице и протягивала мне поднос с чашкой.
- Поздно, поздно! - пробормотала я, с трудом приходя в себя. - Где ж ты была раньше?
- Попейте чаю, - сказала голоножка, - скоро большая станция, может, вызвать врача?
Боже, это проводница, а я в своем двухместном купе, еду домой, к Але, и, значит, все это правда.
Правда, правда!
- Вы поешьте, - говорит проводница, испуганно разглядывая меня. - Вот печенье, хотите, я принесу что-нибудь из ресторана?
Я мотаю головой, наверное, у меня ужасный вид, но мне все равно, все равно, пусть бы она скорее ушла отсюда и оставила меня, я приму еще одну таблетку, хватит одной, и чай кстати - будет чем запить.
- Голубушка, - говорю я и слышу свой голос приглушенным, откуда-то издалека, - вы не волнуйтесь, я просто бесконечно устала, мне надо выспаться, спасибо за чай и, пожалуйста, оставьте меня.
Она отступает к двери, вновь с грохотом откатывает ее, но теперь в другую сторону, и опять все исчезает.
На мгновение проводница стоит в солнечном луче, он просвечивает платье, обрисовывает ладную фигурку, полные ноги, озаряет золотым ореолом светлые волосы.
- Где же ты была раньше, - бормочу я снова, уже громче, и вновь берусь за свою сумочку.
Вот он, мой ридикюльчик, - старинное словечко, вышедшее из употребления, - поношенный, в трещинках, такой же, пожалуй, старый, как я. Милая, милая сумка - мне известна в ней каждая щелочка, каждый уголок, каждая морщинка на коже. Когда-то, уже давно, я относилась к ней как к предмету неодушевленному, но теперь разговариваю с сумкой, спрашиваю ее разные глупости - где тут завалялся валидол, коробочка со снотворным, маленькое зеркальце, платок? Но под руку лезет помада, безвкусно розовая, вовсе не старушечья, фи! Я отшвыриваю тюбик с помадой в угол, оттягиваю резину кармашка, где лежат три крохотные, для паспорта, фотокарточки: Женечки, Саши и Игорька.
Лучше бы этого не делать, слезы снова застилают взгляд, и без того мутный от димедрола, я с треском захлопываю ридикюль и бессмысленно разглядываю его.
Нет, не бессмысленно! Как раз в этом, может, и есть главный смысл. Сумочка и старуха. Даже этой малой малости, даже сумочки не потребуется старухе в том дальнем пути, который соседствует с "нечто". Принимая снотворное, я как бы репетирую предстоящую дорогу, только там не будет воспоминаний. И не понадобится сумочка с димедролом.
Ничего не понадобится.
Тут все равны, никому ничего не понадобится в дорогу, о которой думаю я, только одно - чистая душа, ясная совесть.
Зачем же так бьются люди, изо всех сил стараясь истоптать свою душу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77