Будто кто-то грубый взял и взбаламутил все, что было в этих девочках, - хорошее и плохое: в спальне раздавался сплошной крик.
Я едва утихомирила мою девичью ораву, хорошо еще, что мальчишки не увидели: явления Зины Пермяковой со своим красным капором, которая улыбалась во весь дырявый рот и порывалась назад, к двери, куда просовывалось совершенно блаженное лицо тетки Лепестиньи.
Малыши ушли на уроки, и я увела Лепестинью в игровую. Разговора у нас не вышло. Моя хозяйка улыбалась, восклицала и охала. Маловато для выводов. Хотя как сказать. Она была счастлива. Счастлива была и Зина.
В первую же перемену она залетела к нам: и схватила Лепестинью за шею. Та заохала, запричитала, что забыла такое важнущее дело, и вынула откуда-то из-за пазухи удивительный бант - пышными воланчиками, белый, с голубым ободком, настоящий цветок, и прицепила на голову Зине.
В мгновение девочка преобразилась.
Зина отплыла от Лепестиньи на цыпочках, высоко приподняв подбородок, и руки ее гибко плавали вокруг головы. Малыши, забежавшие вслед за ней в игровую, расступились перед Зинкой, а она не побежала, нет, полетела, точно пушинка одуванчика вдоль коридора, несомая ветром, а остальные побежали вслед за ней с молчаливым непониманием.
Эта сцена сильно подействовала на меня. Лепестинья ушла, а я бродила по коридору, снова и снова вспоминая летящую Зину.
После уроков, когда появилась Маша, я решительно двинулась к Аполлону Аполлинарьевичу.
Сбивчиво изложила результаты поездки. Потом призналась в своеволии. В эксперименте, ответственность за который, конечно, готова нести.
Он сидел за столом, положив свои круглые щечки в круглые ладошки, разглядывал меня, словно какую-то невидаль, и ничего не говорил. Опять помогал мне.
И я приступила к главному.
Нас, педагогов, не хватает и не хватит никогда. Это раз. Два - нельзя сужать круг людей, которые принимают участие в судьбах детей, границами педагогического коллектива. Пусть он будет трижды талантливым, этот коллектив, рано или поздно ребята уйдут из него, станут взрослыми. Таким образом, надо, чтобы у малышей сложились близкие контакты с другими людьми. Чтобы эти другие люди были друзьями детей на всю жизнь. Не родными, так близкими. Друзьями. Хорошими знакомыми, наконец. И в этом свете опыт Лепестиньи удачен - да, да, удачен! Пусть два дня в неделю Зина живет у нее. Пусть стремится порадовать ее школьными делами. Пусть отчитывается перед ней. Ждет субботы. А Лепестинья будет заботиться о девочке. Чем и кому это плохо?
Аполлон Аполлинарьевич смешно почмокал толстыми губами и пробормотал:
- Тепло, тепло...
Сначала я не поняла, о чем он. Потом сообразила. Ну уж! Это не жмурки!
- Горячо, а не тепло! - воскликнула я.
- Обкатаем на педсовете, а? - улыбнулся он.
Что ж, педсовет не обойдешь, но он обкатал прежде всего меня, надолго разделив мои мнения о людях на белое и черное. Представления об Аполлоне Аполлинарьевиче у меня развивались, так сказать, в белую сторону - ведь он поддержал в конце концов меня, а о завуче Елене Евгеньевне - в черную.
- До чего доехали! - говорила она. - По мнению Надежды Георгиевны, школа не в состоянии обеспечить воспитание двух десятков детдомовцев.
- Не воспитание, а сердечность! - отчаивалась я.
- Сердечность, это, конечно, хорошо. - Она недовольно поводила, точно в ознобе, широкими плечами. - Но ведь учитель тоже человек и не может форсировать свои чувства, выжимать из себя дополнительные эмоции. Мы не станочники, мы здесь не продукцию делаем и при всем желании не можем перевыполнять план по чувствам.
- Это верно, - говорила Маша, - чувства или есть, или их нет. - И Елена Евгеньевна бурела от негодования. - Любовь не компот, ее стаканами не измеряют.
- Самая отличная школа не может заменить родителей, - рвалась я в бой.
- Это смотря какие родители! - отвечала Елена Евгеньевна, и хотя наши мнения, в общем, не расходились, я в ту минуту терпеть ее не могла.
Вообще в коллективах, где много женщин, да еще таких, как школа, сражение самолюбий и престижности часто идет в сильном тумане, где туман это личные вкусы, пристрастия, неприязнь и симпатии, мелкие недоразумения и даже, если хотите, зависть. И порой выходит, что говорят об одном и том же, только разными словами, а решение выносит характер: одна говорит "да", другая - "нет". Так что сшибаются характеры и престижи, а не точки зрения и взгляды. И Елена Евгеньевна рассуждала здраво, только с выводом, противоположным моему.
Мы не можем прибавить сердечности, в общем-то правильно рассуждала она, а вывод делала чисто дамский: значит, ребят нельзя никому отдавать.
Причина? А вдруг что-то случится? Что скажет гороно?
Словом, педсовет потихоньку превращался в дамскую перепалку, и тогда Аполлон Аполлинарьевич вскинул пухлые ладошки к вискам:
- Дорогие женщины! Если вы не успокоитесь, я куда-нибудь в таксисты уйду! Ну можно хоть чуточку сопрягать чувства с мыслями?
- Чувство - лучшая форма мысли! - пальнула я сгоряча по нему. Аполлоша терпеливо посмотрел на меня.
- Знаете, в чем дело? - спросил неожиданно грустно Аполлон Аполлинарьевич. - В ножницах.
- В каких еще ножницах? - удивилась Елена Евгеньевна.
- Между нашими желаниями и возможностями. Надежда Георгиевна озабочена справедливо. У детей тяжелое прошлое. Не исключены самые неожиданные осложнения, - он задумчиво посмотрел на меня, словно вспомнил Колю Урванцева, - и дальше, с возрастом, эти осложнения могут быть все более тяжкими. Представьте дом с отколотой штукатуркой. Выступает кирпич. Мы должны заделать изъяны, пока не поздно. Мы штукатуры. А наш мастерок любовь, больше ничего. Любовь, которая должна внушить ребятам доверие к нам, а через нас - к жизни. Веру в светлое. Веру в добро и справедливость. Это - желаемое. Действительное - нас мало. Нормально, когда у ребенка два родителя. У нас на два десятка детей два воспитателя. Остальные по служебному положению заняты иным. Вариантов немного. Или мы отдаем двадцать два ребенка всего лишь двоим, а им не разорваться, или мы все занимаемся детьми. Но тут вступает в силу поговорка: у семерых нянек дитя без глазу. Есть третий? - Он оглядел педсовет. - Есть! Его предлагает Надежда Георгиевна. Приблизить ребят к реальным людям, которые могут стать их друзьями. Привлечь к нам в помощь добрых, хороших, светлых старших товарищей, которых, я уверен, много рядом.
- Только как их найти? - спокойно произнесла уравновешенная Нонна Самвеловна.
- Шефы у нас есть, их надо привлечь! - воскликнула Елена Евгеньевна.
- Может, и шефы, - обрадовался Аполлон Аполлинарьевич.
- По обязанности не получится, - вскочила я, чувствуя, что идея может провалиться. - Разрешите мне написать письмо в газету. Придут только те, кого судьба ребят по-настоящему тронет!
Покрытый зеленым сукном длинный стол, одобрительно-хитроватый взгляд директора, лица учителей - ироничные, сердитые, задумчивые, улыбчивые.
Ироничные и сердитые, казалось мне тогда, - это черное. Задумчивые и улыбчивые - белое.
Просто делился тогда для меня весь мир.
Но он оказался сложней, чем грань между белым и черным.
Педсовет большинством голосов поддержал меня. За - шестнадцать. Против - восемь. Восьмерку возглавляла, конечно, широкоплечая Елена Евгеньевна.
После педсовета ко мне подошел Аполлоша с какой-нибудь, наверное, вдохновляющей фразой, но я не дала ему высказаться. Распаленная спором, проговорила:
- Лучше быть одноруким, чем такая правая рука, как Елена Евгеньевна! Как вы терпите?
Директор крякнул, зарделся и свернул в сторону. Я не обратила на это внимания.
Я ликовала, и все остальное было мелочью.
14
"Процветание раскрывает наши пороки, а бедствия - наши добродетели" выписала я себе тогда цитату из Фрэнсиса Бэкона и в ней восхищалась второй частью. Как верно сказано: бедствия раскрывают добродетели.
Так и было. Интернат принял шквал добродетели.
В четверг газета напечатала мое письмо, где я рассказала про наших ребятишек, в тот же день телефон у Аполлона Аполлинарьевича разрывался звонками - люди выспрашивали подробности, а в пятницу с раннего утра школьный вестибюль был полон народу.
Ребята сидели на уроках и не ведали ни о чем, а комиссия работала полным ходом. Мы придумали комиссию, а как же иначе! Возглавлял ее, понятное дело, Аполлон Аполлинарьевич. Маша и я составляли надежную основу, и еще директор настоял на включении завуча Елены Евгеньевны как человека придирчивого, критичного и в такой обстановке просто необходимого, объяснил он нам, глядя отчего-то в сторону. Никто не возражал, и никаких разногласий с Еленой Евгеньевной у нас не оказалось, потому что все мы были предельно придирчивы, а я и Маша так просто чрезмерно.
Помню, как мы заняли исходную позицию: Аполлон Аполлинарьевич во главе стола, по правую руку, вполне естественно, завуч, мы с Машей рядышком, стул у торца отодвинут - для посетителя, я в легком от волнения ознобе открываю дверь и приглашаю первого гостя.
Он вошел легкой походкой - худощавый, высокий, по левому виску глубокий шрам, на груди позвякивает целый иконостас орденов и медалей. Представился:
- Никанор Никанорович Парамонов, подполковник в отставке, - и протянул паспорт.
Никто из нас не решался взять паспорт, оскорбить пошлой проверкой такого человека, и он негромким голосом, будто не военный говорит, а скромный библиотекарь, пояснил, смущенно улыбаясь, что всю ночь его и жену мучила бессонница. После газеты.
Он помолчал, разглядывая нас поочередно, словно размышлял, как далеко стоит углубляться, затем опять застенчиво улыбнулся.
- Тут такое дело, - проговорил он и быстро взглянул на нас, точно решился, - в начале войны мне, тогда лейтенанту, поручили эвакуировать детей из детского дома. Я танкист, и вот три мои танка приняли ребят. Десятка полтора самых маленьких посадили прямо в машины, человек, наверное, двадцать, тех, что постарше, на броню. Немец прижимал основательно, детдом эвакуировать раньше не успели, и вот мы вытаскивали ребят буквально из-под огня. Довезли их до станции, сами тут же развернулись и ушли в бой, где все мои танки немцы сожгли. А станцию размолотили бомбардировщики. Думаю, дети погибли.
Он тер переносицу, покашливал, просительно поглядывал на нас, этот удивительный человек, словом, очень тушевался, пока не сказал:
- Меня с тех пор совесть гложет, вот не могли уберечь ребят, а тут ваше письмо, и, хотя время нынче другое, мы с женой решили усыновить мальчика.
- Усыновить? - удивился Аполлон Аполлинарьевич. - Но мы этого не предполагаем.
- Не беспокойтесь, - улыбнулся Никанор Никанорович, - у нас с женой уже есть опыт, мы усыновили одного мальчика. Наш Олежек закончил медицинский институт, двое внуков.
- Да вы сначала на них посмотрите! - воскликнула Маша.
- Нет, мы рассчитываем на вас. Кого вы подскажете, - сказал подполковник.
Мы смущенно запереглядывались. Аполлон Аполлинарьевич даже покрылся мелкой потной россыпью. Смотрел на меня как на спасительницу, и я его поняла. Написала на клочке бумаги: "Коля Урванцев". Он облегченно вздохнул.
- Никанор Никанорович, мы еще вернемся к этому разговору, он слишком серьезен, а наши намерения куда проще.
- Как ваше здоровье? - вкрадчиво спросила Елена Евгеньевна.
- Соответственно возрасту пока приличное, - вздохнул он.
- А жены? - спросила я.
- Не жалуется.
- Жилищные условия? - поинтересовалась Маша.
- Трехкомнатная на двоих.
- Материальные? - спросил директор.
- Пенсионных двести рублей.
- Мы вам называем Колю Урванцева, но вы посмотрите сами.
Аполлон Аполлинарьевич расчувствовался, глаза у него заблестели, он вышел из-за стола, долго тряс руку Никанору Никаноровичу, и от этого ордена Парамонова негромко позвякивали. Когда подполковник вышел, директор подал мне знак, чтобы я не спешила звать следующего.
- Черт знает что! - рассердился он неожиданно. - Устроили тут какой-то президиум, сидим официально, пугаем людей!
Аполлон Аполлинарьевич рванулся к столу, потянул его на себя, потом крякнул, отступился, уселся рядом с Еленой Евгеньевной.
- Какой человек! - воскликнул он. - А? Но ведь мы не готовы! Нам говорят уже об усыновлении, а мы просим взять в гости!
- Это же прекрасно! - произнесла неожиданно Елена Евгеньевна. И улыбнулась. Видно, оттого, что я уставилась на нее, "как в афишу коза". Самый лучший вариант. Только осторожней, осторожней!
Я ее расцеловать готова была. Может, тогда и дала первую трещину моя теория о черном и белом. Я вглядывалась в женщину с широкими плечами, стараясь отыскать в ней какую-нибудь симпатичную черточку, но Елена Евгеньевна, будто улитка, снова спряталась в свою раковину - глаза потухли, лицо сделалось замкнутым и невыразительным.
Но мне было некогда раздумывать. Я придвигала стулья моложавой паре и заранее симпатизировала ей.
Игорь Павлович Запорожец - начальник конструкторского бюро, румянощекий, гладковыбритый, широкоплечий, спокойный и улыбчивый, - дай ему старинный шлем, вылитый князь Игорь, только наших, нынешних времен. Я так его сразу и прозвала про себя - князь Игорь. Жена его - Агнесса Даниловна, заведующая химической лабораторией в исследовательском институте, под стать мужу. Этакая лебедь - шея белая, высокая, холеная, глаза мягкие, с зеленоватым оттенком. Модная прическа, ясное дело, не то что у нас, замухрышек-учительниц, навертишь на бигуди, а утром несешься как бешеная в школу, расчесаться толком некогда, а уж про парикмахерскую и думать нечего. У "княгини" же, наверное, в парикмахерской свой мастер, а сними с нее иностранные новенькие сапожки - поди-ка педикюр обнаружишь. Еще бы, средний заработок на двоих - пятьсот рублей. Отдельная квартира с высокими потолками - про квартиру деловито Игорь Павлович сказал, а про потолки Агнесса Даниловна добавила. Автомобиль "Москвич".
Все есть, детей только нет.
- Намерения у нас серьезные, - многозначительно сказал Игорь Павлович, - только, пожалуйста, подберите нам... - Он замялся, не зная, как выразить свою мысль, и супруга пришла ему на помощь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77