https://wodolei.ru/brands/Jacob_Delafon/
Часто я слышал также их стоны и проклятия, когда жандармы привязывали их к постели во время сильных приступов лихорадочного бреда».
Вот что писали европейские психиатры XIX века о состоянии заключенного:
«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был, – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы.
Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».
Заключенный в состоянии отчаяния или умоисступления пытается покончить жизнь самоубийством. Хотя сделать это в камере трудно, разве что повеситься на собственных штанах или разбить голову о стену. Доходило до того, что вымачивали в урине копейки, пытаясь получить медную окись для отравы.
Один вышедший заключенный спал сутками, изредка просыпаясь на пять минут. Только через год его организм пришел в нормальное состояние. Бронислав Шварце в 1863 году осмотрел одиночную камеру Шлиссельбургской крепости: «Три шага в ширину, шесть – в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две, – таковы размеры третьего номера. Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок. На значительной высоте находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным подоконником, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет; у стены обыкновенная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая параша. На острове было необыкновенно сыро, в особенности на северной стороне, где я сидел и где никогда не показывалось солнце. Достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью».
Но несмотря на все эти ужасы, рядовой острог середины XIX века производил вовсе не удручающее впечатление. Во дворе, обнесенном высокими стенами, с утра до вечера толпился самый разнообразный народ: конокрады и мазурики, пропившиеся чиновники и старцы-раскольники… Больше всего – бродяг и каторжников, бегающих с рудников. Они, как правило, одеты в казенное: серый армяк, плотная заношенная рубаха, порты, не доходящие до щиколоток, и башмаки на голых ногах.
Двор скорее напоминает рынок, тем более что всюду шныряют торговцы разным барахлом. Продают махорку на закрутку, рубашку без рукавов, кишку под водку и пр. Тут же сражаются любители орлянки, играют, в чехарду, показывают фокусы: Внутри острога тоже преобладали шум и галдеж. Народ болтается по коридорам, толпится в больнице, у женского отделения. Центрами притяжения в остроге были майданы – места торговли и развлечений. Там можно купить папиросы, калачи, водку и карты. Майдан – это еще и кабак, и клуб по интересам, и игорный дом. Устраивался майдан обычно внизу, близ арестантской кухни и квасной. Там постоянно околачивались покупатели и пьяные. Рядом своего рода трактир, где в кислой духоте арестант за четыре копейки мог сколько угодно наливаться кирпичным чаем. Здесь можно было узнать последние уголовные новости из самых удаленных острогов.
Общие камеры представляли собой затхлые комнаты с развешенными повсюду для просушки портянками, тряпками, мешками. Полчища тараканов бродили по стенам. На нарах валялись полуодетые арестанты: одни спали, другие зевали от скуки. Это были бродяги, тоскующие по воле, ценившие ее. Рядом играли в карты, кто-то на папиросной бумаге выводил трехрублевку, а у грязного окна жидкими чернилами писали прошения.
И. Белоконский в очерках тюремной жизни «По тюрьмам и этапам» (1887 год) пишет так: «Все русские тюрьмы похожи одна на другую, жизнь во всех них до того однообразна, что все сказанное об одной вполне применимо и ко во всем вообще. Некоторые изменения, вариации зависят в большинстве от местного начальства, и более всего от смотрителя тюремного замка, безапелляционного владыки арестантов: хорошо, гуманно местное начальство – и в тюрьме лучше, легче; строже – и в тюрьме хуже, ибо часто законы у нас воплощаются, по правде сказать, в лицах, распоряжающихся статьями…»
Внутренняя жизнь тюрьмы регламентировалась XIV томом Свода Законов, где расписано было все. Но на самом деле бытие арестанта шло своим чередом. В шесть утра раздавался звонок и отпирались камеры. Кто хотел вставать – вставал, кто нет – хоть до вечера спи. Никакой молитвы, как это предписывалось, не читалось. У кого был чай и сахар, брали жестяные чайники и шли на кухню. Нарядов на работу не давали, и арестант исполнял ее на свое усмотрение, когда хотелось. В II часов – обед: заключенные берут бачки – деревянные кадушки с обручами – и идут на кухню, где получают похлебку. Ее дают сколько угодно. В два пополудни опять можно пить чай. В пять вечера – ужин, в шесть – поверка и камеры запираются. Неудивительно, что побеги случались довольно часто. Арестанты, сбитые в Москве в одну партию и порученные конвойному офицеру с командой, выходят еженедельно в определенный день из пересыльной тюрьмы.
Очутившись за тюремными воротами на улице, арестантская партия проходит сквозь уличную толпу, Толпа эта знает, что арестанты идут в дальнюю и трудную дорогу, протяженностью в несколько тысяч километров, и продлится этот путь не один год. Они пойдут пешком, в кандалах, по летней жаре, по грязи осенью, при жестоких морозах зимой. Собирает арестантская партия, проходя по Москве, подаяния. Достаточно одного появления арестантов на улице, как пожертвования идут со всех сторон, в бедных Бутырках, в богатом купеческом Замоскворечье, на торговой Таганке. Чем больше народу на улицах, тем обильнее подаяние для арестантской артели. Ссыльные и тюремные заключенные в понятиях русского народа всегда считались людьми несчастными, достойными сострадания. Это участие и помощь ссыльным, совершенно неизвестные в Западной Европе, – у нас чувства исконные и родовые. В Москве, где, по словам всех ссыльных, подаяния были особенно обильные, арестантов направляли стороной от тех улиц, где жили богатые купцы. Поэтому для того, чтобы привлечь их внимание, конвойный барабанщик «вызывал» их барабанным боем. Имена, отчества и фамилии богачей-благотворителей помнили ссыльные и на каторге. По словам одного из ссыльных: «Москва подавать любит: меньше десятирублевой редко кто подает (по тем временам деньги очень немалые!). Именинник, который выпадает на этот день, тот больше жертвует. И не было еще такого случая, чтобы партия, помимо денег, не везла с собою из Москвы целого воза калачей. Мы наклали два воза…»
Через каждые 2 0–2 5 километров партия ссыльных останавливалась на ночевку (полуэтап). После двух дней пути полагался суточный отдых в этапной тюрьме.
Во время остановок по тюрьмам арестанты получали иногда подаяния натурой, съестными припасами. Существовал для партий еще один доход – денежный. За несколько верст до больших городов навстречу партии выезжал бойкий на язык, ловкий и юркий молодец, который обычно оказывался приказчиком того купца, который поставляет арестантам казенную зимнюю одежду. Молодец этот отлично знаком с начальником конвоя. Он предлагал арестантам продать выданные им в пересыльной тюрьме казенные полушубки. Давал немного, но наличными. Взамен снабжал арестантов той рванью, которую привозил с собой. Пока партия, одетая в рванье, подходила к городу, молодец успевал привезти и сдать купленные вещи хозяину, а хозяин отвезти и продать тюремному начальству. Когда арестанты размещались в городской тюрьме, у них отбирали рванье и заново выдавали зимнюю одежду. Таким образом полушубки, подсунутые в казну ловким перекупщиком, поступали опять на те же плечи, с которых накануне были сняты. Все стороны были довольны.
Идет партия в неизменном, раз и навсегда установленном порядке: впереди ссыльно-каторжные в кандалах (весом до шести килограммов), в середине ссыльно-поселенцы, без ножных оков, но прикованные по рукам к общей цепи, по четверо, сзади, также прикованные по рукам к цепи, идут ссылаемые на каторгу женщины, а в хвосте обоз с больными и багажом, с женами и детьми, следующими за мужьями и отцами на поселение. По бокам, впереди и сзади идут конвойные солдаты и едут отрядные конвойные казаки.
До Тобольска партии шли в полном составе, то есть так же, как и выходили из Москвы. Женщины от мужчин не отделялись, и иногда можно было видеть на подводах, следующих за партией, мужчин и женщин, сидевших вместе в обнимку. Для этого подкупался конвой, деньги давались солдатам и офицеру.
Наблюдавшие за томским острогом свидетельствуют о том, что пересыльные арестанты, пользуясь удобством размещения окон, выходивших во двор против бани, целые часы простаивают на одном месте, любуясь издали на моющихся в бане арестанток.
В тюремном остроге арестанты прячутся за двери, чтобы выждать выхода женщин. Женщины настойчиво лезут к мужчинам и артелями (человек по двадцать) совершают вылазки, особенно в больницу. Один фельдшер попробовал помешать им: ему накинули на голову платок и щекотали до тех пор, пока ему не удалось вырваться. В некоторых тюрьмах сами смотрители за свидания мужчин и женщин брали рубль серебром.
В тобольской тюрьме арестантские партии делились на десятки, для каждого десятка назначался особый начальник – десятский, над всеми десятками – главнокомандующий староста, которого выбирали всей партией. После этого ни один этапный офицер не имел права сменить старосту. Отсюда шли уже отдельно: каторжные своей партией, поселенцы своей, женщины тоже отдельно.
Из тобольской тюрьмы арестант выходил с запасом новых вещей, полученных за казенный счет. Теплый тулуп, на руки шерстяные варежки и кожаные голицы, на ноги суконные портянки и бродни, на голову треух… Имущество это арестант может уберечь, а может и продать кому угодно – охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданшик, крестьянин из попутной деревни и проч. Продают больше по частям, но можно и все разом, особенно если подойдет дорога под большой губернский город. Там разговор известный – потеряд, проел, товарищи украли. Выпорют за это или побьют по зубам непременно. Но и новыми вещами снабдят также непременно. Одевка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а по пути снова все проматывалось.
Существовало такое понятие, как арестантская артель. Образованию арестантской артели предшествовали торги. Торги проводились на отдельные статьи:
1. Содержание водки.
2. Содержание карт и съестных припасов.
3. Содержание одежды и прочих вещей.
К торгам допускался всякий желающий, но выигрывал обычно тот, у кого больше денег и кому торговое дело знакомо и привычно. Это большей частью люди бережливые, скопидомы, которые сумели уберечь и припрятать на этапе кое-какую копейку, не тратили ее ни на женщин, ни на прочие соблазны. Выигравший торги становился майданщиком. Майданщик получал единоличное право на содержание карт, костей, юлки и прочих игорных принадлежностей. В другие руки поступала торговля табаком, водкой. В третьи – торговля харчем и доставка съестных припасов. Заплатив артели несколько рублей за право торговли, откупщики-майданщики обязаны уже иметь все, по первому требованию арестантской общины.
Этапную жизнь, собственно, арестанты любят, хотя она и представляет цепь стеснений и вымогательств, и любят они ее потому, может быть, что она как будто ближе к свободной жизни. С этапами арестанты расстаются неохотно. Арестанты приходят на каторгу без денег, рваные, голые, без надежды и без родины… Вот партия на месте. Местное начальство принимает арестантов по списку.
Обычно весь путь совершался за 1–1 ,5 года, но время этапирования не засчитывалось в срок каторги. Срок этот исчислялся с того дня, когда каторжный прибывал к месту работ.
Каторга
Подневольный карательный труд в пользу казны как мера наказания, соединенная с ссылкой, был известен с глубокой древности. Уже в Римской империи он применялся довольно широко. Знаменитый римский водопровод, сохранившийся до наших дней, был построен руками каторжников.
Одной из самых распространенных форм подневольного труда преступников в средние века почти во всех странах Европы была работа на галерах. Этот вид каторги был впервые применен в России Петром I по указу 1699 года, где предписывалось преступников «положить на плаху и, от плахи подняв, бить вместо смерти кнутом без пощады и послать в ссылку в Азов с женами и детьми, и быть им на каторгах в работе».
Подневольный каторжный труд во времена царствования Петра I сосредоточивался не только на гребных судах. Уже в 1703 году некоторые из ссыльных были переведены из Азова в Петербург для работ по устройству порта в городе, а также для строительства других портов на Балтийском море. Петр Великий пишет в одном из писем на имя князя Ромодановского: «…ныне зело нужда есть, дабы несколько тысяч воров приготовить к будущему лету и собрать по первому пути».
Каторжный труд играл большую роль во всех постройках и сооружениях первой половины XVIII столетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Вот что писали европейские психиатры XIX века о состоянии заключенного:
«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был, – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы.
Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».
Заключенный в состоянии отчаяния или умоисступления пытается покончить жизнь самоубийством. Хотя сделать это в камере трудно, разве что повеситься на собственных штанах или разбить голову о стену. Доходило до того, что вымачивали в урине копейки, пытаясь получить медную окись для отравы.
Один вышедший заключенный спал сутками, изредка просыпаясь на пять минут. Только через год его организм пришел в нормальное состояние. Бронислав Шварце в 1863 году осмотрел одиночную камеру Шлиссельбургской крепости: «Три шага в ширину, шесть – в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две, – таковы размеры третьего номера. Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок. На значительной высоте находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным подоконником, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет; у стены обыкновенная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая параша. На острове было необыкновенно сыро, в особенности на северной стороне, где я сидел и где никогда не показывалось солнце. Достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью».
Но несмотря на все эти ужасы, рядовой острог середины XIX века производил вовсе не удручающее впечатление. Во дворе, обнесенном высокими стенами, с утра до вечера толпился самый разнообразный народ: конокрады и мазурики, пропившиеся чиновники и старцы-раскольники… Больше всего – бродяг и каторжников, бегающих с рудников. Они, как правило, одеты в казенное: серый армяк, плотная заношенная рубаха, порты, не доходящие до щиколоток, и башмаки на голых ногах.
Двор скорее напоминает рынок, тем более что всюду шныряют торговцы разным барахлом. Продают махорку на закрутку, рубашку без рукавов, кишку под водку и пр. Тут же сражаются любители орлянки, играют, в чехарду, показывают фокусы: Внутри острога тоже преобладали шум и галдеж. Народ болтается по коридорам, толпится в больнице, у женского отделения. Центрами притяжения в остроге были майданы – места торговли и развлечений. Там можно купить папиросы, калачи, водку и карты. Майдан – это еще и кабак, и клуб по интересам, и игорный дом. Устраивался майдан обычно внизу, близ арестантской кухни и квасной. Там постоянно околачивались покупатели и пьяные. Рядом своего рода трактир, где в кислой духоте арестант за четыре копейки мог сколько угодно наливаться кирпичным чаем. Здесь можно было узнать последние уголовные новости из самых удаленных острогов.
Общие камеры представляли собой затхлые комнаты с развешенными повсюду для просушки портянками, тряпками, мешками. Полчища тараканов бродили по стенам. На нарах валялись полуодетые арестанты: одни спали, другие зевали от скуки. Это были бродяги, тоскующие по воле, ценившие ее. Рядом играли в карты, кто-то на папиросной бумаге выводил трехрублевку, а у грязного окна жидкими чернилами писали прошения.
И. Белоконский в очерках тюремной жизни «По тюрьмам и этапам» (1887 год) пишет так: «Все русские тюрьмы похожи одна на другую, жизнь во всех них до того однообразна, что все сказанное об одной вполне применимо и ко во всем вообще. Некоторые изменения, вариации зависят в большинстве от местного начальства, и более всего от смотрителя тюремного замка, безапелляционного владыки арестантов: хорошо, гуманно местное начальство – и в тюрьме лучше, легче; строже – и в тюрьме хуже, ибо часто законы у нас воплощаются, по правде сказать, в лицах, распоряжающихся статьями…»
Внутренняя жизнь тюрьмы регламентировалась XIV томом Свода Законов, где расписано было все. Но на самом деле бытие арестанта шло своим чередом. В шесть утра раздавался звонок и отпирались камеры. Кто хотел вставать – вставал, кто нет – хоть до вечера спи. Никакой молитвы, как это предписывалось, не читалось. У кого был чай и сахар, брали жестяные чайники и шли на кухню. Нарядов на работу не давали, и арестант исполнял ее на свое усмотрение, когда хотелось. В II часов – обед: заключенные берут бачки – деревянные кадушки с обручами – и идут на кухню, где получают похлебку. Ее дают сколько угодно. В два пополудни опять можно пить чай. В пять вечера – ужин, в шесть – поверка и камеры запираются. Неудивительно, что побеги случались довольно часто. Арестанты, сбитые в Москве в одну партию и порученные конвойному офицеру с командой, выходят еженедельно в определенный день из пересыльной тюрьмы.
Очутившись за тюремными воротами на улице, арестантская партия проходит сквозь уличную толпу, Толпа эта знает, что арестанты идут в дальнюю и трудную дорогу, протяженностью в несколько тысяч километров, и продлится этот путь не один год. Они пойдут пешком, в кандалах, по летней жаре, по грязи осенью, при жестоких морозах зимой. Собирает арестантская партия, проходя по Москве, подаяния. Достаточно одного появления арестантов на улице, как пожертвования идут со всех сторон, в бедных Бутырках, в богатом купеческом Замоскворечье, на торговой Таганке. Чем больше народу на улицах, тем обильнее подаяние для арестантской артели. Ссыльные и тюремные заключенные в понятиях русского народа всегда считались людьми несчастными, достойными сострадания. Это участие и помощь ссыльным, совершенно неизвестные в Западной Европе, – у нас чувства исконные и родовые. В Москве, где, по словам всех ссыльных, подаяния были особенно обильные, арестантов направляли стороной от тех улиц, где жили богатые купцы. Поэтому для того, чтобы привлечь их внимание, конвойный барабанщик «вызывал» их барабанным боем. Имена, отчества и фамилии богачей-благотворителей помнили ссыльные и на каторге. По словам одного из ссыльных: «Москва подавать любит: меньше десятирублевой редко кто подает (по тем временам деньги очень немалые!). Именинник, который выпадает на этот день, тот больше жертвует. И не было еще такого случая, чтобы партия, помимо денег, не везла с собою из Москвы целого воза калачей. Мы наклали два воза…»
Через каждые 2 0–2 5 километров партия ссыльных останавливалась на ночевку (полуэтап). После двух дней пути полагался суточный отдых в этапной тюрьме.
Во время остановок по тюрьмам арестанты получали иногда подаяния натурой, съестными припасами. Существовал для партий еще один доход – денежный. За несколько верст до больших городов навстречу партии выезжал бойкий на язык, ловкий и юркий молодец, который обычно оказывался приказчиком того купца, который поставляет арестантам казенную зимнюю одежду. Молодец этот отлично знаком с начальником конвоя. Он предлагал арестантам продать выданные им в пересыльной тюрьме казенные полушубки. Давал немного, но наличными. Взамен снабжал арестантов той рванью, которую привозил с собой. Пока партия, одетая в рванье, подходила к городу, молодец успевал привезти и сдать купленные вещи хозяину, а хозяин отвезти и продать тюремному начальству. Когда арестанты размещались в городской тюрьме, у них отбирали рванье и заново выдавали зимнюю одежду. Таким образом полушубки, подсунутые в казну ловким перекупщиком, поступали опять на те же плечи, с которых накануне были сняты. Все стороны были довольны.
Идет партия в неизменном, раз и навсегда установленном порядке: впереди ссыльно-каторжные в кандалах (весом до шести килограммов), в середине ссыльно-поселенцы, без ножных оков, но прикованные по рукам к общей цепи, по четверо, сзади, также прикованные по рукам к цепи, идут ссылаемые на каторгу женщины, а в хвосте обоз с больными и багажом, с женами и детьми, следующими за мужьями и отцами на поселение. По бокам, впереди и сзади идут конвойные солдаты и едут отрядные конвойные казаки.
До Тобольска партии шли в полном составе, то есть так же, как и выходили из Москвы. Женщины от мужчин не отделялись, и иногда можно было видеть на подводах, следующих за партией, мужчин и женщин, сидевших вместе в обнимку. Для этого подкупался конвой, деньги давались солдатам и офицеру.
Наблюдавшие за томским острогом свидетельствуют о том, что пересыльные арестанты, пользуясь удобством размещения окон, выходивших во двор против бани, целые часы простаивают на одном месте, любуясь издали на моющихся в бане арестанток.
В тюремном остроге арестанты прячутся за двери, чтобы выждать выхода женщин. Женщины настойчиво лезут к мужчинам и артелями (человек по двадцать) совершают вылазки, особенно в больницу. Один фельдшер попробовал помешать им: ему накинули на голову платок и щекотали до тех пор, пока ему не удалось вырваться. В некоторых тюрьмах сами смотрители за свидания мужчин и женщин брали рубль серебром.
В тобольской тюрьме арестантские партии делились на десятки, для каждого десятка назначался особый начальник – десятский, над всеми десятками – главнокомандующий староста, которого выбирали всей партией. После этого ни один этапный офицер не имел права сменить старосту. Отсюда шли уже отдельно: каторжные своей партией, поселенцы своей, женщины тоже отдельно.
Из тобольской тюрьмы арестант выходил с запасом новых вещей, полученных за казенный счет. Теплый тулуп, на руки шерстяные варежки и кожаные голицы, на ноги суконные портянки и бродни, на голову треух… Имущество это арестант может уберечь, а может и продать кому угодно – охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданшик, крестьянин из попутной деревни и проч. Продают больше по частям, но можно и все разом, особенно если подойдет дорога под большой губернский город. Там разговор известный – потеряд, проел, товарищи украли. Выпорют за это или побьют по зубам непременно. Но и новыми вещами снабдят также непременно. Одевка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а по пути снова все проматывалось.
Существовало такое понятие, как арестантская артель. Образованию арестантской артели предшествовали торги. Торги проводились на отдельные статьи:
1. Содержание водки.
2. Содержание карт и съестных припасов.
3. Содержание одежды и прочих вещей.
К торгам допускался всякий желающий, но выигрывал обычно тот, у кого больше денег и кому торговое дело знакомо и привычно. Это большей частью люди бережливые, скопидомы, которые сумели уберечь и припрятать на этапе кое-какую копейку, не тратили ее ни на женщин, ни на прочие соблазны. Выигравший торги становился майданщиком. Майданщик получал единоличное право на содержание карт, костей, юлки и прочих игорных принадлежностей. В другие руки поступала торговля табаком, водкой. В третьи – торговля харчем и доставка съестных припасов. Заплатив артели несколько рублей за право торговли, откупщики-майданщики обязаны уже иметь все, по первому требованию арестантской общины.
Этапную жизнь, собственно, арестанты любят, хотя она и представляет цепь стеснений и вымогательств, и любят они ее потому, может быть, что она как будто ближе к свободной жизни. С этапами арестанты расстаются неохотно. Арестанты приходят на каторгу без денег, рваные, голые, без надежды и без родины… Вот партия на месте. Местное начальство принимает арестантов по списку.
Обычно весь путь совершался за 1–1 ,5 года, но время этапирования не засчитывалось в срок каторги. Срок этот исчислялся с того дня, когда каторжный прибывал к месту работ.
Каторга
Подневольный карательный труд в пользу казны как мера наказания, соединенная с ссылкой, был известен с глубокой древности. Уже в Римской империи он применялся довольно широко. Знаменитый римский водопровод, сохранившийся до наших дней, был построен руками каторжников.
Одной из самых распространенных форм подневольного труда преступников в средние века почти во всех странах Европы была работа на галерах. Этот вид каторги был впервые применен в России Петром I по указу 1699 года, где предписывалось преступников «положить на плаху и, от плахи подняв, бить вместо смерти кнутом без пощады и послать в ссылку в Азов с женами и детьми, и быть им на каторгах в работе».
Подневольный каторжный труд во времена царствования Петра I сосредоточивался не только на гребных судах. Уже в 1703 году некоторые из ссыльных были переведены из Азова в Петербург для работ по устройству порта в городе, а также для строительства других портов на Балтийском море. Петр Великий пишет в одном из писем на имя князя Ромодановского: «…ныне зело нужда есть, дабы несколько тысяч воров приготовить к будущему лету и собрать по первому пути».
Каторжный труд играл большую роль во всех постройках и сооружениях первой половины XVIII столетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82